— Прости меня, прости, можешь ли ты простить меня?..

Роза — у нее ныло все тело — с презрением отвернулась от своего палача. Когда он, накинув халат, путаясь в концах незавязанного шнура, выходил из спальни, она крикнула:

— Куда идешь? Останься, насладись своей победой.

Он поднял на нее виноватые, усталые, в синей обводке глаза, глаза немолодого человека.

— Бог свидетель, сейчас мне милее смерть, чем моя победа.

Роза расхохоталась.

— Жалкий трус! Сделал один шаг вперед и уже на сто назад пятится.

Действительно, одержав победу, Адам почти совсем устранился из жизни жены. Месяцы беременности прошли в разлуке — Роза уехала на хутор, к друзьям. Там, на третьем месяце, она попыталась приподнять пианино, но добилась лишь небольшого кровотечения, и в положенное время, в ясный июльский полдень, родила Марту, крепкую и красную, как яблочко.

Мать отказалась кормить, нанимала мамок. Адам, никому не доверяя, сам следил за питанием новорожденной девочки и за уходом. Потом малышка была передана под опеку слуг и легкомысленной Софи. Маленькую Марту не поили рыбьим жиром, не заставляли, как в свое время Владика или Казика, делать гимнастику и вырезать из картона средневековые замки. Тем не менее Роза знала о каждом ее шаге. Часто, врываясь в детскую в самый неожиданный и неподходящий момент, она опрокидывала вверх дном весь установленный порядок.

— Это еще что за новости? — спрашивала она язвительно. — Солнце на дворе, а Марта сидит дома? Так-то вы ее закаляете? И эта фланелевая кофта на ней под самую шею! А с чем это она там возится? Наестся сырой картошки и заболеет дизентерией.

Софи ломала руки.

— Я уж и не знаю, кого слушаться, отвяжитесь вы от меня! Так распорядился ее родной папочка: на двор не пускать, держать в тепле, пока не пройдет насморк. И пусть играет в хозяйство. Он хочет, чтобы Туся научилась хозяйничать.

— Он хочет! — фыркала Роза. — Да разве он умеет хотеть, этот святоша? А я вот хочу, чтобы Марта немедленно шла гулять!

У ребенка отнимали кастрюльки, совали ему в руки обруч и выводили в сад.

Когда отец возвращался из гимназии, девчушка бежала к нему жаловаться.

— Мама не позволила играть в хозяйство, велит бегать в саду…

И складывала губки в плаксивую гримасу. Против ожидания, однако, Адам вовсе не казался рассерженным. Наоборот, расцветал, допытывался:

— Ах, так: мама велела? Мама сама к тебе пришла и велела?

Получив утвердительный ответ, он поучал дочку:

— Маму надо слушаться, Туся, надо быть хорошей девочкой.

К обеду в этот день Роза выходила улыбаясь, с желтыми огоньками в глазах. С мужем не здоровалась, садилась и, барабаня пальцем по столу, глядела в свои таинственные дали. Адам, покашливая, что-то говорил. Марта вертелась на своем стульчике, выжидая, когда наконец выяснится, кто прав, мама или папа, и как будет завтра. Разговаривали, однако, исключительно о пустяках. Только после обеда, уже направляясь к себе, Роза роняла:

— Я слышала, что Марте велено в хорошую погоду сидеть в духоте и чистить картошку? А как с ее малокровием? Вы считаете, что движение на свежем воздухе повредит ей?

Адам оживлялся.

— Что ты, Эля, сохрани бог, как считаешь нужным. Она была немножко простужена, поэтому я… Но, конечно, если насморк прошел… А хозяйством пусть Туся занимается в дождливую погоду, — обращался он к теще.

Добившись своего, Роза надолго теряла интерес к ребенку. Зато Адам буквально жить не мог без дочери, ему необходимо было постоянно убеждаться в факте ее существования. Его не занимало, к чему ведут действия маленькой Туси, важно было одно: наслаждаться ими. Каждый день он приносил девчурке новые игрушки, и ему было безумно любопытно, как она на них посмотрит: округлит ли с напряженным вниманием глаза или, наоборот, сузит их в улыбке? Как она назовет новый предмет и полюбит ли его? Роза распорядилась спрятать лишние игрушки в шкаф, «на потом». Это послужило отцу и дочери поводом для тайных переговоров.

Когда у Розы наступала полоса безразличия, они распоясывались вовсю: разбрасывали игрушки по всей квартире, хохотали, читали вслух вздорные стишки, оседлав кресло-качалку, галопировали по столовой, ребенок не соглашался заснуть, пока отец не расскажет сказку о волшебном козлике. Если во время их игр в комнату входила Роза, оба смотрели на нее отчужденно, с испугом, а Марта, случалось, и с комическим вызовом.

