И все же Гай еще раз оглядел пассажиров, более пристально, чем он на то осмелился при посадке. Никто, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания.

Толстый конверт захрустел во внутреннем кармане, когда Гай склонился над бумагами, которые разложил у себя на коленях. Это были оставленные Бобом отчеты по строительству дамбы. Гай вряд ли смог бы читать журнал, в окно глядеть ему не хотелось, но он знал, что бессознательно, причем с легкостью, примет к сведению то, что требуется. Между листками, напечатанными на ротапринте, попалась страничка, вырванная из английского журнала по архитектуре. Один абзац Боб обвел красным карандашом:

«Гай Дэниэл Хейнс — самый значительный из архитекторов, пришедших с Юга Америки. Уже в своей первой самостоятельной работе, выполненной в двадцать семь лет, — простом трехэтажном здании, ныне известном под названием «Питтсбургский магазин», Хейнс провозгласил принципы грации и целесообразности, которых впоследствии упорно придерживался и благодаря которым его искусство достигло нынешних высот. Если бы мы задались целью определить особенности таланта Хейнса, нам пришлось бы взять за основу это уклончивое, неуловимое определение: «грация», ибо до Хейнса современной архитектуре данное качество не было присуще. Заслуга Хейнса в том, что свое собственное понятие грации он сделал для нашего времени классическим. Главное здание широко известного комплекса «Пальмира» в Палм-Бич, Флорида, получило название «американского Парфенона».

Сноска внизу страницы гласила: «Ко времени опубликования статьи мистер Хейнс был назначен в Консультативный комитет по строительству дамбы в провинции Альберта, Канада. По его словам, мосты всегда увлекали его. Он считает, что эта работа счастливо займет его на ближайшие три года».

«Счастливо», — повторил Гай. Как это они догадались втиснуть такое слово?

Пробило девять, когда Гай пересекал в такси главную улицу Хьюстона. В аэропорту он взял телефонный справочник и нашел имя Оуэна Маркмена, сдал багаж на хранение, поймал машину. Вряд ли все пройдет так гладко, подумал он. И не воображай, что, приехав в девять вечера, застанешь его дома, притом одного, готового усесться в кресло и выслушать постороннего человека.

Его, наверное, нет дома, или он там больше не живет, или даже вообще уехал их Хьюстона. Возможно, придется потратить несколько дней.

— Остановитесь у этой гостиницы, — сказал Гай шоферу.

Выйдя из такси, Гай снял номер. То, что он оказался способен на обычную, тривиальную предусмотрительность, несколько приободрило его.

Оуэн Маркмен больше не жил по указанному адресу на Клеберн-стрит. Это был небольшой многоквартирный дом. Жильцы, которые попались Гаю в подъезде, между ними и управляющий, разглядывали его с каким-то подозрением и не дали почти никаких сведений. Никто не знал, где сейчас проживает Оуэн Маркмен.

— Вы, случайно, не из полиции? — спросил, наконец, управляющий.

Гай невольно улыбнулся.

— Нет.

Гай уже собрался было уходить, когда один из жильцов остановил его на ступеньках и с той же подозрительностью поведал, что Маркмена можно найти в определенном кафе в центре города.

И в конце концов Гай нашел его в аптеке-закусочной, где тот сидел у стойки с двумя женщинами, которых не представил. Оуэн Маркмен попросту слез со своего табурета, выпрямился во весь рост, и карие его глаза широко раскрылись. Длинное лицо как-то отяжелело и выглядело менее красивым, чем помнилось Гаю. Оуэн тщательно запрятал руки в разрезные карманы короткой кожаной куртки.

— Вы меня помните? — сказал Гай.

— Еще бы.

— Мне хотелось бы поговорить с вами, если вы не возражаете. Это совсем недолго. — Гай огляделся. Лучше всего пригласить его в номер, прикинул он. — Я снял номер в Райс-отеле.

Маркмен медленно смерил Гая взглядом с ног до головы и после долгого молчания произнес:

— Ладно.

Проходя мимо кассы, Гай заметил полки с бутылками. Раз уж он пригласил Маркмена, надо предложить ему выпить.

— Вы шотландское любите?

Увидев, что Гай покупает бутылку, Маркмен немного расслабился.

— Хорошая марка, но неплохо бы туда чего-нибудь добавить.

Гай еще купил несколько бутылок кока-колы.

Они молча доехали до гостиницы, молча поднялись на лифте и зашли в комнату. Как бы начать, размышлял Гай. Он придумал с дюжину вариантов, но все их отмел.

Оуэн уселся в кресло, то с откровенной подозрительностью разглядывая Гая, то со смаком потягивая виски с кока-колой из длинного стакана.

