Она стояла, не шевелясь, почти три часа. Солнце припекало затылок, шея затекла, спина тоже. Плечи стали деревянными. Зато Маша старательно представляла себе, будто только-только спрыгнула с окна и смотрит на Лео с улыбкой… Как он сказал про улыбку? Ах да… Чтобы вопрошающая улыбка…

Впрочем, вопрошающую улыбку нетрудно было изобразить, потому что «вопросить» хотелось уже по-настоящему – долго, мол, мне еще так стоять? И желудок от голода подвело, и страшно хочется сбегать пописать…

Но надо терпеть. Терпеть, черт возьми. И улыбаться безмятежно и вопрошающе. Потому что… Потому что с Лео и впрямь что-то необыкновенное происходит. Наверное, это и есть то самое, что называют вдохновением художника? Такое ощутимое, такое нежное и сильное, и хочется его потрогать руками, и мучает страх, что оно может ускользнуть… Но ведь нельзя, чтобы ускользнуло. Пусть оно будет у Лео. Как можно дольше. А затекшая спина, голодный желудок и мучительное желание сбегать пописать – это такие пустяки…

А все-таки интересно – может ли посторонний человек почувствовать вдохновение художника, ощутить его присутствие так реально, так близко? Наверное, не может. Потому что это духовная собственность художника. Но если рядом с художником находится человек, вовсе ему не посторонний… Не просто натурщица, а его любимая женщина? Любимая и любящая?

– Ну все! На сегодня хватит! – устало проговорил Лео, выглянув из-за холста. – Основное я схватил, но работы еще много. Завтра продолжим, ладно?

– Ой, а можно, я посмотрю? – двинулась от окна к мольберту Маша, но Лео быстро накинул на холст какую-то тряпку, даже немного испуганно, как ей показалось, и ответил так же немного испуганно:

– Нет, нет! Тут еще очень много работы. Все равно ты пока ничего не увидишь. Не обижайся, ладно?

Он шагнул к Маше навстречу, обнял, прижал к себе. И опять ей показалось – он другой. Другие руки, другое тепло, другой запах. Но голос, к счастью, был тем же самым, от которого зашлось счастливым биением сердце:

– Машка, Машка моя! Чудо мое… Люблю тебя, слышишь?

– И я тебя люблю, Лео…

– А еще я есть хочу. Страшно. Вот прямо в обморок сейчас упаду от голода.

– И я…

– А что мы будем есть, нет же ничего…

– Я глазунью сделаю, как ты любишь. Я видела, там яйца в холодильнике есть. И оливковое масло. И хлеб. Только он черствый, наверное. Но если на сковородке с маслом разогреть…

– М-м-м… Как ты вкусно рассказываешь. Уже хочу.

– Да, я сейчас все сделаю, только до туалета добегу. Пусти…

– Погоди, Маш, – попросил Лео. – Давай постоим еще немного. Полминутки. Мне сейчас так хорошо… Никогда так хорошо не было. Знаешь, со мной произошло что-то сейчас…

– Да, я это почувствовала.

– Правда? А что ты почувствовала?

– Не знаю, как объяснить… Будто ты другой стал.

– Да! Да, именно так. Я другой стал. Я себя совсем не чувствовал, будто нет меня. А есть что-то другое. Оно такое… Сильное и властное, и руководит моей рукой. А меня нет. Я исчез. В другое измерение ушел. В другую систему координат. Поменял себя на это самое сильное и властное.

– А потом ты вернулся, да?

– Да, потом вернулся. И мне хорошо. О боже, как же мне хорошо! И я знаю, что завтра все вернется… Не понимаю, откуда, но знаю. Уверен. Завтра прямо с утра продолжим, хорошо? – повернул он голову в сторону закрытого тряпицей холста. – Надеюсь, завтра тоже будет много солнца!

Лео писал портрет Маши несколько дней. Ни разу не вышел из дома, был сосредоточен, рассеян и погружен в себя. Подолгу лежал в мастерской на узкой тахте, отвернувшись к стене, и Маша знала, что он не спит и даже не дремлет, а смотрит в стену пустыми глазами. Хотя они были совсем не пустые, а болезненно напряженные, с точкой отчаянного страдания в узких зрачках. А еще она знала, что подходить к нему с вопросами и удивленным сочувствием не надо, и не подходила, и по первому требованию быстро повязывала голову косынкой, хватала тряпку и становилась у открытого окна, и глядела безмятежно и чуть вопрошающе.

Конечно, эта безмятежность давалась ей непросто. Попробуй, надень ее на лицо, когда видишь, как любимый смотрит измученными глазами. Господи, да неужели художественное вдохновение так тяжело дается? Неужели оно вовсе не радость, а мука мученическая? Неужели оно не позволяет нормально жить… Нормально спать, нормально есть. Вон, как Лео похудел, и желтые провалы образовались под глазами. Когда он закончит этот ее треклятый портрет, в конце концов?!