Однако на следующий день Адам избегал общения с дочерью и, удивляя ее своим равнодушием, отсылал за распоряжениями «к маме». Роза качала головой.

— Не знаю. Я в этом не разбираюсь. Пусть педагоги разбираются.

Девочка кружила по комнатам, беспомощная, приставала то к отцу, то к матери; когда она, добиваясь ответа, топталась у материнских колен, Роза отталкивала ее.

— Ступай к своему папочке. Чего ты от меня хочешь? Ведь вы с папочкой всегда против меня…

Роза любила следить за Мартой, подглядывать исподтишка. Это существо, навязанное ей силой, зачатое от потерявшего голову ненавистного человека, было для нее как бы таинственным воплощением Адама. Наблюдая игры ребенка, прыжки, гримаски, прислушиваясь к его смешному лепету, Роза пыталась найти объяснение той октябрьской ночи. Дочь, в отличие от сыновей, была маленькой копией отца. Но никаких открытий Роза не сделала, кроме того, что Адам будет существовать вечно. И что он как бы раздвоился, что его становится все больше.

Роза часто выходила вдруг из-за портьеры или из темного угла, чтобы испугать Марту. Ей доставляло удовольствие причинять ребенку боль. Бить его она, однако, стыдилась. У Марты было белое, в голубых прожилках, тело — тело Адама. Бить ее значило бы соединяться с Адамом в порыве, который вмещал в себе все: и ненависть, и любовь, и наслаждение, и страдание.

Однажды девочка, тогда уже шестилетняя, читала, сидя в углу. Роза обстригала на пальме засохшие листья. Оглянувшись, она крикнула:

— Принеси мне большие ножницы!

Ребенок, поглощенный чтением, не шевельнулся. Тогда Роза схватила пальчатый, с острыми краями, лист и тихонько подкралась к дочери. Наклонившись, она разглядывала ее лоб. Водила глазами слева направо, слева направо… Да, это был лоб Адама, лоб, о котором она против желания всегда думала: «красивый». Слева уголок у пробора, над правой бровью короткая прядка. У Михала была вертикальная складка между бровями. Роза терпеть не могла гладких лбов. Девочка, ничего не подозревая, продолжала читать. Вдруг она оторвала глаза от книжки, испуганно отшатнулась.

— Что ты, что ты, мамочка?

Мать стояла над ней с большим остропалым листом в руке, как бы готовясь ударить.

— Ух ты, молчальница, враг ты мой… — прошипела Роза и бросила лист.


Со временем отцовские чувства Адама превратились в пугливо скрываемую страсть. Он, как тайный любовник, ждал минуты, когда сможет остаться с девочкой наедине, а дождавшись, сжимал ее в объятиях, целовал, рассказывал, расспрашивал с таким чувством, как будто всякий раз обретал ее наново. Стоило ему, однако, услышать поблизости чьи-нибудь шаги, как он тут же отодвигался или выходил из комнаты. Марта тоже быстро поняла, что дружбу с отцом надо скрывать. Когда мать с пристрастием допытывалась: «Кто тебе это дал?», «Кто велел тебе это делать?», «От кого ты это знаешь?» — девочка, если соучастником был Адам, всячески увиливала от ответа.

Так или иначе, Роза, по мере того как Марта подрастала, чувствовала себя все более одинокой в своем доме. Владик, который уже поступил в университет, уехал, а молчание мужа, прежде ничего не значившее, теперь, когда Марта украдкой отвечала на него сочувственными взглядами, становилось силой. Роза по-прежнему держала бразды правления в своих руках, последнее слово всегда было за ней, и никто не пытался сопротивляться. Но теперь ей приходилось управлять единомышленниками, Адамом и Тусей, их было двое, ее вынужденных подчиненных, а Роза одна должна была нести тяжкое бремя власти.

В возрасте семи лет Марта заболела дифтеритом. Адам потерял голову; одного ребенка уже унесла у него эта болезнь. Увидев в горле белые налеты и измерив девочке температуру, — ртутный столбик доходил до сорока, — он сразу побежал к Розе. Остановился перед ней, бледный, не мог выговорить ни слова, только умоляюще сложил руки, как перед всесильным божеством.

Из глубины своего черного мира Роза поглядела на него и сказала:

— Ну что ж — бог дал, бог и возьмет. Разве не так? А может быть, твою дочь он должен пощадить?

Адам посинел, сжал кулаки.