Гай начал, запинаясь:

— Что…

— Что? — переспросил Оуэн.

— Что бы вы сделали, если бы узнали, кто убил Мириам?

Оуэн со стуком опустил ноги на пол и выпрямился в кресле. Его черные, густые брови сошлись над переносицей.

— Это вы, да?

— Нет, но я знаю, кто.

— А кто?

Что же он чувствует, сидя вот так, насупив брови, спросил себя Гай. Ненависть? Досаду? Гнев?

— Я знаю, и очень скоро узнает полиция. — Гай поколебался. — Это один человек из Нью-Йорка, его звали Чарльз Бруно. Он вчера погиб. Утонул.

Оуэн сел немного глубже и сделал глоток.

— А вы откуда знаете? Он сознался?

— Я знаю. И знал уже давно. Вот почему я чувствую, что и сам виноват. Ведь я не выдал его. — Гай облизал губы. Каждый слог стоил неимоверных трудов. Почему он раскрывается с такими предосторожностями, в час по чайной ложке? Он что, все это выдумал — радость, облегчение, которые должны наступить, когда он все выложит начистоту? — Вот в чем я обвиняю себя. Я… — Оуэн пожал плечами, и это смутило Гая. Он следил, как Оуэн допивает стакан, потом машинально встал и сделал ему еще один коктейль.

— Вот в чем я обвиняю себя, — повторил он. — Я должен обрисовать вам обстоятельства. Все это так непросто. Видите ли, я встретил Чарльза Бруно в поезде, когда ехал в Меткалф. В июне, как раз перед тем, как ее убили. Я ехал, чтобы получить развод. — Он судорожно сглотнул. Вот они те слова, которые не говорились никому и никогда, он произносит теперь по собственной воле — но они почему-то выходят будничными, чуть ли не постыдными. В горле запершило, и Гай никак не мог прокашляться. Он изучал длинное, смуглое, внимательное лицо Оуэна. Брови у того немного разгладились. Он снова положил нога на ногу, и Гай вдруг вспомнил серые рабочие башмаки из воловьей кожи, которые Оуэн надевал на следствие. Теперь на нем были обычные коричневые туфли с эластичными вставками по бокам. — И…

— Ну, ну? — подбодрил Оуэн.

— Я назвал ему имя Мириам. Сказал ему, что ненавижу ее. У Бруно была идея насчет убийства. Двойного убийства.

— Го-споди! — прошептал Оуэн.

Это «господи» так напомнило Бруно, что Гая посетила ужасная, невыразимо чудовищная мысль: ведь он завлекает Оуэна в ту же ловушку, что Бруно уготовил ему: Оуэн же, в свою очередь, прельстит иного встречного, а тот — следующего, и не прервется вовеки цепочка попавших в западню и расставляющих сети. Гай вздрогнул и сжал кулаки.

— Ошибкой было говорить с ним. Ошибкой было посвящать первого встречного в свои личные дела.

— Он вам сказал, что собирается ее убить?

— Да нет же, конечно, нет. У него просто возникла такая идея. Он был сумасшедший. Психопат. Я ему сказал, чтобы он заткнулся и убирался ко всем чертям. И я отделался от него! — Гай снова был в том купе. Открывал дверь, шел по коридору. Слышал, как брякнула тяжелая дверь, ведущая в тамбур. Он и вправду тогда думал, что отделался!

— Вы ведь не велели ему убивать.

— Нет. Он даже не говорил, что собирается это сделать.

— Почему бы вам не пропустить хороший стаканчик? И почему вы не сядете? — тягучий, гортанный голос Оуэна вернул Гая в гостиничный номер. Голос походил на безобразную глыбу, крепко вросшую в пересохший грунт.

Гай не хотел садиться и не хотел пить. В купе у Бруно он пил точно такое виски. Это был конец — а Гай не хотел, чтобы конец смыкался с началом. Он чуть пригубил виски с водою, который налил себе лишь из приличия. Когда он повернулся, Оуэн подливал себе еще — и продолжал подливать, словно показывая, что вовсе не собирался делать это за его спиною.

— Ну, хорошо, — протянул Оуэн, — если, вы говорите, этот тип был чокнутый… Так ведь и суд в конце концов решил, что тут псих поработал, а?

— Да.

— То есть, конечно, я понимаю, как вам пришлось погодя, но если, как я понял, тут были одни только разговоры, не знаю, почему вы должны так сильно себя корить.

Гай смотрел на него, не смея поверить. Неужели это все, что он может сказать? Или он просто не уяснил себе до конца?

— Но послушайте…

— А когда вам все стало ясно? — карие глаза Оуэна как-то потускнели.