И однажды он позвал тихо:

– Иди, смотри…

Маша подошла – почему-то на цыпочках. И в первую секунду не узнала себя в девушке на портрете – такое от нее шло живое обаяние, такой внутренний свет… Хотелось смотреть и смотреть, и впитывать в себя жадно этот свет, и все было мало. Ее даже легкая дрожь пробрала, побежала мурашками по животу. Хотела что-то сказать, но вдруг сглотнула нервно и на выдохе расплакалась, как ребенок, прижав кулачки к губам.

– Что ты? Не понравилось, да? – испуганно спросил Лео.

– Понравилось… – выдавила Маша сквозь слезы. – Только это совсем не я… Она такая красивая, на портрете, она вся изнутри светится… А я разве такая?

– Да, ты тоже светишься изнутри. Правда.

– А почему я в себе никакого света не чувствую? – удивилась Маша.

– Зато я почувствовал, – ответил Лео. – И увидел. Разве тебе мало?

– Нет, нет… Знаешь, я ужасная дилетантка в живописи, я абсолютно ничего в этом не понимаю, но… Я могу сердцем увидеть, душой увидеть! По-моему, у тебя здорово получилось. Красиво. По-настоящему. Ой, я даже не знаю, какие слова говорят художникам, когда нравится…

– Спасибо, Маша, – тихо произнес Лео, глядя на нее торжественно и серьезно. – И ты сказала именно то, что я хотел от тебя услышать. Спасибо. Вечером придет Глебка Лаврович, ему тоже покажу. Интересно, как он оценит…

– А кто это – Глебка Лаврович?

– Да один знакомый художник… Довольно успешный, кстати. Выставляется часто, продается довольно хорошо. Я его вместе с женой позвал, ее Лялей зовут, очень забавная девица. Я думаю, ты с ней подружишься.

– Ой, так надо же стол накрыть! – засуетилась Маша. – Приготовить что-то. Может, до супермаркета прогуляемся, а?

– Давай, – согласился Лео. – Давно я в этот мир не выходил, даже интересно, а вдруг там изменилось что-нибудь…

– Да ничего там не изменилось, – рассмеялась Маша, – по-прежнему солнце светит и птицы поют.

– Да-а-а-а? – протянул Лео. – Странно…

– А завтра, я слышала, дождь обещают. А у меня кроссовки порвались, и в дырку вода натекает.

– Ой, Машка, Машка… Какой же я идиот, господи… – в ужасе схватил себя руками за голову Лео. – Мы же когда еще должны были по магазинам пойти, чтобы тебе обновки купить… Я же забыл совсем, правда! И ты тоже хороша, помалкиваешь!

– Ты же занят был, Лео, – улыбнулась Маша. – Как я могла… Да я лишний раз на глаза попадаться не хотела, не то что с просьбами обращаться! Ты же такой был… Будто прозрачный. Тронешь – и можно разбить вдребезги. И еще натянутый, как струна…

– Машка, Машка, какая же ты у меня умница! Да у тебя настоящий талант соучастия в творческом процессе! – воскликнул Лео. – Поверь, не каждый человек так может чувствовать и так соучаствовать!

– Да ну… – робко отмахнулась Маша. – Скажешь тоже, талант…

– Все, Машка, пошли! – потянул Машу за руку Лео. – На остаток дня объявляется большой шопинг! Даже за едой в супермаркет не пойдем, в кафе закажем! У нас же внизу хорошее кафе, закажем сейчас и на обратном пути готовый заказ заберем… Идем, Машка, идем, чего мы стоим, время теряем?


Успешный художник по имени Глебка Лаврович оказался приятным дядькой лет пятидесяти, с вальяжным пузом и окладистой ухоженной бородой, в недрах которой прятались мягкие румяные губы. Он ласково и с явным одобрением кивнул Маше, когда Лео представил ее, и подтолкнул под локоток молодую женщину, проговорив так же ласково:

– А это, стало быть, моя Лёля… Она немногим старше тебя, так что подружитесь, я думаю. Мы с Лёлей здесь частые гости, и по делу заходим, и без дела. И вы поболтать о том о сем сможете.

Лёля ничего не ответила, смотрела на Машу раздумчиво и туманно, словно примеривалась, о чем бы могла с ней поболтать. Хотя и не было в ее взгляде ни горделивости, ни отторжения, скорее всего, в этот момент ее занимали совсем другие проблемы. Наконец Лёля произнесла чуть нараспев:

– Платье у тебя классное… Где купила? В Пассаже?

– Ой, тебе правда понравилось, да? – с радостью откликнулась Маша. – Это мы сегодня купили… Оно ужасно дорогое, и я не хотела, но Лео настоял… Да я и не умею носить такие платья! И каблуки! Кто придумал эти ужасные каблуки? Но Лео сказал, что платье без каблуков теряет свой смысл… Не стану же я с ним спорить, правда?

