Он снова откинулся на спинку стула и задумался. Медленно поднял оба указательных пальца, соединил их и долго-долго на них смотрел. Потом покачал головой и улыбнулся мне.

— Я не знаю, ma bonne amie.[24] Ситуация не из тех, с которыми сталкиваешься на исповеди. Я должен подумать и помолиться. Да, непременно помолиться. Нынче ночью я подумаю о вашем положении во время моего бдения у Святого Причастия. Возможно, завтра утром или днем я смогу дать вам совет.

Слегка коснувшись моего плеча, он велел мне опуститься на колени.

— А теперь, дитя мое, я дам вам отпущение. Какими бы ни были ваши грехи, верьте, что они будут прощены вам.

Опустив одну руку мне на голову, он перекрестил меня другой и произнес:

— Те absolve, in nomine Patri, et Filii…[25]

Выпрямившись, он поднял меня на ноги.

— Спасибо, отец мой, — сказала я.

Не веря в Бога, я, исповедуясь отцу Ансельму, хотела, чтобы он отнесся ко мне серьезно и со вниманием, и была удивлена, почувствовав душевное облегчение. Но вполне возможно, что я испытала его, поделившись своим тяжким грузом с другим человеком. Он махнул рукой.

— Я повидаюсь с вами завтра, дорогая мадам. А теперь продолжайте отдыхать, если вам этого хочется.

Аккуратно сложив епитрахиль, он направился к двери. Остановился у самого выхода и с улыбкой повернулся ко мне. В глазах у него сиял воистину детский восторг.

— Может быть, завтра… — заговорил он, — может, вы могли бы рассказать мне… как это происходило?

Я тоже улыбнулась ему.

— Да, отец мой. Я вам расскажу.

Вскоре после его ухода я потащилась в коридор: мне хотелось повидать Джейми. Надо сказать, что мне пришлось видеть трупы в более благопристойном виде, но грудь Джейми ровно вздымалась и опадала, а угрожающий зеленоватый оттенок кожи исчез.

— Я будил его каждые несколько часов, чтобы он мог проглотить несколько ложек супа, — негромко заговорил со мной брат Роджер.

Он созерцал меня с явным удивлением — мне, пожалуй, следовало бы перед приходом сюда хоть волосы пригладить.

— Может, вы хотели бы… каковы ваши намерения?

— Мои намерения… С вашего разрешения, я хотела бы еще некоторое время поспать.

Меня уже не тяготило чувство вины, но какая-то тяжесть, скорее даже приятная, чисто физическая, распространилась по всему телу. Было ли это результатом исповеди или выпитого вина, я не знаю, но мне хотелось одного — поскорее добраться до постели.

Я наклонилась над Джейми, дотронулась до него. Он был теплый, но лихорадка оставила его. Я осторожно пригладила спутанные рыжие волосы. Уголок рта едва заметно дрогнул. На секунду, не больше, но дрогнул несомненно. Я была в этом уверена.


Небо было холодное, пасмурное, затянутое серыми облаками, которые сливались с серым туманом, окутавшим холмы, и даже выпавший за последнюю неделю снег казался серым, и аббатство словно бы накрыло огромным и грязным покрывалом. Даже внутри здания молчание зимы настигало и подавляло обитателей монастыря. Глухо доносилось из часовни молитвенное пение; толстые стены поглощали все звуки, и даже повседневная жизнь как будто замерла.

Джейми проспал почти двое суток, изредка пробуждаясь, чтобы проглотить немного супа и вина. Придя в сознание, он начал поправляться точно таким же образом, как и все молодые люди, неожиданно для самих себя лишившиеся на время сил и независимости в передвижениях — качеств, которые они по неопытности считали неотъемлемыми. Иными словами, примерно двадцать четыре часа он был кроток аки агнец, а после этого превратился в раздраженное, беспокойное, вспыльчивое, придирчивое, капризное создание с весьма дурным настроением.

Рубцы на плечах болели. Шрамы на ногах чесались. Ему было тошно лежать все время на животе. В комнате было слишком жарко. От дыма жаровни у него болели глаза, и он из-за этого не мог читать.

Ему опротивел суп, опротивели посеет[26] и молоко. Он хотел мяса.

Мне были хорошо знакомы эти симптомы возвращающегося здоровья, я им радовалась, но должна была к тому же и набраться терпения. Я открыла окно, сменила простыни, наложила на спину мазь календулы и растерла Джейми ноги соком алоэ. Потом я позвала брата-прислужника и попросила его принести супа.

— Я больше не желаю глотать эти помои! Мне нужна настоящая еда! — завопил наш больной и оттолкнул поднос с такой силой, что суп выплеснулся на салфетку, которой была накрыта миска.

Я сложила руки и посмотрела на него. Он выкатил глаза от злости… Господи, худой, как хворостина, челюсти и скулы обтянуты кожей. На поправку он шел быстро, однако нервные окончания в желудке требовали еще достаточно длительного лечения. Он не всегда удерживал даже суп и молоко.