— Месяца через три после того, как это случилось. Но послушайте, если бы не я, Мириам сейчас была бы жива. — Оуэн снова потянулся к стакану. Гай прямо чувствовал вкус тошнотворной смеси кока-колы и виски на крупных губах Оуэна. Что Оуэн сделает в следующую минуту? Вскочит на ноги, отшвырнет стакан, свернет ему шею, как Бруно — Мириам? Он даже не мог представить себе, чтобы Оуэн спокойно остался в кресле, но секунды шли, а тот не двигался.

— Послушайте, я должен был рассказать вам, — настаивал Гай. — Я думал, вы — единственный человек, которому я причинил зло, единственный, кто из-за меня страдал. Ведь у нее был ребенок от вас. Вы собирались на ней жениться. Вы любили ее. Вы…

— Ах, черт, да не любил я ее! — Оуэн взглянул на Гая с тем же выражением.

Гай в изумлении уставился на него. Не любил ее, не любил, звучало в ушах. Он мысленно обратился вспять, пытаясь заново построить уравнение, которое больше не сходилось.

— Не любили ее? — тихо переспросил он.

— Нет. Ну, то есть не так, как вы, сдается мне, это себе представляете. Я, понятно, не желал ей смерти — само собой, все бы сделал, чтобы она осталась жива, — и все же рад был, что жениться на ней не надо. Это она женитьбы добивалась. Поэтому и завела ребенка. От мужчины, я бы сказал, тут мало что зависит. Правда ведь, а? — Оуэн глядел на него с пьяным глубокомыслием, дожидаясь ответа, и четкий изгиб его крупного рта был такой же, как на следствии, и Оуэн так же ждал, что скажет Гай, как расценит его обращение с Мириам.

Гай нетерпеливо махнул рукой и отвернулся. Уравнение не сходилось. Не было во всем этом никакого смысла — одна горькая насмешка. Не было для него никакой причины торчать сейчас здесь — одна лишь насмешка над самим собою. Не было никакой причины обливаться потом, жестоко терзать себя в этом гостиничном номере ради чужого, равнодушного человека — одна лишь насмешка, горькая насмешка.

— Так как вы думаете, а? — не отставал Оуэн, протягивая руку за бутылкой, что стояла рядом на столике.

Гай не мог выдавить из себя ни единого слова. Горячий, нерассуждающий гнев поднимался в нем. Он ослабил узел галстука, расстегнул рубашку и взглянул на открытое окно, ища коробку кондиционера.

Оуэн пожал плечами. Он, казалось, не чувствовал жары в своей открытой рубашке и расстегнутой кожаной куртке. Гаю вдруг безумно захотелось вцепиться в горло Оуэну, избить его, распластать — все, что угодно, лишь бы он не сидел вот так, удобно развалясь, довольный собою.

— Послушайте, — тихо начал Гай, — я…

Но Оуэн сам заговорил в ту же минуту и продолжал говорить, протяжно, с ленцой, не глядя на Гая, который стоял посреди комнаты, открыв рот.

— …во второй раз. Женился через два месяца после развода, и тут же начались всякие заморочки. Не знаю, было бы с Мириам как-нибудь по-другому, но думаю, честно, что было бы еще хуже. Луиза снялась и укатила два месяца тому, да еще чуть дом не подожгла, большой дом, где квартиры сдаются. — Он лениво склонился к бутылке, что стояла теперь у самого его локтя, налил себе еще — и Гай почувствовал неуважение, даже прямое презрение к себе в том, как Оуэн распоряжался спиртным. Гай вспомнил собственное поведение на следствии, мягко говоря, недостойное супруга погибшей. За что же Оуэн станет уважать его?

— И что самое скверное — мужику всегда больше достается, а бабы, они умеют зубы заговаривать. Вот Луиза, например, — она может вернуться в тот дом, и ее примут, как миленькую, а стоит мне…

— Послушайте! — крикнул Гай, не в силах больше терпеть. — Я… Я тоже убил человека! Я тоже убийца!

Оуэн снова поставил ноги на пол, сел прямо и даже перевел взгляд с Гая на окно и обратно, словно прикидывая, можно ли удрать или придется защищаться, но изумление и страх так нечетко, вполсилы пробивались сквозь пьяный дурман, что все вместе казалось издевательством, насмешкой над признанием Гая.

— Как это так? — спросил Оуэн.

— Послушайте! — снова заорал Гай. — Послушайте, я конченый человек, я уже все равно, что мертв, так как собираюсь донести на себя — немедленно! Ведь я убил, понятно вам? Да не глядите вы так, словно вас это не касается, и не разваливайтесь вы больше в этом кресле!