Винсент Рэмзи, граф Босуэлл, задумчиво барабанил наманикюренными пальцами по крышке маленького столика. Потом он встал, вынул из кармана конверт и протянул его посетителю.

— Благодарю вас, мистер Тиммонс. Я свяжусь с вами, если мне снова понадобятся ваши услуги.

Мистер Тиммонс разинул рот при виде толстой пачки банкнотов в конверте.

— Спасибо, мистер Райт, — горячо поблагодарил он, изумленный щедростью таинственного нанимателя. — Рад быть вам полезным! Если нужно сделать что-нибудь еще — может быть, завтра снова понаблюдать за домом мистера Блейка…

Винсент открыл дверь комнаты, которую снимал в отеле, дабы льстивый маленький человечек поскорее исчез с глаз долой. Он презирал тех, кто зарабатывает на жизнь, шпионя за другими, а мистера Тиммонса не любил особенно. Одно его присутствие здесь означало вторжение в частную жизнь Винсента. Граф хорошо ему заплатил, надеясь, что тот будет помалкивать, но он был не настолько глуп, чтобы считать, будто таким образом надежно обеспечил конфиденциальность.

— Пока это все. — Пускай этот слизняк думает, что его услуги еще могут пригодиться, возможно, тогда он постарается держать язык за зубами. — Доброй ночи. — Винсент закрыл дверь, оставив мистера Тиммонса в коридоре с конвертом в руке.

Налив себе стакан безвкусного шерри, граф сделал глоток и поморщился. Он не привык пить дешевые вина, но, поселившись в Инверэри, стремился не привлекать к себе излишнего внимания. Ради этого пришлось отказаться от пристрастия к изысканным напиткам и остановиться в убогом маленьком отеле под именем мистера Элберта Райта, бизнесмена из Глазго. Якобы он направлялся на север изучать, как вырабатывают древесный уголь на холмах у берегов Тейнуилта. Винсент одевался скромно, старался не попадаться на глаза прислуге, за исключением тех моментов, когда ему подавали еду в номере или в ужасающем ресторане с грязным ковром и потрескавшейся посудой, который он считал необходимым изредка посещать. Его целью было выглядеть тихим, вежливым и абсолютно непримечательным человеком, которого забываешь, как только он уходит. Во время пребывания в Инверэри Винсент желал оставаться незамеченным настолько, чтобы никто не мог о нем вспомнить. Разумеется, за исключением пропавшего маркиза Рэдмонда.

Получив известие, что Хейдону удалось отбиться от нападавших, нанятых графом с целью убить его, Винсент пришел в ярость. Но в конце концов он утешился мыслью, что казнь через повешение — более подходящий конец для этого распутного негодяя. То, что Хейдон предстал перед судом как обычный преступник и был признан виновным в убийстве, казалось улыбкой Фортуны. Дополнительным удовольствием было представлять его в грязной зловонной камере, окруженным всяческим отребьем. Несомненно, его бьют и оскорбляют, а он тщетно заявляет о своей невиновности, пытаясь добиться справедливости. Ха! Винсент был одержим идеей отправиться в Инверэри и посмотреть на казнь, но в итоге решил, что пусть этот спектакль сыграют без него. Он желал Хейдону смерти, но не чувствовал никакой необходимости присутствовать при ней. Его вполне удовлетворило бы такое воздаяние за те неслыханные унижения и страдания, которые навлек на него маркиз Рэдмонд. Конечно, все это обошлось в немалую сумму и потребовало хлопот, но зато Винсент чувствовал, что деньги и время потрачены не напрасно.

Однако он никак не ожидал, что Хейдон вторично спасется от гибели.

Мысль о том, что любовник его покойной жены избежал острых когтей правосудия и где-то скрывается, преследуемый, но свободный, причиняла графу невероятные муки. Напрасно прождав несколько дней сообщения о поимке Хейдона, Винсент понял, что дело придется брать в собственные руки. Он поехал в Инверэри и нанял мистера Тиммонса, опытного сыщика, чье молчание — как и практически все прочее — можно было купить за деньги. Тиммонс без труда добыл сведения о суде над Хейдоном и его пребывании в тюрьме. Больше всего Винсента заинтересовало то, что перед побегом маркиза посетила в камере красивая молодая женщина. По словам надзирателя, который охотно отвечал на вопросы, поглощая неимоверное количество эля, за который, разумеется, платил мистер Тиммонс, в ночь побега его светлость выглядел немногим лучше грязного оборванного нищего. Винсент заподозрил, что это не могло не подействовать на исполненную альтруизма мисс Макфейл. Маркиз Рэдмонд был щедро наделен талантом очаровывать и соблазнять женщин независимо от обстоятельств. Примером могла служить жена Винсента, Кассандра.

