Аэропорт был большой, современный и безликий. А также набитый людьми. Люди толкались, пихались и кричали. Мужчины в белом, женщины в черном, как будто вернулись времена старой черно-белой кинохроники. Когда мы наконец прошли через таможню и паспортный контроль, было уже почти два часа ночи, и я была слишком измотана страхом и своими тайными мыслями.

— А вон мой брат Нагиб, — сказал Али, помахав рукой кому-то в толпе. Нагиб устремился к нам, прорывая толпу. Он вцепился в Али и поцеловал его в обе щеки. Али представил нас друг другу, и Нагиб и меня поцеловал в обе щеки, если это можно так назвать, поскольку они были за чадрой. Я заметила в его руках еще одну чадру — видимо, он не полагался на предусмотрительность своего младшего брата. Нагиб был очень смуглый, с крупными чертами лица, и чем-то походил на Али, но не больше, чем все прочие мужчины в аэропорту, включая двух слуг по имени Ахмед и Абдулла, которых привел Нагиб, чтобы они позаботились о нашем багаже. Я не могла отличить богатых от бедных, хозяев от слуг, и была еще поражена тем, как национальная одежда стирает все видимые различия — касается ли это моды, самого человека или его социального положения. На самом же деле различия были, и вполне очевидные для глаз, если только уметь смотреть. Первое, на что здесь смотрят, это на обувь. На ногах Али были мокасины, в то время как Нагиб был обут в черные остроносые туфли, начищенные до блеска, слуги же носили традиционные сандалии из грубо выделанной кожи. Тобы тоже были вовсе не одинаковые. У Али и Нагиба они были из первозданного белого, очень хорошего хлопка, с тонкой золотой вышивкой по воротнику. У слуг они были из более грубой ткани, не такой белой, и без всяких украшений. Однако пройдет какое-то время, прежде чем я научусь различать такие вещи.

Из зала прибытия мы направились к автостоянке. Впереди шли Али и Нагиб, а я поспешала за ними, чувствуя себя неловко в жарком непривычном одеянии и все еще боясь потеряться. Нагиб взял Али за руку, и меня охватила обида и возмущение. Я знала, что арабы часто держатся за руки на людях и что для них в этом нет никаких сексуальных намеков. Умом я понимала, что если где-то и кто-то держится за руки, то само по себе это ни хорошо, ни плохо, а всего лишь дань традиции. Однако я не могла избавиться от чувства, что мной пренебрегли, будто Нагиб занял мое законное место. Али даже ни разу не обернулся, чтобы убедиться, что я иду следом, и я подумала, интересно, а если я вдруг пропаду, заметит ли он это, заволнуется ли?

Я шпион, напомнила я себе. Я агент на поле боя. Мое задание продлится год, а затем меня только здесь и видели. Почему я должна что-то ожидать от Али? Наш брак не настоящий, это всего лишь прикрытие. На сей раз эта мысль привела меня в норму.

Нагиб довел нас до серебристо-серого «Линкольна-Континенталь». Слуги должны были следовать за нами с багажом в другой машине. Нагиб вел машину, а Али расположился впереди. Я сидела одна сзади. Братья говорили между собой по-арабски. Когда мы выехали из аэропорта и покатили по дороге, Али обернулся ко мне и сказал, что я могу поднять чадру и посмотреть. Я так и сделала. Однако смотреть особенно было не на что. Четырехпутная скоростная трасса, разбитая на полосы. Это могло быть и в Штатах, разве что магазины были, кажется, открыты, несмотря на ночное время. Я вспомнила, что сейчас святой месяц Рамадана, когда мусульмане днем постятся и могут принимать пищу только ночью. Должно быть, большинство днем спит, а ночью бодрствует. Али говорил мне, что в Рамадан работают мало, так что почти все это время мы могли бы провести в Европе. Он рассчитывал, что мы прибудем в последние два дня Рамадана, на самое празднество.

Когда полчаса спустя мы въехали в город, мне пришлось снова опустить чадру, чтобы никто из любопытствующих не разглядел в кабине моего лица. Но до этого я поймала на себе взгляд Нагиба в зеркале заднего вида. Взгляд был долгий, прямолинейный, и что-то такое мрачное и понимающее было в нем, что кровь во мне застыла. Мне почудилось, что Нагиб видит меня насквозь, что он знает, кто я и зачем прилетела. Внезапно я совершенно ясно почувствовала, что с Нагибом у меня будут проблемы, вдобавок ко всем прочим, как будто и без того мне их недоставало. Я была в Саудовской Аравии еще менее трех часов, но уже питала к ней полное отвращение. И я решила считать дни до своего возвращения, как, говорят, их считают узники.


