Гай хотел двигаться, ему не сиделось на месте. Он решил, что если пройдет пешком до Мэдисон-авеню, потом по Пятой до Центрального парка, потом по западной части парка до Пенсильванского вокзала, то как раз успеет на поезд до Грейт-Нек. Он начал было обдумывать детали ночной операции, но это сразу надоело, как школьный урок, уже назубок вызубренный, и он оборвал ход своих мыслей. Латунные барометры в витрине на Мэдисон-авеню как-то особенно притягивали взгляд, будто грядет некий праздник и он, Гай, заполучит их и сможет с ними играть. На яхте Энн, подумал Гай, барометр не такой красивый, иначе бы он заметил. Надо купить именно такой перед тем, как они поплывут на юг в свадебное путешествие. Он подумал о своей любви, как о редкостном достоянии. Уже дойдя до Центрального парка, Гай вспомнил, что не захватил пистолет. И перчатки. А уже четверть восьмого. Ничего себе начало! Он остановил такси и направился к дому, беспрерывно торопя водителя.

И все же времени оставалось навалом, и Гай еще долго бродил по комнате с отсутствующим видом. Обуть ли туфли на резиновой подошве? Надеть ли шляпу? Он достал «люгер» из нижнего ящика и положил на комод. Под пистолетом оказался один из сценариев Бруно, и Гай развернул его, но каждое слово уже навязло в зубах, и бумажка полетела в мусор. От обычных действий движения обрели прежнюю размеренность. Гай взял лиловые нитяные перчатки с ночного столика. С них слетел желтый кусочек картона. Билет до Грейт-Нек.

Гай уставился на черный «люгер» и, как никогда, поразился его безобразной величине. Что за идиот придумал такие громоздкие пистолеты! Гай достал свой собственный, маленький, из верхнего ящика. Перламутровая рукоятка сияла скромной прелестью. Короткий изящный ствол словно вопрошал о чем-то, готовый ко всему, полный сдержанной, благородной силы. И все же — не забыть оставить в спальне «люгер», револьвер Бруно. Но сейчас это казалось таким ничтожным, и не стоило тащить тяжеленный пистолет. Странно: сейчас Гай не испытывал к Бруно никаких враждебных чувств.

На мгновение Гай впал в растерянность. Конечно, взять «люгер», так в сценарии! Он сунул «люгер» в карман пальто. Потянулся за перчатками, лежащими на комоде. Перчатки были лиловые, а фланелевый чехол его револьвера — сиреневый. Вдруг показалось, что нужно взять маленький револьвер — из-за сочетания цветов, — Гай положил «люгер» обратно в нижний ящик и сунул маленький револьвер в карман. Он не стал проверять, все ли сделано, потому что, помня сценарии Бруно, физически ощущал, что сделано все. Наконец принес воды и полил плющ на стенах. Его бы взбодрила, подумал он, чашечка кофе. Надо будет попить кофейку на вокзале в Грейт-Нек.

В поезде кто-то толкнул его, и нервы напряглись до предела, и мысли забегали: что-то должно случиться — и снова зароились в мозгу, чуть ли не полились с языка: «Этот револьвер у меня в кармане не настоящий. Я никогда не думал о нем, как о револьвере. Я купил его не потому, что это револьвер». Ему стало неожиданно легче, когда он осознал, что убьет из этого револьвера. Он такой же, как Бруно. Разве он, Гай, не чувствовал этого долгое, долгое время, но как трус не желал признаваться? Разве не знал, что Бруно подобен ему? Иначе как бы мог Бруно ему нравиться? Он любил Бруно. Бруно расчистил каждый дюйм на его пути, и все получится здорово, потому что у Бруно все всегда получается здорово. Мир устроен для таких, как Бруно.

Мягкий, слепящий туман сочился моросью, когда Гай сошел с поезда и направился прямо к автобусной остановке, которую обрисовал Бруно. Ветерок из открытого окна был прохладнее, чем в Нью-Йорке, и дышал деревенской свежестью. Покинув освещенный центр поселка, автобус выехал на более темную дорогу, по обе стороны которой стояли дома. Гай вдруг спохватился, что не выпил кофе на станции. Это упущение так взбесило его, что он чуть не вышел из автобуса, чтобы вернуться назад. Чашечка кофе может стоить всего на свете. Стоить жизни! Но Гай машинально поднялся с места на остановке Грэнт-стрит, и чувство, что он снова катится по накатанной колее, его успокоило.

Влажно, упруго впечатывался шаг в грунтовую дорогу. Впереди юная девушка взбежала по ступенькам, пронеслась по дорожке к дому, и дверь захлопнулась за ней с таким мирным, дружелюбным стуком. Потом — пустующий участок, одинокое дерево, а еще левее — лесной мрак. Вокруг фонаря, который Бруно указывал на всех своих планах, маслянисто мерцал голубой с золотом ореол. Медленно проехала машина, подскакивая на выбоинах, и свет фар метался из стороны в сторону, как блуждающий взгляд.