Пересилив отвращение, он сделал еще один глоток шерри.

Мысли об изменах жены все еще приводили его в бешенство. Винсент напоминал себе, что Кассандра была просто эгоистичной, безмозглой шлюхой и что он испытал только облегчение, когда два года назад она умерла, после того как какой-то не отличающийся особой щепетильностью врач попытался выскоблить из ее лона плод последней любовной связи. Крушение их брака перестало иметь значение, когда восемь лет назад родилась Эммалайн. С ее чудесным появлением на свет все остальное в жизни Винсента перестало быть важным.

Узнав, что Кассандра наконец забеременела после шести лет брака, Винсент надеялся на рождение сына, который унаследует его титул и состояние. Когда малютку Эммалайн принесли ему в кабинет через час после рождения, он при виде ее розового сморщенного личика испытал горькое разочарование. Винсент попытался вернуть ее акушерке, но усталая женщина заявила, что должна срочно принести что-то его жене, и выбежала из комнаты. Ему пришлось нести Эммалайн по длинной лестнице в спальню жены. Где-то на полпути девочка перестала плакать, открыла голубые глаза и удовлетворенно посмотрела на него, словно говоря, что плакала только потому, что рядом не было отца, а теперь, когда она нашла его, все в порядке. В этот момент Винсенту казалось, что он впервые открыл самую чистую форму любви.

Сознание того, что он ошибся, причиняло мучительную боль.

Поставив стакан, Винсент подошел к окну, отодвинул пыльную портьеру и устремил взгляд на заснеженную улицу. Он не был твердо уверен, что человек, именующий себя Максуэллом Блейком, в действительности маркиз Рэдмонд. С завтрашнего дня он сам будет наблюдать за домом, пока не увидит этого Блейка.

Если этот человек действительно окажется тем, кто разрушил его жизнь, Винсент постарается, чтобы на сей раз он не избежал смерти.

Глава 10

— А здесь нарисованы лодки на Лох-Фаин. — Оливер поставил картину на диван в гостиной, чтобы Хейдон мог лучше оценить ее. — Подойдет тому, кто любит воду, верно?

— Возможно, — признал Хейдон, окидывая работу критическим взглядом. Мягкие и быстрые штрихи, используемые Женевьевой, придавали суденышкам и заливу зыбкий, изменчивый облик.

— Мне больше нравится вот эта, — заявила Аннабелл, водружая на стул с помощью Грейс натюрморт с вазой. Розовые и фиолетовые цветы слегка поникли, и один лепесток упал на белоснежную скатерть. — Цветы здесь выглядят такими печальными — как будто они плачут. — Она удовлетворенно вздохнула.

Хейдону пришлось согласиться. Женевьева не стремилась к сугубо реалистическому изображению увиденного, добавляя изрядную долю собственных эмоций. Результат был впечатляющим.

— А прошлым летом она нарисовала меня и Саймона, — сказал Джейми, волоча картину по полу за один угол. Сзади ее придерживал Саймон.

— Она говорила, что это два моряка, готовые отправиться в кругосветное плавание, — с гордостью объяснил Саймон.

На картине двое мальчиков пускали в ручье деревянные кораблики. Они были изображены со спины — в помятой одежде и с волосами, растрепанными ветерком, который надувал паруса их суденышек. Сцена казалась солнечной и сонной — словно день никогда не должен был кончиться. Но узкая полоска свинцовых туч на горизонте выглядела зловеще, как бы намекая, что игры мальчиков и пора их детства скоро подойдут к концу.

— Мне нравится эта картина. — Джек поставил портрет Шарлотты на диван рядом с изображением лодок. — Ты тут очень похожа на себя.

Шарлотта, неуверенно улыбаясь, разглядывала картину, втайне радуясь, что Джек считает ее такой же хорошенькой, как девочка на портрете.

— Ты так думаешь? — тихонько спросила она.

Шарлотта была изображена сидящей в кресле и читающей книгу. Стянутое в талии платье опускалось на пол широкими воланами, полностью скрывая очертания ног. У самого края юбки лежала кремовая роза с длинными острыми шипами вдоль стебля. Казалось, что Шарлотта непременно уколется о них, если захочет поднять розу, но, если она оставит цветок на полу, он увянет и погибнет. Для заурядного зрителя это было простой дилеммой, но Хейдону образ казался трогательным. Он чувствовал, что роза служит метафорой искалеченной ноги Шарлотты.

Было очевидно, что Женевьева наполняет свои произведения личным ощущением окружающего мира. Хейдон надеялся, что это произведет неизгладимое впечатление на будущих покупателей.