– М-м-м… Понятно все с тобой… Поплыла, да? Все Лео да Лео… – также нараспев произнесла Лёля. Чуть улыбнулась и отстранилась взглядом, будто снова ушла в туман.

Она вообще была вся такая – туманная. Маше она напомнила Беллу Ахмадулину в юности – та же темная челка на лбу, те же удлиненные «стрелками» глаза. И выражение лица то ли горделивое, то ли скорбное, с опущенными вниз уголками губ… Она так и сказала девушке, полагая, что та примет ее слова за комплимент:

– А знаешь, ты на кого похожа? На Беллу Ахмадулину!

– На кого? – удивленно приподняла темную бровь Лёля и глянула на мужа, будто предлагая ему также удивиться.

– Соглашайся, Лёлька, чего ты растерялась! – тихо засмеялся Глеб, нежно сжав локоть жены. –  Это знаменитая поэтесса, я тебе потом почитаю ее стихи… – и, обратившись к Маше, произнес уважительно: – А ты, стало быть, поэзией увлекаешься, да?

– Ну, это давно было… – смутилась Маша. – Еще в школе. Я большой реферат писала о поэтах-шестидесятниках, он первое место на городской олимпиаде занял…

– Ух ты, умница какая! – воскликнул Глеб. – Слышь, Лео, чего говорю? Умница у тебя Маша!

– Да, слышу, – кивнул Лео. – Я знаю, что она умница. Идем, Глеб, скорее, я тебе свою новую работу покажу.

– Что ж, идем…

Маше показалось, что Глеб вздохнул нехотя, будто его силой заставили исполнить неприятную обязанность. Такую неприятную, что ее надо прикрыть вежливо заинтересованным выражением лица. Вместе с Лео он подошел к мольберту, и Лео одним движением откинул с портрета холстяную тряпицу:

– Смотри…

Глеб смотрел долго. Не отрываясь. Лёля подошла сзади, встала за его спиной. Маша и Лео стояли чуть в стороне, плечом к плечу, как партизаны, ожидающие приговора. Маше даже казалось, что сердца их бухают в унисон от волнения. Хотя ее дилетантское волнение наверняка нельзя было сравнить с тем, что переживал сейчас Лео.

– Ну, ты даешь, однако… Удивил, удивил… – через какое-то время с тихим уважением выдохнул из себя Глеб. – Да ведь ты портретист, батюшка! Талантливый портретист, с чем я тебя искренне поздравляю. Можно сказать, явление в наших рядах! Не ожидал, не ожидал! Как вещь-то назвал, а?

– Как назвал? – эхом повторил вопрос Лео и взглянул на Машу, будто она должна была знать ответ. Подумав еще секунду, выпалил быстро: – Я назвал ее… «Мойщица окон», вот как!

– Да, согласен. Звучит недурно. «Мойщица окон» – это хорошо, да… – согласился Глеб, не отрывая взгляда от портрета. – Не ожидал, если честно, не ожидал. Удивил ты меня, брат…

Глеб нахмурился, поднял вверх руки и потер друг о друга большие и указательные пальцы, словно мучительно подбирал слова, чтобы повторить это «не ожидал» и «удивил» в других вариациях, но нужные слова никак не находились, и все смотрели на него в напряженном ожидании. Наконец Лёля прервала его мучительные поиски неожиданным восклицанием:

– Глеб, я тоже хочу такой портрет!

Теперь все посмотрели на Лёлю. Она топнула ногой и повторила также требовательно:

– Глеб, ты слышишь? Я хочу такой же портрет!

Глеб, словно очнувшись, обернулся к ней удивленно:

– Да бог с тобой, дорогая… Эк тебя обнесло-то, как успела проникнуться! Что, сильно торкнуло, да?

– Да, торкнуло! Я тоже хочу такой портрет!

– Лёля, уймись, я тебя умоляю! – с досадой произнес Глеб. – Я что, мало с тебя портретов писал?

– Но я именно такой хочу! – не собиралась сдаваться Лёля. – Лео, напиши меня такой же. То есть чтобы я была такой, будто светящейся… И такой же нежной.

– Да я тебя какой хошь напишу, милая, только скажи… – с едва заметными нотками ревности в голосе проговорил Глеб.

– Нет, ты так не сумеешь! Я хочу, чтобы Лео! – снова потребовала Лёля.

– Во дает! – Глеб снова удивленно глянул на жену. Потом перевел взгляд на Лео, пожал плечами, проговорил тихо: – Это ж как надо мою Лёльку пронять, чтобы… Теперь от нее не отвяжешься. Придется тебе, приятель, и для моей жены расстараться, раз она мое предложение отвергает!

Лео улыбнулся, молча взял Лёлю за руку, подвел к окну. Поднял пальцами ее подбородок, отстранился слегка, задумался. Потом протянул руку и решительно взлохматил Лёлины волосы, уложенные в красивую прическу. Лёля терпела, только повизгивала слегка, прикрыв глаза, а Лео бормотал себе под нос: