1

Поезд несся вперед толчками, в сердитом, захлебывающемся ритме. Следуя расписанию, тормозил на маленьких полустанках, которые встречались все чаще и чаще, с минуту нетерпеливо ждал и снова бросался на штурм прерии. Но безуспешно. Прерия лишь колыхалась, как широкое, розовато-коричневое одеяло, которое кто-то встряхивал. Чем быстрее бежал поезд, тем веселей вздымались волны, словно поддразнивая его.

Гай отвел взгляд от окна и резко откинулся к стенке.

Мириам во всяком случае станет тянуть с разводом, подумал он. А может, и не захочет развода, только денег. Да возможен ли вообще с нею развод?

Он понимал: это ненависть парализует мозг, сводя к тупикам те дороги, что трезвая логика прочертила в Нью-Йорке. Мириам неотвратимо близилась, розовая, с коричневыми конопушками, излучающая какой-то нездоровый жар, словно прерия за окном. Молчащая и неумолимая.

Гай машинально потянулся за сигаретой, вспоминая в десятый раз, что в общем вагоне курить нельзя, но все же вынул одну из пачки. Постучал ею по циферблату часов, отметил время — двенадцать минут шестого, словно сегодня это хоть что-нибудь значило, сунул сигарету в рот и вытащил спичку. Затем взял сигарету в пальцы и принялся курить, не спеша, ровными затяжками. Его карие глаза вновь и вновь обращались к непроницаемой, манящей земле за окном. Мягкий воротничок рубашки слегка приподнялся. В отражении, которое сумерки вызвали на оконном стекле, кончики белого воротничка, упирающиеся в подбородок, наводили на мысль о прошлом столетии, равно как и черные волосы, на макушке высоко взбитые, но плотно прилегающие к затылку. Эта линия волос и удлиненный профиль придавали ему вид очень волевого человека, всецело устремленного к впереди находящейся цели, но лоб, тяжелые, прямые брови, рот выражали спокойную сосредоточенность. На нем были фланелевые, довольно мятые брюки, темный пиджак чересчур свободный для его худощавой фигуры, отсвечивающий тусклым пурпуром при вспышках заоконных огней, и небрежно повязанный шерстяной галстук томатного цвета.

Вряд ли Мириам сохранила бы ребенка, если бы не хотела. А это значит, что любовник собирается жениться на ней. Но зачем тогда вызывать его, Гая? Ведь для развода его присутствие необязательно. И зачем возвращаться вновь и вновь все к тем же надоевшим мыслям, что возникли впервые четыре дня назад, после письма от Мириам. В пяти или шести округло выведенных строках значилось лишь, что она ждет ребенка и хочет повидаться. Эта беременность — гарантия развода, рассуждал Гай, к чему же так нервничать? Более всего мучило Гая подозрение, что в какой-то недосягаемой глубине души он ревнует: ведь носит же Мириам ребенка от другого мужчины, в то время как от него… Нет, убеждал он себя, его жжет лишь стыд, стыд, что когда-то он мог любить такую женщину, как Мириам. Он погасил сигарету о решетку отопления. Окурок подкатился к ногам, и Гай пнул его обратно под батарею.

Ведь впереди столько всего. Развод, работа во Флориде — правление почти наверняка примет его проект, это решится до конца недели — и Энн. Сейчас они с Энн могут строить планы. Больше года Гай ждал, надеялся: что-нибудь — это[13] — случится, и он будет свободен. Он вдруг ощутил теплый прилив счастья и откинулся на спинку плюшевого сиденья. По правде говоря, вот уже три года он ждал, чтобы это случилось. Конечно, можно было купить развод, но ему никак не удавалось собрать нужной суммы. Начинать карьеру архитектора в одиночку, без связи с какой-либо фирмой было — и оставалось — не так-то просто. Мириам никогда не требовала алиментов, но пакостила по-иному — рассказывая всем в Меткалфе, будто отношения между ними лучше некуда, и Гай вызовет ее в Нью-Йорк, едва устроится там как следует. Иногда она в письмах просила денег — суммы небольшие, но досадные — и он посылал их ей, потому что было так легко, так естественно для Мириам развязать в Меткалфе подлинную войну — а ведь в Меткалфе живет его мать.

Высокий светловолосый парень в ржаво-коричневом костюме рухнул на свободное сиденье напротив Гая и с дружелюбной, заискивающей улыбкой склонился набок. Гай скользнул взглядом по его бледному, крохотному личику. На лбу, в самой середине, красовался огромный прыщ. Гай снова отвернулся к окну.

Парень, сидящий напротив, казалось, решал про себя: завязать ли беседу или соснуть. Локоть его все скользил по оконной раме, и, когда короткие ресницы приподнимались, налитые кровью глаза искали Гая, а на губах блуждала все та же заискивающая улыбка. Парень наверняка был в подпитии.