Аль-Шалаби жили в районе Шимази, в юго-западной части Рияда. Семья занимала территорию в восемь акров, окруженную простой бетонной стеной высотой в шесть футов, за которой были четыре виллы. Здесь шейх Салман бин Абдул Рахман правил своими сыновьями, внуками, их женами и незамужними дочерьми. Мы въехали в открывающиеся ворота, миновали сад, украшенный иллюминацией, и остановились перед одной из вилл. Здесь нам жить вместе с матерью Али, Нагибом и его женой Хассой.

Мать Али, высокая женщина лет пятидесяти, с волевым подбородком, добрым ртом и нежным глубинным взглядом, встретила нас у дверей.

— Дочка! Добро пожаловать! Добро пожаловать! — воскликнула она, обнимая меня. На этом наш разговор и застопорил, потому что ее английский был полностью исчерпан, а мой арабский был немногим лучше. Единственной полезной вещью, которую я знала, было обращение к моей свекрови со словами «марат-амми» — что буквально означало «жена моего дяди» и отражало широко распространенную практику браков между двоюродными братьями и сестрами.

Мать Али взяла мое арабское одеяние и чадру и проводила в дом. Я оказалась в цветистой гостиной, набитой позолоченными креслами и бархатными диванами вдоль трех ее стен.

Около дюжины женщин с чашками чая располагались на диванах. Мать Али знакомила меня с ними, объясняя, по мере того как мы продвигались, узы родства. Жена Нагиба Хасса была бледной, похожей на мышку, с очень тонкими лодыжками и запястьями. Кроме того, там были подруги, племянницы и разные кузины, но я не поспевала за объяснениями.

По-английски никто не говорил. Еще когда я готовилась к медовому месяцу в Европе, я решила не терять даром времени — заняться арабским языком и изучить арабские обычаи. Я купила гид-справочник Фодора по Аравийскому полуострову и курс арабского языка на кассетах вместе с разговорником, однако Европа была оставлена на потом, а я была так занята, что мало продвинулась в арабском. К тому же, Али сказал, что дикторы на моих кассетах говорят неправильно, с сильным ливанским акцентом. «Русская жена да еще с ливанским акцентом — это уж слишком, — говорил он. — Лучше уж подожди, пока приедем домой — там ты научишься говорить правильно». Он объяснял мне, что вдобавок к обычным выражениям типа «привет», «спасибо», «как себя чувствуете?», я должна знать еще только два выражения. Одно — «иншалла», что означает «если на то воля Божья», а другое — «альхамдулилла», что означает «благословен Господь». Любого из этих выражений, уверял меня Али, будет достаточно для подходящего ответа на девяносто процентов того, что люди мне скажут, понимаю я их или нет. В Штатах все это так мне и представлялось, но теперь, окруженная не закрывающими рта женщинами, я жалела, что послушалась Али. Ливанский акцент, считала я, все равно много лучше, чем ничего.

Служанка налила мне чашку чая. Ее звали Сура, как сказала мне свекровь, и она была египтянкой. По вкусу чай был такой же ужасный, как и в саудовском консульстве Нью-Йорка. Я пила его и с вымученной улыбкой слушала женскую болтовню. Они говорили все сразу, и голоса их часто повышались до крика. Молодые женщины были сильно накрашены и наряжены сверх меры, в вычурных вечерних платьях и со множеством ювелирных украшений.

Я все продолжала ждать, что придет Али и выручит меня. Я не могла допустить мысли, чтобы он вот так бросил меня на милость людей, чей язык я напрочь не понимала, что частично было и его виной. Нехорошо было и то, что он даже нескольких минут не уделил своей матери, которую не видел много месяцев. Только позднее я пойму, что для семьи с такими патриархальными традициями было бы вопиющим нарушением этикета, если бы Али взял и вошел. Потому что некоторые из женщин, присутствовавших здесь, не были с ним в родстве и лица их были открыты. Только попробуй он сунуть голову в дверь, и они имели бы все основания броситься с криками за своей чадрой. Но сейчас я была в бешенстве от того, что Али не дал себе труда подумать обо мне. Мне, в общем, нравилось испытывать из-за него бешенство. В предыдущие месяцы он не давал для этого повода, а честность и щедрость моего мужа были для меня как нож в сердце.

