Наступила тишина. Джейми пытался взять себя в руки. Я машинально отметила, что подушка у него на коленях вся во влажных пятнах, и хотела встать и поменять ее. Джейми медленно покачал головой, все еще глядя себе на ноги.

— Теперь… теперь все связано в один узел. Я не могу думать о тебе, Клэр, даже о том, чтобы поцеловать тебя или взять за руку, без чувства, что страх, боль и тошнота тут же вернутся. Я лежу здесь и чувствую, что умру без твоего прикосновения, но когда ты прикасаешься ко мне, я чувствую, что сейчас меня вырвет от стыда и отвращения к самому себе. Я теперь не могу даже видеть тебя без…

Он уткнулся лбом в узловатые кулаки, сильно вдавив костяшки пальцев в глазницы. Напрягшиеся сухожилия на шее были резко очерчены, а голос звучал приглушенно.

— Клэр, я хочу, чтоб ты оставила меня. Возвращайся в Шотландию, в Крэйг на Дун. Возвращайся к себе домой, к своему… мужу. Муртаг отвезет тебя. Я ему рассказал. — Он снова замолчал. Я не шевелилась.

Джейми с отчаянной отвагой вскинул голову и бесхитростно произнес:

— Я буду любить тебя столько, сколько буду жив, но я больше не могу быть твоим мужем. А ничем меньшим я для тебя быть не желаю. — Его лицо исказилось. — Клэр, я так сильно хочу тебя, что каждая косточка дрожит, но — да поможет мне Господь — я боюсь прикоснуться к тебе!

Я встала и хотела подойти к нему, но он остановил меня резким взмахом. Он скорчился, лицо исказилось от внутренней борьбы, а голос был напряженным и задыхающимся.

— Клэр… пожалуйста. Пожалуйста, уходи. Меня сейчас очень сильно вырвет, и я не хочу, чтобы ты это видела. Пожалуйста.

Я слышала мольбу в его голосе и понимала, что должна избавить его хотя бы от этого унижения. Я встала и впервые в моей профессиональной жизни предоставила больного человека самому себе, оставила его, беспомощного, одного.

Я вышла из комнаты Джейми и, оцепенев, прислонилась к белой каменной стене, охлаждая горевшие щеки и не обращая внимания на взгляды Муртага и брата Вильяма. Да поможет мне Господь, сказал он. Да поможет мне Господь, я боюсь прикоснуться к тебе. Я выпрямилась. Ну, а почему бы и нет? Все равно больше никого нет.

В тот час, когда время начинает замедляться, я преклонила колена в проходе часовни святого Жиля. Ансельм был там, он сидел, выпрямив изящные плечи, но больше никого не было. Он не шевельнулся и не оглянулся. Живое тепло часовни обволокло меня.

Я немного постояла на коленях, вживаясь в спокойную тьму и чувствуя, как лихорадочные мысли покидают сознание.

Только когда сердце начало биться в неспешном ритме ночи, я скользнула на скамью в заднем ряду. Я чувствовала себя скованно: мне не хватало знания установленного порядка и ритуалов, тех литургических условностей, которые облегчали братьям погружение в священный разговор.

Я не знала, как начать. Наконец я напрямую произнесла про себя: мне нужна помощь. Пожалуйста.

И снова позволила волнам безмолвия захлестнуть себя, окутать себя, как складками плаща, такого уютного и согревающего. И вот я ждала, как говорил Ансельм, и минуты незаметно текли прочь.

В часовне стоял маленький столик, покрытый льняной скатертью, а на нем чаша со святой водой, Библия и несколько духовных книг. Для тех поклоняющихся, кто не выдерживает тишины, подумала я.

Мне тоже сделалось не по себе, я встала и взяла в руки Библию.

Вряд ли я первый человек, который обращается к Библии в минуту смятения.

Свечи давали достаточно света для чтения, я осторожно перелистывала тонкие страницы, и, прищурившись, вглядывалась в черные строчки.

— …и Он наказал их мучительными наростами. — Наверняка мучительными, подумала я. Что это за чертовщина такая — наросты? Лучше посмотреть Псалтирь.

— Я же червь, а не человек… Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. — Что ж, весьма квалифицированный диагноз, нетерпеливо подумала я. Но существует ли способ лечения?

— Но ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя, поспеши на помощь мне! Избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою. — Хм-м.

Я обратилась к Книге Иова, любимой книге Джейми. Уж если кто-то и в состоянии дать полезный совет…

— Но плоть его на нем болит и душа его в нем страдает. — Ммм, это верно, подумала я и перевернула страницу.