Ночью Роза не могла заснуть; разумеется, вызвали врача, и из соображений приличия она должна была присутствовать при визите. Не Адаму, а ей велел доктор держать ребенка, когда вводил сыворотку, ей велел он приготовить и наложить компресс. Каменно-холодная, Роза все распоряжения выполнила безукоризненно. Доктор был в восторге. Уходя, он сказал:

— При таком уходе ребенок не может не выздороветь. Ах, если бы все матери вели себя так спокойно и разумно!

Как только он ушел, Роза вернулась к себе и легла в постель. Она слышала, как в дальних комнатах поминутно скрипят двери, как ребенок стонет, как шепчутся Адам, Софи и служанка, разливают воду, роняют на пол разные предметы, и язвительно бормотала:

— Вот увидите, отправит-таки дорогой папочка свое чадо на тот свет. Ну и пусть, мне-то что до этого?

Она вертелась с боку на бок, негасила свет, все прислушивалась. Часы отсчитывали время, суматоха в доме не утихала. Наконец пробил час, когда ребенку надо было дать лекарство. Роза сорвалась с постели.

— Пойду, взгляну… Курам на смех… топчутся там, вздыхают, шумят, а толку ни на грош!

Она приоткрыла дверь… Девочка лежала навзничь, задыхалась. Адам и Софи сидели по обе стороны кровати и держали ребенка за руки, остолбенело вглядываясь в изменившееся личико; поодаль на полу спала служанка. А ребенок все хрипел, давился каждым вдохом, грудь его поднималась с жалобным подвыванием, жилы на шее вздулись. Роза пришла в сильнейшее возбуждение. Вот сидит Адам и перекачивает в больное тело свое беспомощное отчаяние, полагая, что так он помогает ребенку, спасает его. Розе страстно захотелось добавить еще и стыда к отчаянию мужа.

— Ну как? — вдруг спросила она. — Подействовало лекарство?

Адам вскочил на ноги.

— Лекарство, лекарство… Какое же это лекарство? Вы, мама, давали Тусеньке лекарство? — обратился он к теще.

Софи пожала плечами.

— Про лекарство мне ничего не говорили.

И тут Роза сказала:

— Жаль. Уже час назад чадо было дать дигиталис. Ведь у ребенка слабое сердце, без дигиталиса оно не выдержит такой температуры.

Адам застонал:

— Эля, миленькая, забыл! Говоришь, не выдержит? Боже, что я наделал! Может, еще не поздно? Где лекарство?

Все летело из дрожащих рук. Роза отняла у него пузырек, начала отсчитывать капли в стаканчик. «Раз, два… восемь… десять» — десять капель, довольно. И вдруг — вспышка страшного озарения: тройная доза могла бы убить дочь Адама! Сердце Марты, сжатое судорогой, остановилось бы навсегда как раз в ту минуту, когда отец казнил себя за упущение, — он ведь сам не помог сердцу бороться… Ах, и человек, который дал этому ребенку жизнь, стал бы виновником его смерти… Роза скажет: «Слишком поздно», и Адам похоронит свою дочь, жертву собственной нерадивости. Да, так будет справедливо. Так будет хорошо.

Роза наклонила пузырек, взболтала жидкость в стакане, подошла к больной… Отец и бабушка не сводили глаз с ее рук. Край стакана прикоснулся к губам, девочка отвернулась.

— Поддержите ее!

Подняли горячие подушки, беспомощную головку пригнули к стакану. Губы пошевелились. Одновременно приоткрылись глаза… И в них Роза увидела отблеск того бледного, потустороннего света, каким наполнены лунные ночи. Сквозь приоткрытые веки ребенка глядело на нее нечто великое, грозное и прекрасное, чужое людям и богу — тайна.

Роза уронила стакан.

— Не могу, не могу! — крикнула она. — Ничего не знаю, не могу!

Другую дозу отмерил Адам, подала Софи. Через несколько минут Роза пришла в себя, поднялась со стула, разбудила служанку.

— Не могу смотреть на такую бестолковщину. Уйдите все, я сама буду ухаживать за ребенком. — И с раздражением: — Непременно что-нибудь да забудут… А случись беда, никто и словом не попрекнет папулечку и бабулечку, все скажут: «Мать виновата, не уберегла».

Спустя два дня Марта начала поправляться. Доктор; выписывая новые рецепты, уговаривал Адама:

— Не нужно, голубчик, никакой сиделки. Мать спасла ребенка от смерти, не будем же ей мешать — пусть сама доведет его до окончательного выздоровления.


Тогда, после дифтерита, что-то изменилось в Розином отношении к Марте.