Гай пришел на место внезапно, словно поднялся занавес над давно знакомой декорацией: на переднем плане — длинная стена высотой в семь футов, покрытая белой штукатуркой, затененная там и сям ветвями вишен, свисающими наружу, а позади — белая треугольная крыша. Собачья конура. Гай перешел через дорогу. Впереди послышались мерные, медленные шаги. Гай притаился в тени, с северной стороны, и стал ждать, пока прохожий не поравняется с ним. Это был полицейский — он прогуливался, заложив за спину свою дубинку. Гай ничуть не встревожился — во всяком случае меньше, чем если бы прохожий оказался кем-нибудь иным, подумалось ему. Едва полицейский удалился, Гай сделал пятнадцать шагов вдоль стены, подпрыгнул, ухватился за поперечную балку и, подтянувшись, уселся на стену верхом. Почти прямо под собою он разглядел серебристую округлость молочного бидона, который Бруно подтащил к стене. Гай нагнулся и сквозь ветви вишни посмотрел на дом. Он разглядел два из пяти больших окон второго этажа и прямоугольный бассейн, раструбом расширяющийся в его сторону. Света не было. Гай соскочил вниз.

Теперь он мог видеть первую из шести выкрашенных сбоку в белое ступеней заднего хода и темные на белом тумане оборки голых ветвей «собачьей колючки», кизила, что рос вокруг всего дома. Как он и подозревал по рисункам Бруно, дом был слишком мал для десяти двойных фронтонов, которые сделали лишь потому, что клиент хотел фронтоны, и точка. Гай крался вдоль стены, пока хруст веток под ногами не вспугнул его. «Ступай наискось через лужайку», — писал Бруно, — видимо, из-за веток.

Стоило Гаю повернуть к дому, как шляпа зацепилась за какой-то сук. Он сунул шляпу за пазуху и нащупал в кармане ключ. Куда девались перчатки? Гай глубоко вздохнул и почти бегом припустил по лужайке, по-кошачьи гибкий и ловкий. «Я столько раз уже делал это, — подумалось ему, — и сейчас все будет так же, как раньше». Он постоял немного там, где кончалась трава, поглядел на знакомый гараж, куда вела извилистая дорожка, посыпанная гравием, потом одолел шесть ступенек заднего хода. Дверь тяжело, беззвучно подалась, и Гай ухватился за ручку изнутри. Но вторая дверь с английским замком никак не открывалась, и Гай испытал что-то похожее на замешательство, однако толкнул сильнее, и дверь распахнулась. Слева, на кухонном столе, тикали часы. Гай знал, что тут стол, хотя в сплошной темноте прозревал лишь чуть менее черные силуэты — большую белую печь, стол для прислуги, поднятые наверх стулья, шкафы. Он пошел наискосок, к задней лестнице, считая шаги. «Ты бы мог подняться и по главной лестнице, но она вся скрипит». Гай ступал медленно, напряженно щурясь, обходя вслепую ящики для овощей. Внезапная мысль, что он, наверное, похож на лунатика, вызвала панический страх.

«Шесть шагов наверх — прыжок — еще шесть шагов. Потом — два маленьких пролета перед площадкой… Три шага — прыжок, два шага — прыжок, шаг пошире наверху. Ты легко запомнишь этот синкопированный ритм». Первый пролет: три шага, прыжок. Перед последним пролетом, над самой площадкой, виднелось круглое окошко. Гаю вспомнились строки из какого-то эссе: «Как построен дом, такова и жизнь тех, кто в нем обитает… Сможет ли ребенок отдохнуть у окна и полюбоваться видом перед тем, как преодолеть пятнадцать ступенек, что ведут в комнату для игр?» В десяти футах слева — дверь дворецкого. «Это единственная живая душа в пределах досягаемости», — звучал крещендо голос Бруно, пока Гай не миновал темный цилиндр двери.

Паркет издал слабый-слабый жалобный стон, и Гай, упруго отскочив, обошел это место. Его рука осторожно сжала ручку двери, ведущей в холл. Когда дверь открылась, тиканье часов на площадке главной лестницы стало громче, и Гай понял, что слышит его уже несколько секунд. Пронесся вздох.

Вздох на главной лестнице!

Раздался бой часов. Дверная ручка задребезжала, и Гай схватился за нее так сильно, что едва не сломал. Три. Четыре. Закрыть дверь, пока дворецкий не слышит! Может, поэтому Бруно сказал — между одиннадцатью и полуночью? Проклятье! И «люгера» нет! Гай с шумом захлопнул дверь. Он весь вспотел, чувствуя, как жар поднимается от воротника пальто, а часы все били и били. И вот последний удар.