Гай открыл книгу, но, не прочитав и строчки, опять отвлекся. Он поднял глаза к потолку, по которому пробежала череда мерцающих белых огней, задержал взгляд на потухшей сигаре, что поднималась и опускалась в такт разговора, зажатая в костистой руке, закинутой за спинку сиденья, а потом уставился на монограмму, что слегка подрагивала на тонкой золотой цепочке, прикрепленной к галстуку парня напротив. На монограмме значилось ЧЭБ, а галстук был шелковый, зеленый, расписанный вручную кричаще оранжевыми пальмами. Долговязая ржаво-коричневая фигура расползлась по сиденью и казалась теперь такой уязвимой: голова запрокинулась назад, и здоровенный прыщ или фурункул на лбу походил на вершину готового извергнуться вулкана. Лицо у парня было интересное, хотя Гай и не понимал, в связи с чем. Оно не выглядело ни молодым, ни старым, ни умным, ни совершенно уж тупым. Все оно, от узкого выпуклого лба до длинного дегенеративного подбородка, состояло из впадин: в одной, глубокой, пролегала ниточка губ, в двух других, синеватых и еще более глубоких, прятались крохотные раковинки век. Кожа была нежная, как у девушки, гладкая, почти восковая, словно все нечистые соки вытянул разросшийся прыщ.

Еще на несколько минут Гай погрузился в книгу. Слова стали доходить до него, отчего тревога только усилилась. Что толку от Платона, когда тут Мириам, спросил Он себя. Тот же вопрос возникал и в Нью-Йорке, но Гай все равно захватил книгу, старый том, оставшийся от курса философии в институте; может, затем, чтобы вознаградить себя за поездку к Мириам. Он выглянул в окно и, увидев собственное отражение, поправил выбившийся воротник. Это всегда делала Энн. Без нее Гай вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным. Усаживаясь поудобнее, он нечаянно задел вытянутую ногу парня и теперь завороженно следил, как ресницы дрогнули и поднялись. По-видимому, налитые кровью глаза так и были все это время устремлены на него сквозь веки.

— Извините, — прошептал Гай.

— Н-ничего, — отозвался парень. Он сел прямо и резко мотнул головой. — Где это мы?

— Въезжаем в Техас.

Светловолосый парень вынул из внутреннего кармана золотую фляжку, открыл ее и дружелюбно протянул Гаю.

— Нет, спасибо.

Гай заметил, что соседка сбоку, не отрывавшаяся от вязания с самого Сент-Луиса, подняла голову как раз в тот момент, когда фляжка запрокинулась с гулким всплеском.

— Куда едете?

Теперь улыбка сияла тонким влажным полумесяцем.

— В Меткалф, — ответил Гай.

— Чудный город Меткалф. По делам? — парень вежливо моргнул воспаленными глазами.

— Да.

— А чем вы занимаетесь?

Гай с неохотой оторвал взгляд от книги.

— Я архитектор.

— Ого, — произнес парень с завистливым интересом. — Строите дома и разное другое?

— Да.

— Кажется, я забыл представиться, — он слегка приподнялся. — Чарльз Энтони Бруно.

Гай прикоснулся к его руке:

— Гай Хейнс.

— Очень приятно. Вы живете в Нью-Йорке?

Хриплый баритон звучал как-то неискренне, словно парень говорил лишь затем, чтобы не уснуть.

— Да.

— Я тоже, на Лонг-Айленде. Сейчас качу в Санта-Фе, немного встряхнуться. Вы были в Санта-Фе?

Гай покачал головой.

— Там можно классно побалдеть, — он ухмыльнулся, показывая редкие зубы. — Архитектура, как я полагаю, большей частью индейская.

Подошел проводник, пролистывая стопку билетов.

— Это ваше место? — спросил он у Бруно.

Бруно по-хозяйски откинулся на спинку.

— У меня купе в следующем вагоне.

— Третье?

— Ну, положим.

— Вот черти! — проворчал Бруно. Затем подался вперед и с довольным видом уставился в окно.

Гай снова уткнулся в книгу, но никак не мог сосредоточиться: мешала назойливая праздность соседа, ощущение, что с минуты на минуту он снова заговорит. Гай подумал, не пойти ли пообедать, но почему-то решил обождать. Поезд снова начал сбавлять ход. Когда Бруно, казалось, готов был уже что-то сказать, Гай встал, прошел в тамбур и спрыгнул со ступенек на скрипящий перрон, не дожидаясь, когда поезд остановится окончательно.