Тем временем несколько женщин покинули нас, а еще несколько явились и были представлены. Я уже отказалась от попыток понять, кто они такие. Меня хватало только на то, чтобы держать глаза открытыми. Борясь со сном, я впала в какой-то полутранс. Этот странный язык, эти женские голоса, наплывающие как бы издалека, эта смесь их сильных экзотических духов… Что я здесь делаю? Так легко было представить себя в сказке из «Тысячи и одной ночи», запертой в средневековом гареме, хитрой и вероломной наложницей, что посреди ночи откроет ворота врагу… Я резко оборвала свои мысли на сей счет. Сказка была слишком похожа на правду или, скажем, довольно похожа, пусть это и не гарем в западном понимании данного слова. Точное же название этой части дома было «харим», что всего-навсего означало «женская половина» и также — в вежливой форме — всех женщин данного дома.

А ежели убрать романтический флер, то, ради чего я сюда явилась, было мало привлекательным. То есть совсем не привлекательным.

Еще одна женщина горделиво вплыла в комнату. Она была само очарование, окутанное во что-то неописуемо элегантное из шелка и льна в бледных тонах.

— Меня зовут Лала. Рада встретиться с вами, — живо сказала она по-английски и пожала мне руку. Принцесса Лала, сестра Али и Нагиба, жена принца Бандара, который, между прочим, является боссом Нагиба в Министерстве обороны. Ее не надо было представлять — я бы и так ее узнала. Она была поразительно похожа на Али. Такие же большие миндалевидные глаза и загнутые ресницы, такие же высокие скулы и полные чувственные губы, та же грация движений, тот же гордый постав головы. Высокой и стройной, с роскошными волосами, что падали блестящими волнами на плечи, ей было чуть более двадцати.

— Я извиняюсь, но мне скоро придется уйти. У меня уже была назначена встреча, — сказала Лала, бросив быстрый взгляд в сторону присутствующих, из чего было ясно, что у нее есть дела поинтереснее, чем сидеть здесь в компании скучных родственников. Тем не менее она не отказалась от чашки чая.

— Так хорошо, что есть с кем поговорить по-английски, — сказала я ей и добавила импульсивно: — Не могу понять, куда делся Али?

— О, должно быть, он уехал с Нагибом, чтобы кое-кого посетить, — сказала она беззаботно. — Вообще-то, я предпочитаю говорить по-французски, а вы?

— Мой французский сейчас немного подзаржавел, — соврала я. Если по правде, то по-французски я ни слова не знала.

— О, какая жалость! Французский язык гораздо более выразительный, вы согласны?

Я пробормотала что-то уклончивое.

— Мне даже говорили, что у меня английский с французским акцентом, — продолжала Лала.

Я же подумала, что акцент у нее арабский — во всяком случае ей удалось вызвать у меня раздражение.

— О да, согласна. Абсолютно парижский акцент, — сладко сказала я. Лала недоверчиво глянула на меня — она была достаточно умна. Я ей ослепительно улыбнулась. Я тоже могу играть в эти игры, как бы говорила я, хотя обычно мне не до них.

Лалу как ветром сдуло, а вскоре она и вовсе исчезла. Я снова оказалась перед неотвратимой угрозой провалиться в сон, но тут моя свекровь поманила меня за собой. Она проводила меня по широкой, покрытой мягкой ковровой дорожкой лестнице в просторную спальню на втором этаже.

Мои чемоданы были уже в ней. Свекровь снова торопливо обняла меня и вышла. Я поняла и без слов, что эта спальня для меня одной, что я буду здесь без Али. И все-таки где мой так называемый муж, когда он мне так нужен?

Стены спальни были обтянуты выцветшей тканью персикового цвета. Двойная кровать с бронзовым изголовьем была покрыта ситцевым покрывалом. На кровати лежали четыре бархатные ювелирные коробочки. Я открыла их одну за другой. Бриллиантовые серьги-слезки. Длинная нитка жемчуга. Маленькие золотые часики, инкрустированные бриллиантами. Старинное колье из алмазов и сапфиров, которое подходило к моему обручальному кольцу. Драгоценности сверкали перед моими глазами, подмигивая мне в знак солидарности грязно и бесстыдно. Безделушки и побрякушки, подумала я. Ну и что? Они ничего не значат. Они никогда не будут моими. Когда все это кончится, я их оставлю здесь, как и все прочее. И все же сокрушительная печаль давила мне на сердце. От драгоценностей было легко отказаться, но не от чувств, которые стояли за ними. Какой хороший, ненавязчивый способ дарить подарки — просто положить их на постель. А мне меньше всего хотелось, чтобы эти люди были добры.