Гай прислушался — все было тихо, только тупое, мерное тиканье, и он снова открыл дверь и вошел в главный вестибюль. «Дверь в комнату отца как раз направо». Он вернулся на колею. Конечно же, он здесь уже был, в этом пустом холле, и он чувствовал это, глядя на дверь в спальню отца Бруно; он видел уже этот серый ковер, и обитые светлым деревом кремовые стены, и мраморный столик на верхней площадке. В холле чем-то пахло, и запах был тоже знакомым. Резко застучало в висках. Внезапно явилась уверенность, что старик стоит прямо за дверью и ждет его, так же затаив дыхание. Гай не дышал так долго, что старик умер бы, если бы сделал то же. Все бред! Пора открывать дверь!

Гай взялся за ручку левой рукою, а правой машинально полез в карман за пистолетом. Он, собственно, и ощущал себя машиной — неуязвимой, не подверженной риску. Он уже был здесь много-много раз, он много раз уже убивал, и теперь все будет так же, как раньше. Он заглянул в узенькую щелку, принимая на себя бесконечность пространства, что открывалось ему навстречу, и подождал, пока пройдет головокружение. А что если Гай не обнаружит его там, внутри? А что, если старик первым заметит его? «Лампочка на переднем крыльце немного освещает комнату», но постель-то в противоположном углу. Гай открыл дверь пошире, прислушался и вошел с какой-то излишней спешкой. Но в комнате было тихо, в темном углу смутно рисовалась кровать, над изголовьем — шнурок от бра. Гай плотно затворил дверь, — «ветер может хлопнуть дверью», — и развернулся лицом в угол.

Револьвер уже был в его руке, нацеленный на кровать, которая казалась пустой, сколько Гай ни вглядывался в темноту.

Он повернул голову направо, к окну. Окно было приоткрыто всего на фут, а Бруно писал, что оно будет открыто настежь. Это оттого, что моросит. Нахмурившись, Гай снова взглянул на кровать и вдруг с ужасным трепетом обнаружил очертания головы: она покоилась ближе к стене, чуть повернутая набок, словно разглядывая его с веселой издевкой. Лицо казалось темнее волос, которые сливались с подушкой. Револьвер был нацелен прямо в это лицо.

Стрелять надо в грудь. Револьвер покорно нацелился на грудь. Гай скользнул ближе к кровати и снова обернулся на окно. Дыхания не было слышно. Даже как-то не верилось, что этот человек жив. Вот так, сказал себе Гай, и следует думать: силуэт на постели — не более, чем цель. И поскольку цель эта неизвестна, он убивает, как на войне. Ну!?

— Ха-ха-ха-а! — послышалось из окна.

Гай задрожал, и револьвер тоже дрогнул.

Смех донесся издалека, девичий смех, далекий, но ясный и четкий, как выстрел. Гай облизал губы. Этот слишком живой смех стер на секунду уже прорисованную сцену, ничего не оставив взамен, и теперь пустота медленно заполнялась: он, Гай, стоял здесь, чтобы убить. Все изменилось в мгновение ока. Жизнь. Юная девушка идет по улице. Может быть, с другом. И человек в кровати — живой, он спит. Нет, не думать! Ты делаешь это ради Энн, помнишь? Ради Энн и ради себя! Так убивают на войне, так убивают…

Он нажал на гашетку. Раздался щелчок. Он снова нажал, и щелкнуло снова. Все это трюк! Это все понарошку, всего этого нет! Он даже не стоит здесь, в этой комнате! Гай снова спустил курок.

Комната раскололась от рева. В ужасе Гай стиснул пальцы. Рев повторился, будто хрустнула оболочка Земли.

— Кха-а! — сказал человек в кровати. Серое лицо приподнялось, обозначилась линия плеч.

Гай скользил с козырька над крыльцом. Это разбудило его, как падение в конце кошмарного сна. Каким-то чудом под руку попалась перекладина навеса, и Гай уцепился за нее, приподнявшись на четвереньки. Спрыгнул вниз, побежал вдоль дома, наискосок по лужайке, туда, где стоял бидон. Окончательно его разбудила липкая земля под ногами, бессильные резкие движения рук, как бы помогавшие бегу. Вот как оно вышло, вот что это такое, подумал он, жизнь, жизнь — тот смех внизу, вдалеке. На самом деле жизнь — кошмарный сон, когда тебя обступают неведомые враги, а ты не в силах пошевелиться.

— Эй! — крикнул кто-то.

Дворецкий бежал следом, как Гай и предвидел. Кажется, совсем рядом. Вот он, кошмар!

— Эй! Эй, ты!