Аббатство стояло, как скелет какого-то большого чудовища, как воспоминание о жизни, которая уже прошла и никогда не вернется.

ЛОРД РЕМУС

Перемены были везде. Было небезопасно выходить на улицу с наступлением темноты, потому что дороги и леса изобиловали грабителями, которые не останавливались даже перед убийством, чтобы добыть хоть немного денег. Еще недавно нищие и бродяги были уверены, что в стенах Аббатства они всегда найдут еду и кров, теперь они были лишены этого. К нищим прибавились монахи, выбитые из привычной жизненной колеи. Им оставалось или просить милостыню, или умирать с голоду. Правда, некоторые могли работать, но желающих взять монахов в свое хозяйство, как это сделал мой отец, было мало, ибо Саймон Кейсман был прав, сказав, что это может быть истолковано как измена.

Брат Клемент легко приспособился к жизни в усадьбе, и никто не догадался бы, что большую часть своей жизни он провел в монастыре. Иногда во время работы он начинал петь своим прекрасным баритоном. Никогда раньше мы не ели таких вкусных булочек с орехами и белых хлебцев. Брат Юджин также был доволен работой в пивоварне; он варил сливовый джин и вино из одуванчиков и бузины. Он постоянно возился с ягодами, чтобы улучшить свои напитки. Когда они узнали, что в доме живет Бруно, радости их не было предела. И я поняла, что нам не удастся сохранить в секрете, кто он такой.

Когда Клемент и Юджин были вместе, они шептались о былых днях и каждый раз при упоминании Амброуза торопливо крестились. Я не знаю, что пугало их больше, — знание о его грехе, который заключался в том, что он зачал сына, а потом положил его в ясли, чтобы объявить о чуде, или его насильственная смерть.

Что касается обитателей дома, то все, казалось, съежились под ударом, который так внезапно обрушился на нас. Отец стал каким-то покорным, словно чего-то ждал. Я знала, долгие часы он проводит на коленях в молитве. Он уходил в нашу маленькую часовню в западном крыле дома и оставался там часами. Можно было подумать, что он готовит себя для какого-то тяжелого испытания. Матушка лихорадочно работала в саду, и на ее обычно спокойном лице нередко появлялось изумленное выражение. Казалось, она все больше и больше полагалась на Саймона, который всякий раз, когда у него было свободное время, носил за ней корзину и помогал высаживать рассаду. Даже Кейт была подавлена. Ее натура нуждалась в переживаниях, но не таких, какие выпали на нашу долю. Казалось, меньше всего это повлияло на Руперта. Спокойно и тихо продолжал он обрабатывать землю, как будто ничего не случилось.

Больше всего меня беспокоил Бруно. Глаза его гневно сверкали, если Кейт или я говорили, что в ясли его положил брат Амброуз. Он отвечал нам, что это клевета, и когда-нибудь он докажет это.

Кейт быстрее, чем я, оправилась от ужаса последних событий, а с тех пор, как Бруно появился в нашем доме, она старалась постоянно держать его в поле зрения. Иногда мы собирались втроем, как делали это в былые дни на земле Аббатства, и все казалось по-старому, когда еще было Аббатство и мы тайком бегали туда.

Кейт дразнила Бруно. Если он святой, то почему, хотела она знать, не призвал кару с небес на людей Кромвеля?

Глаза Бруно гневно сверкали, но только Кейт могла вызвать в нем чувства, которые, я уверена, он ни к кому больше не испытывал.

Он настаивал, что служанка и монах лгали. И, как я уже говорила, в его присутствии я верила ему.

Руперту было уже двадцать лет. Ему следовало бы работать на собственной земле, но оказалось, что у них ничего нет. После смерти его родителей их владения были проданы за долги, и осталось совсем немного.

Это немногое мой отец отложил для Руперта, когда он достигнет совершеннолетия, но он так и не сказал ни Кейт, ни Руперту об истинном положении дел, так как не хотел, чтобы они думали, что живут из милости.

Руперт сказал это сам, встретив меня однажды в орешнике. Я сидела с книгой на своем любимом месте под деревом, когда он подошел и растянулся рядом со мной на траве. Он поднял орех и ленивым движением отбросил его; потом заговорил со мной, и я поняла, что это было предложение руки и сердца.

— Мой дядя — самый замечательный человек, — начал Руперт. И, конечно, он выбрал хорошее начало, чтобы польстить мне. Я горячо с ним согласилась.