Тяжелый воздух, пропитанный сумерками, лег на лицо, как подушка во сне. Пахло пыльным, разогретым на солнце гравием, машинным маслом и горячим металлом. Гай был голоден, но оттягивал время обеда, прогуливался неторопливо, сунув руки в карманы, глубоко дыша, хотя воздух и казался таким неприятным. Созвездие красных, зеленых, белых огней вспыхнуло в небе и, жужжа, двинулось к югу. Гай подумал, что Энн вчера тоже, наверное, пролетала здесь, направляясь в Мехико. Они могли лететь вместе. Энн хотелось, чтобы он проводил ее до Меткалфа. Он бы мог попросить ее задержаться на день, познакомил бы со своей матерью, если бы не Мириам. Да Бог с ней, с Мириам, — если бы он сам был другим человеком, если бы мог ко всему относиться легче. Он рассказал Энн о Мириам, рассказал почти все, но сама мысль о том, что две эти женщины могут встретиться, была для него нестерпима. Он предпочел ехать один, поездом, чтобы все обдумать в дороге. А что он обдумал до этих пор? Да и что можно обдумать, логически просчитать, когда имеешь дело с Мириам?

2

Проводник прокричал, что поезд скоро отходит, но Гай прогуливался до последнего, затем вскочил в вагон, следующий за вагоном-рестораном.

Официант только-только принял у него заказ, когда светловолосый парень появился в проходе, покачиваясь, свирепо сжимая в зубах короткую сигарету. Встреча с ним совершенно вылетела у Гая из головы, и теперь высокая ржаво-коричневая фигура лишь напомнила смутно о чем-то слегка неприятном. При виде Гая парень заулыбался.

— Думал, вы отстали от поезда, — радостно провозгласил Бруно, отодвигая стул.

— Если вы не против, мистер Бруно, мне бы хотелось уединения. Я должен кое над чем поразмыслить.

Бруно загасил сигарету, которая жгла ему пальцы, и тупо уставился на него. Он казался пьянее, чем давеча. Черты его лица как-то смазались, расплылись по краям.

— В моем купе сколько угодно уединения. Мы можем там пообедать. Ну, как?

— Спасибо, я лучше останусь здесь.

— Вот уж нет, ни в коем разе. Официант! — Бруно хлопнул в ладоши. — Пошлите-ка все, что заказал этот джентльмен, в третье купе, а для меня принесите бифштекс с кровью, жареный картофель и яблочный пирог. И два виски с содовой, да поживее, а?

Он взглянул на Гая и улыбнулся искательно:

— Идет?

Гай поколебался, но все же встал и вышел за ним. Да и какая в конце концов разница? Разве он сам себе не осточертел уже до последнего предела?

Виски понадобилось лишь затем, чтобы заполучить стаканы и лед. Четыре бутылки с желтыми этикетками, выстроенные на чемодане из крокодиловой кожи, были единственным, что содержалось в порядке среди разброда, царившего в крошечном купе. Чемоданы и баулы с одеждой громоздились всюду, лишь в центре оставляя узкий, извилистый проход, а на них сверху валялись спортивные костюмы и снаряжение, теннисные ракетки, сумка с клюшками для гольфа, два фотоаппарата, плетеная корзинка с фруктами и вином, застланная сиреневой бумагой. Гора свежих журналов, комиксов и романов высилась на ближнем к окну сиденьи. Там лежала и коробка конфет, обвязанная красной ленточкой.

— Похоже на спортзал, да? — спросил Бруно, как бы извиняясь, что прозвучало неожиданно.

— Здесь чудесно.

Гай широко улыбнулся. Купе его позабавило, и он наконец ощутил себя в замкнутом пространстве. От улыбки темные брови разошлись, отчего изменилось все выражение его лица. Взгляд сделался открытым. Гай, как любопытный котенок, ловко лавировал между чемоданами, рассматривая вещи.

— Новехонькая. Ни разу не била по мячу, — сообщил Бруно, давая потрогать теннисную ракетку. — Мать сует мне все это барахло, думает, буду меньше отираться по барам. Ну, во всяком случае, можно оприходовать, когда деньги кончатся. Люблю выпить в путешествии. От этого впечатления ярче, правда?

Принесли высокие стаканы, и Бруно подлил туда из своей бутылки.

— Садись. Снимай пиджак.

Но ни один из них не решался сесть или даже расстегнуться. На несколько минут установилось неловкое молчание — им нечего было сказать друг другу. Гай отхлебнул из высокого бокала почти не разбавленного виски и уставился на замусоренный пол. Он отметил, что у Бруно странные ступни — а может, дело в башмаках. Аккуратные, легкие коричневые ботинки с плоским удлиненным носком повторяли форму узкого подбородка Бруно. Что-то в этих ступнях было старомодное. И Бруно выглядел не таким уж худощавым. Длинные ноги при ближайшем рассмотрении оказались довольно полными, тело — одутловатым.