— …он вразумляется болезнию на ложе своем и жестокою болью во всех костях своих… Плоть на нем пропадает так, что ее не видно, и выказываются кости его, которых не было видно. — В точку, подумала я. Что дальше?

— И душа его приближается к могиле, и жизнь его — к смерти. — Не очень утешительно, но следующая немного вдохновляет. — Если у него есть Ангел-наставник, один из тысячи, чтобы показать человеку прямый путь его, Бог умилосердится над ним и скажет: «освободи его от могилы; Я нашел умилостивление». Тогда тело его сделается свежее, нежели в молодости; он возвратится к дням юности своей. — Так что же это за умилостивление, которое может выкупить душу человека и освободить моего ненаглядного от власти псов?

Я закрыла книгу и глаза. Все слова перепутались, смешиваясь с настоятельной необходимостью получить помощь.

Всесокрушающая боль охватила меня, когда я вслух произнесла имя Джейми. И все же где-то внутри возникло умиротворение и слегка спало напряжение, когда я сказала, и повторила снова и снова:

— Господи, в руки Твои предаю я душу раба Твоего Джейми.

Возникла мысль, что, возможно, для Джейми будет лучше умереть. Он сам сказал, что хочет умереть. Я точно знала — если я покину его, как он хочет, он скоро погибнет: вследствие пыток и болезни, или его повесят, или в битве. И не было никаких сомнений, что он тоже это понимает.

Сделать так, как он просил? Да будь я проклята, если соглашусь, сказала я себе. Будь я проклята, свирепо повторила я солнцу на алтаре, и вновь открыла книгу.

Прошло какое-то время, пока я осознала, что моя мольба перестала быть монологом. По правде сказать, я поняла это только тогда, когда ответила на вопрос. Только я не помнила, чтобы мне его задавали.

В оцепенении бессонного страдания меня о чем-то спросили, я не знала точно, о чем именно, но ответила, не задумываясь:

— Да, сделаю.

Все мысли испарились. Я вслушалась в звенящую тишину и уже осторожнее беззвучно повторила:

— Да. Да, сделаю, — и мельком подумала: условия греха таковы… он совершается с твоего полного согласия… таковы же и условия благодати, — эхом откликнулся тихий голос Ансельма.

У меня возникло ощущение, что мне в руки положили небольшой невидимый предмет. Драгоценный, как опал, гладкий, как нефрит, тяжелый, как речная галька, более хрупкий, чем птичье яйцо. Безгранично спокойный, живой, как основа Сотворения мира. Не дар, но доверие. Чтобы неистово лелеять и мягко охранять. Слова возникали сами и растворялись под сводчатыми тенями потолка.

И я преклонила колена перед Духом и покинула часовню; в бесконечности момента, когда время останавливается, я ни на миг не сомневалась в том, что получила ответ, хотя еще не понимала, что именно мне ответили. Я только знала, что в руках у меня — человеческая душа. Моя или чья-то еще, я не знала.

Утром время потекло, как обычно. Я проснулась и увидела перед собой одного из братьев, который сообщил мне, что Джейми горит в лихорадке, и это совсем не походило на ответ на мои молитвы.

— И давно? — спросила я, привычно прикладывая руку ко лбу и к спине, заглядывая подмышку и в пах. Нет и следа облегчающей испарины — сухая натянутая кожа, иссушающий жар.

Он был в сознании, но глаза затуманились. Источник лихорадки очевиден: искалеченная правая рука распухла, от влажных повязок пахнет гноем. На запястье — зловещие красные пятна. Проклятая инфекция, подумала я. Отвратительное гнойное заражение крови, опасное для жизни воспаление.

— Я зашел к нему после заутрени, и он уже был таким, — ответил монах. — Я дал ему воды, но его начало рвать сразу после рассвета.

— Следовало сразу позвать меня, — сказала я. — Ну, неважно. Принесите мне горячей воды, листьев малины, и позовите брата Эмброуза Как можно быстрее.

Он ушел, пообещав, что принесет мне и завтрак, но я отмахнулась, протягивая руку к оловянному кувшину с водой.

К тому времени, как пришел брат Эмброуз, я попыталась напоить Джейми водой, но его сильно вырвало, поэтому теперь я мочила водой простыни и обтирала пылающую кожу.