— Эта последняя из маленьких, — пропыхтела Дорин, помещая еще одну картину рядом с двумя, уже установленными на каминной полке. — Остальные пускай принесут Джек и Олли.

Уперев руки в бока, Юнис окинула взглядом импровизированную выставку.

— Здесь больше нет места, так что оставшиеся картины будем складывать в столовой.

— Что это вы тут делаете? — послышался удивленный голос.

Сердце Хейдона сжалось при виде стоящей в дверях Женевьевы.

Ее золотистые волосы, прошлой ночью лежащие мягким теплым шелком на его руках и подушке, были аккуратно причесаны, а темное, целомудренно застегнутое на все пуговицы платье скорее подходило для немолодой вдовы. Если бы не воспоминания о ее страстных объятиях, Хейдон мог бы подумать, что в комнату собирается войти монахиня. Кожа Женевьевы была бледной, а темные круги под глазами свидетельствовали, что она, как и Хейдон, провела бессонную ночь. Хейдон понимал, как трудно ей было после всего, что случилось, спуститься в гостиную и оказаться с ним лицом к лицу. Он не собирался усложнять все еще больше. Сейчас необходимо обеспечить покой и безопасность Женевьеве и ее домочадцам. Это главное, и этим он и занимается.

Как только станет ясно, что она сохранит свой дом, ему придется уйти, чтобы не подвергать риску никого из них. Этот спектакль не может продолжаться вечно. Когда-нибудь все откроется, и тогда…

— Его светлость думает, что сможет продать кому-нибудь ваши картины, — возбужденно объяснила Дорин.

Оливер с сомнением почесал седую голову.

— Конечно, они выглядят получше, чем то барахло, которое многие вешают на стены.

— По крайней мере люди здесь прилично одеты. — Юнис одобрительно смотрела на полотна. — Эти картины можно вешать где угодно и не завешивать их, когда в доме леди и дети.

— Если Хейдон продаст достаточно картин, мы сможем уплатить деньги банку и не бояться, что нас выгонят на улицу, — радостно добавил Джейми. — Разве это не здорово?

Женевьева старалась казаться спокойной, глядя на Хейдона, но это давалось ей с трудом. Этим утром она оставалась в своей комнате столько, сколько могла, стараясь собраться с духом, чтобы встретиться с ним, не обнаруживая стыда из-за произошедшего между ними ночью. К несчастью, вид Хейдона, хладнокровно рассматривающего ее картины, которые он, по-видимому, велел собрать со всего дома, поколебал ее самообладание.

— Зачем вы это делаете? — резко спросила она.

— Потому что нам нужны деньги для выплаты ваших долгов банку, — ответил Хейдон. — Я просмотрел все в вашем подвале и, к сожалению, не нашел ничего ценного. Зато ваши картины очень хороши. Уверен, что, если нам удастся раздобыть галерею для выставки ваших работ, вы сможете продать достаточно полотен, чтобы уплатить значительную часть долга.

— Мои работы не годятся для продажи. — Женевьева чувствовала себя униженной. Она вкладывала в картины столько личного и не питала иллюзий насчет их продажной ценности. — Это всего лишь портреты детей, натюрморты и пейзажи. Никто не захочет их покупать. Люди предпочитают грандиозные полотна с героическими сюжетами.

— Или с голыми леди, — пискнул Джейми.

— Довольно болтать! — прикрикнула на него Юнис.

— По-моему, вы не правы, Женевьева, — возразил Хейдон. — Мода на мифологию, всяческих богов и героев, батальные сцены постепенно проходит. Ваши картины — сама жизнь. Они будут близки и понятны многим. К тому же они насыщены эмоциями. На них невозможно смотреть, ничего не чувствуя.

— Он прав, девочка, — согласился Оливер. — Я смотрю на эти лодки и думаю, как было бы хорошо поесть на обед рыбы.

— Ты отлично знаешь, что рыбы к обеду не будет, — проворчала Юнис. — Сегодня воскресенье.

Женевьева настороженно смотрела на Хейдона, спрашивая себя, насколько он искренен. В глубине души она была довольна, что он считает ее картины не просто приятными любительскими работами женщины, балующейся живописью. Женевьева занималась этим с детства, но после смерти отца и появления в доме Джейми ее произведения резко изменились. Чувствуя страх и одиночество, она ощущала необходимость как-то выражать свои радости и разочарования, делая это с помощью живописи. Каждая работа имела для нее особое значение, выходящее за рамки простого воплощения темы. Казалось, будто краски были полны испытываемых ею чувств. Каждый штрих навсегда запечатлевал на холсте частицу ее души.