— Иногда я боюсь, что он слишком хорош, — сказала я.

Разве можно быть слишком хорошим? Руперт был удивлен. И я ответила, да, потому, что такие люди подвергают себя опасности ради других. Мой отец принял монахов, а это может быть расценено как не очень разумный поступок. Был еще сэр Томас. Разве он забыл его? Это был слишком хороший человек — и что случилось с ним? Он лишился головы, тогда его счастливая семья стала несчастной.

— Жизнь иногда жестока, Дамаск, — произнес Руперт. — И всегда хорошо иметь кого-то рядом. Я согласилась.

— Я думал, — продолжал он, — что наступит день, когда мне придется уехать отсюда и заняться собственным имением, но узнал, что имения у меня нет. Твой отец не хотел говорить нам, что мы бедны, и сделал так, чтобы мы думали, что наши земли не ушли к кредиторам после смерти родителей. Но я знаю, Дамаск, у меня ничего нет.

— Но у тебя есть мы. Это твой дом.

— Я надеюсь, так будет всегда.

— Мой отец говорит, что земля наша никогда раньше не была так ухожена. Люди работают на тебя как ни на кого другого.

— Я люблю заниматься землей, Дамаск, этой землей. Я знаю, твой отец надеется, что я останусь здесь навсегда.

— И ты останешься?

— Это зависит…

— От чего? — спросила я.

— Может быть, от тебя. Однажды все это станет твоим… и твоего мужа. Когда этот день придет, ты не захочешь, чтобы я был здесь.

— Ерунда, Руперт. Я всегда буду рада видеть тебя здесь… тебя и Кейт. Вы мне как брат и сестра.

— Кейт выйдет замуж, нет сомнения.

— Ты тоже женишься, Руперт. И ты приведешь свою жену сюда. А что, дом достаточно большой, и его можно сделать еще больше. У нас так много земли. Ты выглядишь печальным.

— Теперь мой дом здесь, — проговорил он. — Я люблю землю. Люблю животных. Твой отец заменил мне отца.

— А я тебе такая же сестра, как Кейт. Я не вынесла бы, если бы это все исчезло… как исчезло Аббатство. Он поднял еще орех и отбросил его.

— Думаю, твой отец надеется, что мы поженимся, — сказал он. Я резко ответила:

— Это не то, что следует сделать только потому, что это будет удобно для всех.

— О нет, нет, — быстро возразил Руперт.

Мне было немного неловко. Ведь это было своего рода предложение. Первое в моей жизни, и этот брак позволял разумно решить вопрос в отношении земель отца.

Я пробормотала, что мне еще надо закончить упражнение по латыни, и Руперт, слегка покраснев, поднялся и ушел.

Я думала о браке с Рупертом, о детях, растущих в этом доме. Я хотела бы иметь большую семью; я покраснела, потому что отцом своих детей я представляла не Руперта.

Я пошла в свою комнату, села на подоконник и долго смотрела в зарешеченное окно. Я видела Кейт и Бруно, идущих рядом. Они серьезно о чем-то говорили. Мне сделалось грустно, потому что со мной так серьезно Бруно никогда не разговаривал. Фактически он ни с кем так не говорил — только с Кейт.

* * *

Когда Кезая услышала, что Амброуза повесили у ворот Аббатства, она пошла к виселице и стояла там, глядя на него. Невозможно было увести ее оттуда. Один из слуг привел ее домой, но она вновь ушла и всю первую ночь, что он висел там, провела возле него.

На второй день Дженнет, одна из наших служанок, привела ее и сказала мне, что Кезая показалась ей одержимой, а поступки ее необъяснимы. Я отправилась к Кезае и нашла ее в странном состоянии. Я уложила Кезаю в постель. Так она пролежала целую неделю. Рубцы на ее бедрах воспалились. Я не знала, как их лечить, и пошла к матушке Солтер в лес попросить совета. Матушка Солтер была довольна, что я ухаживаю за Кезаей, и дала мне несколько составов для примочек на больные места и настой из трав, который Кезае надо было пить.

Я сама ухаживала за Кезаей. Это было хоть каким-то занятием для меня в эти страшные дни. Думаю, отчасти ее горе усугубилось тем, что она боялась встречаться с людьми. Амброуз был мертв, она осталась одна и, чувствуя себя виновной в этом злом обмане, боялась смотреть людям в глаза.

Когда я сидела у постели, она начала что-то бессвязно бормотать. Она очень много говорила об Амброузе и о том, как она его соблазнила, во всем винила себя, повторяя, что это она была порочной.

— О, Дамаск, — шептала она, — не думай обо мне слишком плохо. Для меня это было так же естественно, как дышать, и нельзя было удержаться. С нами это так происходит… хотя, может быть, с вами так не будет… и с госпожой Кейт. Мужчины должны остерегаться госпожу Кейт… это сверху огонь, а под ним лед… а это опасно. А ты, госпожа Дамаск, будешь хорошей и преданной женой, попомни мое слово, и это самое лучшее.

Потом она говорила о мальчике.

— Он не смотрит на меня, Дамаск… а когда смотрит, то с презрением. Он никогда не простит меня за то, что я его мать. Он весь в мечтах, этот мальчик. Он поверил, что послан небесами. Он думал, что он святой, и вдруг узнает, что он плод греха распутной служанки и монаха, нарушившего обет.

Я просила ее успокоиться. Что было, то было. Жизнь нужно начать сначала.

— Боже милосердный, — сказала она, улыбнувшись, как в былые времена. — Ты говоришь, как твой отец, госпожа Дамаск.

— Это единственный человек, на кого я хотела бы походить, — уверила я ее.

Как ни странно, но я была для нее утешением. Я перевязывала ее раны, прикладывала мази, которые мне дала ее бабушка. Обязанности Кезаи я поручила другой служанке, чтобы она в уединении могла отдохнуть и набраться сил для встречи с людьми.

Она садилась у окна в надежде увидеть Бруно. Думаю, он знал, что она сторожит его, но никогда не поднимал глаз на ее окно.

Однажды я сказала ему:

— Кезая смотрит, как ты проходишь мимо. Если бы ты посмотрел на ее окно и улыбнулся, это ее подбодрило бы.

Он холодно посмотрел на меня:

— Она порочная женщина.

— Она твоя мать, — напомнила я ему.

— Я не верю.

Губы его плотно сжались, в глазах был лед. И я поняла, что он заставлял себя не верить. Он не смел верить этому. Он так долго жил с мыслью о том, что он был не такой, как все, что не мог допустить, чтобы стало иначе.

Я попыталась как можно мягче внушить ему:

— Надо смотреть правде в глаза, Бруно.

— Правде! Так ты называешь слова, произнесенные порочным монахом и распутной служанкой?

Я не стала говорить ему, что слышала их беседу с Амброузом за несколько минут до того, как убили Ролфа Уивера.

— Это ложь! — истерично закричал Бруно. — Ложь, ложь, все ложь!

Я подумала, что он в чем-то похож на Кезаю. Она боялась встретиться с людьми, а он не мог мужественно принять правду.

* * *

Как быстро человек привыкает к переменам! Прошел только месяц с того дня, как последняя вьючная лошадь с сокровищами покинула Аббатство, а мы уже приспособились к нашему новому образу жизни.

Листья на деревьях совсем распустились, обильно рос папоротник, кусты зазеленели, розы в том году цвели как никогда, и матушка весь день проводила в саду. Бруно помог ей сделать теплицу для выращивания лекарственных трав, потому что Амброуз передал ему свои знания в этой области. Матушка воодушевилась такой перспективой, и Бруно работал с ней в молчании, которого она, кажется, и не замечала.

В саду Аббатства уже появились сорняки, но никто не ступал на земли монастыря, так как не знал, как будет расценен такой поступок. Каждый день мы ждали каких-нибудь событий, но, казалось, об аббатстве Святого Бруно все забыли. В конце каждого дня у наших ворот появлялось несколько нищих, по распоряжению отца в саду поставили длинную скамью, и каждый бедняк получал кварту пива и неограниченное количество фруктовых лепешек.

Однажды я сидела в розарии матушки — замечательное место, окруженное стеной, куда можно было попасть через железную калитку — и думала: «Так не может дальше продолжаться. Это временное затишье.

Скоро что-нибудь произойдет». Кезая больше не могла оставаться в своей комнате, она должна была двигаться, чем-то заниматься. Отец мой вернулся к своему обычному распорядку дня и уже не проводил так много времени в уединении и молитве. Кто-то должен был получить Аббатство. Я слышала, что король дарил монастырские земли своим фаворитам. И в Аббатстве произойдут перемены.

Размышляя об этом, я вдруг услышала, как щелкнул замок в калитке и в сад вошли Бруно и Кейт. Я заметила, что они держались за руки и говорили о чем-то серьезном. Потом они увидели меня.