— Настоящую, как ты говоришь, еду ты получишь не раньше, чем я это разрешу, — сообщила я.

— Я получу ее сейчас же! Ты что, воображаешь, будто можешь решать, чем меня кормить?

— Да, дьявол меня побери, это именно так! Не забывай, что я врач!

Он свесил ноги с кровати, явно намереваясь встать и идти. Я уперлась рукой ему в грудь и уложила его на постель.

— Твое дело — оставаться в постели и хоть раз в жизни делать то, что тебе велят, — прорычала я. — Тебе пока что рано подниматься на ноги и рано есть грубую пищу. Брат Роджер говорил, что утром у тебя снова была рвота.

— Пусть брат Роджер занимается собственным делом, и ты тоже! — процедил он сквозь зубы, снова пытаясь подняться.

Он протянул руку и уцепился за край стола. С заметным усилием он встал-таки на ноги и стоял, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Ляг на постель! Ты же сейчас свалишься!

Он весь побелел и даже от незначительного усилия, необходимого для того, чтобы устоять на месте, покрылся холодным потом.

— Не лягу! — заявил он. — А если лягу, то по собственной воле.

На сей раз я разозлилась по-настоящему:

— Ах вот оно что! А кто, по-твоему, спас твою жалкую жизнь? Кто заботился о тебе, а?

Я взяла его за руку, чтобы уложить, но он вырвал ее у меня.

— Я тебя об этом не просил, поняла? Я велел тебе уезжать или не велел? И я не понимаю, зачем ты спасала мне жизнь, если собираешься уморить меня голодом! Тебе это доставляет удовольствие! Это уж было совсем чересчур.

— Свинья неблагодарная!

— Сварливая баба!

Я выпрямилась во весь рост и со злостью указала на постель. Собрав воедино всю строгую волю, выработанную за годы работы медсестрой, я отдала приказ:

— Сию минуту ложись в постель, ты, тупой, упрямый, идиотский…

— Шотландец, — закончил он за меня.

Сделал шаг к двери — и упал бы, если бы не ухватился за стул. Сел на него и сидел, покачиваясь, глаза как в тумане и смотрят в разные стороны. Я сжала кулаки и уставилась на него.

— Прекрасно! — сказала я. — Просто черт знает как хорошо! Я велю дать тебе хлеба и мяса, и после того, как тебя вырвет прямо на пол, ты встанешь на четвереньки и уберешь за собой сам! Я этого делать не стану, а если брат Роджер сделает, я сдеру с него с живого кожу.

Я бурей вылетела в коридор и успела захлопнуть за собой дверь как раз до того, как о нее с другой стороны ударился и разлетелся вдребезги фаянсовый умывальный таз. Повернувшись, я увидела весьма заинтересованную публику, без сомнения привлеченную шумом. Брат Роджер и Мурта стояли бок о бок и взирали на мое разгоряченное лицо и вздымающуюся грудь. Роджер был явно расстроен, но Мурта исподтишка посмеивался, прислушиваясь к доносящимся из-за двери отборным гэльским проклятиям.

— Он себя чувствует лучше, — удовлетворенно заметил он.

Я прислонилась к стене и почувствовала, как по моей физиономии тоже расплывается улыбка.

— Пожалуй, да, — согласилась я.

Возвращаясь в главное здание после утреннего посещения травяной аптеки, я встретила Ансельма, который вышел из библиотеки. Он так и просиял, завидев меня, и поспешил подойти. Болтая о том о сем, мы с ним начали медленно прогуливаться по территории аббатства.

— А ведь ваша проблема и в самом деле весьма интересна, — сказал вдруг он и обломил веточку с куста у стены.

Внимательно поглядел на по-зимнему твердые почки, отбросил веточку в сторону и поднял глаза к небу, на котором бледное солнце проглядывало сквозь тонкие облака.

— Становится теплее, но до весны еще далеко, — заметил он. — Но карпы нынче, наверное, расшевелились, давайте подойдем к рыбным садкам.

Совсем не похожие на украшенные резьбой красивые строения, какими я их себе почему-то воображала, садки эти представляли собой обыкновенные водоемы, обнесенные каменной оградой и расположенные поблизости от кухни. В них плавали карпы, которых ели в монастыре по пятницам и в постные дни, если из-за плохой погоды невозможно было наловить в море пикши, сельди и камбалы.

В полном соответствии со словами Ансельма, карпы сегодня двигались оживленно; толстенькие веретенообразные тела так и шныряли в воде, и серебристые чешуйки сверкали от утреннего света. Рыбы двигались так энергично, что поднятые этим движением маленькие волночки плескались о стенки водоема. Едва наши тени упали на воду, карпы ринулись в нашу сторону с такой же точностью, с какой стрелка компаса указывает на север.

— Они ждут кормежки, как только увидят людей, — объяснил Ансельм. — Не станем обманывать их ожидания.