Одновременно я поместила воспаленную руку в воду настолько горячую, насколько было возможно, чтобы не нанести ожога. Поскольку ни пенициллина, ни сульфамидных препаратов у меня не было, единственным средством борьбы с бактериальной инфекцией оставалось тепло. Тело пациента помогало мне в этом высокой температурой, но температура тоже представляла собой серьезную опасность, изнуряя мышцы и разрушая клетки головного мозга. Фокус состоял в том, чтобы применять местное тепло, уничтожая инфекцию, но обеспечивая, однако, тело достаточной прохладой, чтобы предотвратить разрушения, и влагой, чтобы оно могло поддерживать свои функции. Чертовски сложная тройная балансировка, уныло подумала я.

Больше не имели значения ни душевное состояние Джейми, ни его физические неудобства Я просто боролась, поддерживая в нем жизнь, до тех пор, пока инфекция и лихорадка не пройдут — все остальное сейчас неважно.

К вечеру второго дня у него начались галлюцинации. Мы привязали его к кровати мягкими тряпками, чтобы он не упал на пол. В конце концов в качестве отчаянной меры я отправила одного из братьев во двор, за корзинкой снега. Мы обложили им Джейми, чтобы снизить жар. Это вызвало неистовый приступ дрожи, после которого Джейми совершенно обессилел, но температура на некоторое время действительно упала.

К несчастью, это лечение пришлось повторять каждый час. На закате комната походила на болото: на полу стояли лужи растаявшего снега, мокрые простыни заменяли кочки, а пар, поднимавшийся от жаровни в углу, струился, как болотный газ. Мы с братом Эмброузом тоже промокли насквозь, вспотели, но мерзли в талой воде, и уже были близки к изнеможению, несмотря на помощь Ансельма и других братьев. Мы перепробовали все жаропонижающие: лопух, чертополох, клюкву и тысячелистник, но все напрасно. Отвар ивовой коры, который мог бы помочь за счет большого содержания в нем салициловой кислоты, нельзя было давать в слишком больших количествах.

В редкие моменты просветления Джейми умолял меня позволить ему умереть.

Я отвечала грубо, так же, как и в предыдущую ночь:

«Да будь я проклята, если позволю», и продолжала делать то, что делала.

Когда солнце село, в коридоре послышались шаги. Дверь открылась, и в комнату вошел аббат, дядя Джейми. Его сопровождал отец Ансельм и еще трое монахов, один из которых нес небольшую кедровую шкатулку. Аббат подошел и коротко благословил меня, а потом взял меня за руку.

— Мы хотим помазать его, — произнес он низким добрым голосом. — Не пугайтесь.

И повернулся к кровати, а я диким взглядом уставилась на Ансельма.

— Таинство Последнего Помазания, — пояснил он, придвигаясь ближе ко мне, чтобы не потревожить монахов, сгрудившихся у постели.

— Последнее Помазание! Но ведь это только для умирающих!

— Ш-ш-ш. — Он отвел меня от кровати. — Правильнее называть это помазанием болящих, но на деле его обычно приберегают для тех, кому грозит опасность умереть.

Монахи осторожно повернули Джейми на спину и устроили так, чтобы как можно меньше травмировать израненные плечи.

— Цель этого таинства двойная, — продолжал Ансельм, бормоча мне прямо в ухо. — Во-первых, это таинство исцеления. Мы молимся, чтобы страдающий исцелился, если на то будет Господня воля. Елей — освященное масло — считается символом жизни и здоровья.

— А вторая цель? — спросила я, уже зная ответ. Ансельм кивнул.

— Если Господь не пожелает, чтобы страдающий исцелился, Он дает полное отпущение грехов, и мы предаем его в руки Господа, чтобы душа в мире рассталась с телом. — Он увидел, что я собралась спорить, и предупреждающе положил мне руку на плечо. — Это последние ритуалы Церкви. Он имеет право на них и на мир, который они несут с собой.

Приготовления завершились. Джейми лежал на спине, его чресла были целомудренно прикрыты тканью, в изголовье и в ногах кровати горели свечи, неприятно напомнившие мне могильные огни. Отец Александр сидел у кровати, рядом с ним один из монахов держал поднос с дароносицей и двумя маленькими серебряными бутылочками: со святой водой и елеем. Через обе руки он перекинул белую ткань.

Как чертов виночерпий, злобно подумала я. Вся эта процедура страшно раздражала меня.

Обряд проводился на латыни, негромкое ответное бормотание монахов успокаивало слух, хотя я не понимала слов.

Ансельм шептал мне на ухо, что означали отдельные части службы; другие были самоочевидны. В какой-то момент аббат сделал знак Эмброузу, тот шагнул вперед и поднес к носу Джейми небольшую бутылочку. Должно быть, в ней находился нашатырный спирт или другой стимулятор, потому что Джейми дернулся и резко повернул голову в сторону, не открывая глаз.