Он сходил на кухню и принес два ломтя черствого хлеба. Мы остановились у ограды водоема и начали бросать хлебные крошки в жадно раскрытые голодные рты.

— Понимаете ли, ввашем положении есть две стороны, два аспекта, — заговорил Ансельм, продолжая крошить хлеб; он взглянул на меня сбоку, и внезапная улыбка осветила его лицо. — Я все еще едва могу этому поверить. Такое чудо! Господь воистину добр, показав мне его.

— Это прекрасно, — с некоторой сухостью заметила я. — Не возьму, однако, в толк, был ли Он столь же милостив ко мне.

— В самом деле? Я полагаю, что да. — Ансельм присел на корточки, разминая в пальцах хлеб. — Разумеется, все это причинило вам немалые личные неудобства…

— Пожалуй, что так, — пробормотала я.

— Но ведь их можно расценивать и как знак любви Бога, — продолжал Ансельм, пропустив мимо ушей мое замечание; ясные карие глаза смотрели на меня испытующе. — Я молил Бога о руководстве и наставлений, стоя на коленях перед Святыми Дарами, — продолжал Ансельм свою речь, — и там, в тишине нашей часовни, вы показались мне путешественником, потерпевшим кораблекрушение. Ведь это напоминает ваше положение, согласитесь, что сравнение вполне подходящее. Представьте себе человека, мадам, неожиданно попавшего в чужую страну, лишенного друзей и семьи, без средств к существованию — кроме тех, какие он может найти в этой новой для него стране. Это истинное несчастье, но оно тем не менее может привести к открытию новых возможностей и к счастью. Что, если новая страна окажется богатой? Появятся новые друзья, и начнется новая жизнь.

— Да, но… — начала было я.

— Итак, — произнес он убежденно, уставив на меня указательный палец, — если вы и утратили прежнюю жизнь, то, возможно, Бог захотел наградить вас новой, которая может оказаться богаче и полнее.

— О, что касается полноты, то это весьма справедливо, — согласилась я. — Однако…

— С точки зрения канонического права, — нахмурив брови, сказал он, — оба ваши брака не представляют затруднений. Оба они действительны и освящены церковью. В строгом смысле слова ваш брак с молодым шевалье предшествует вашему браку с господином Рэндоллом.

— Вот именно, «в строгом смысле слова», — подтвердила я и поспешила закончить фразу, пока меня снова не перебили: — Но не в мое время, и я вообще не верю, что каноническому праву приходилось сталкиваться с подобными прецедентами.

Ансельм рассмеялся; острый кончик его бородки трепетал на легком ветерке.

— Более чем справедливо, ma chere, более чем справедливо. Я лишь хотел сообщить вам, что со строго законной точки зрения вы не совершили ни греха, ни преступления по отношению к обоим мужчинам. Но я уже говорил ранее, что в вашем положении имеются два аспекта: что вы уже совершили и что вам предстоит совершить. — Он протянул руку и усадил меня рядом с собой. — Ведь именно об этом вы спрашивали меня на исповеди, не так ли? Что я сделала? И что мне делать дальше?

— Совершенно верно. И вы тогда сказали, что я не сделала ничего неправильного, верно? Но я же…

Мне подумалось, что у них с Дугалом Макензи общая черта — перебивать собеседника.

— Вот именно, что нет, — твердо заявил он. — Можно поступать в полном соответствии с волей Бога и с велениями совести и все же попасть в затруднительное или даже трагическое положение. Как это ни печально, однако мы до сих пор не знаем, почему всемилостивый Бог допускает существование зла, но мы знаем Его слова, что это правда. «Я создал добро, — говорит Он в Библий, — и Я создал зло». И соответственно даже хорошие люди — я полагаю, что особенно хорошие люди, — сталкиваются в жизни с великими смятениями и трудностями. Возьмем, к примеру, того юношу, которого вам пришлось убить. Нет-нет, не возражайте, — он поднял руку, удерживая меня от возражения, — тут нет ошибки. Вы были вынуждены убить его, имея в виду крайние обстоятельства. Даже Святая Матерь Церковь, утверждающая священность жизни, признает такую крайнюю степень защиты человеком собственной жизни и существования семьи. Имея в виду тогдашнее положение и состояние вашего мужа, — он бросил взгляд в сторону крыла для гостей, — нет сомнения, что вы были вынуждены прибегнуть к насилию. И вам не в чем себя упрекнуть. Разумеется, вы испытывали и испытываете жалость и раскаяние, так как вы мадам, по натуре чувствительны и сострадательны. — С этими словами он слегка похлопал ладонью по моей руке, лежавшей на колене. — Порою наши наилучшие поступки проистекают из причин, достойных раскаяния. И все же вы не могли поступить иначе. Мы не знаем, какую судьбу уготовил Господь этому юноше, — возможно, он пожелал его взять к себе именно в это время. Но вы не Бог, и возможности ваши ограничены даже в постижении того, что вы можете ожидать от себя самой.