Павел так заслушался, что перестал есть, только хлопал глазами, расплываясь в улыбке. Узнав, что в гостиной лежит едва оправившаяся от нервного припадка Роза, что вызывали Владика и обсуждается поездка к доктору Герхардту, он грохнул подвернувшимся под руку стулом и рявкнул:

— И не подумаю волноваться из-за какой-то истерии! Пусть Сабина немедленно подает обед.

Когда Адам, выскользнув из-за портьеры, подошел к нему и удрученно проговорил:

— Жене что-то нездоровится, мы с Владиславом так испугались, — Павел отрезал, твердо глядя на тестя:

— Это, отец, застарелая болезнь. Раньше надо было думать о леченье, лет сорок тому назад. Теперь уже поздно браться за палку…

Между тем Роза, появившись в столовой, вела себя удивительно спокойно, больше того, — со смирением кающейся грешницы. Павел охотно изломал бы вышеупомянутую палку о собственную спину.

Принесли жаркое. Збышек, обожавший бифштексы, придвинул свою тарелку.

— Мама, мне с лучком!

Павел испепелил сына взглядом.

— Ты чего первый? А бабушка? А гостья?

Марта беспомощно затрепыхалась. Но Роза положила свою большую смуглую руку зятю на плечо.

— Успокойся, Павел. Ведь это ребенок, и он проголодался. Да и какая я гостья? Стыдно бы мне было в этом доме считаться гостьей.

Сказав это, она взяла себе салата.

— Ах, подожди, — воскликнула дочь, — ведь у нас салат с уксусом. Извини, пожалуйста, я сию минуту велю Сабине приготовить для тебя с лимоном.

Мать силой удержала ее на стуле.

— Сиди, не мельтешись, ничего со мной не станется, если съем один раз с уксусом.

У Марты задрожали губы. Роза, которая своей несправедливостью, ненавистью, унижениями заставила ее пролить столько слез, теперь побуждала к слезам — добротой. И эти подступавшие к горлу слезы были самые болезненные. Марта молча прижалась щекой к руке матери. Зато Павел, недолго думая, выскочил из-за стола и подбежал к буфету.

— Ну, если маме не вредит уксус, может, хлебнем красненького? По такому достойному случаю, а?

Он достал из буфета бутылку и бокалы. Обрадованный возможностью выйти из своего столбняка и заглушить голос раскаяния деятельным изъявлением симпатии, он звенел стеклом, вывинчивал пробку, сопел, что-то опрокидывал, словом, вел себя с усердием услужливого медведя. Тут вмешался Адам:

— Нет, Элюша, уж этого тебе никак нельзя. Что ты? Час назад сердце колотилось так, что на расстоянии было слышно, и вдруг вино…

Роза улыбнулась ему, выглядывая из-за спины зятя. На этот раз ее улыбка не была ни царственной, ни стыдливой: это была улыбка молодой женщины.

— Нельзя? Неправда, Адам, как раз наоборот, положено! Вы знаете, что написано в мемуарах одного легионера про моего деда, бонапартиста? Своими глазами читала в библиотеке. «Отважен, как лев. Удивительно стойко переносит боль! Чинов же выше капитанского не достиг, ибо, хотя был одним из самых храбрых офицеров, имел чрезмерную приверженность к вину и знался с простонародием». Чины? Чины счастья не дают! Дед в каких только странах, в каких переделках не перебывал, попивал себе в веселье духа, на боль не обращал внимания и дожил до восьмидесяти лет. А я… И не пила, и не якшалась с простым народом… Правда: кому поклялась в верности, тому была верна. И в трусости меня тоже никогда не упрекали. Но вот умела ли я сопротивляться боли? Наливай, Павличек, наливай! Чинов я и так себе не выслужу, зато, может, стану покрепче духом.

Роза взяла бокал, подняла, в ее глазах вспыхнул красный отблеск вина.

— Здоровье моего деда и его простонародной компании!

Она выпила залпом. Збышек захлопал в ладоши. Он уже некоторое время приглядывался к бабушке с восхищением, а теперь его восторг достиг предела.

— Бабуля, я тоже хочу выпить за этого дедушку, раз он такой молодец! Бабуля, попроси папу, за легионера, наверно, можно!

Роза живо повернулась на стуле.

— Павел, милый, сделай это для меня, кто знает, когда я снова буду у вас на обеде, — налей Збышеку! Пусть выпьет за прадеда, ей-богу, стоит!

Збышек соскочил со своего места, Павел, возбужденный донельзя, совершенно забыл о приличиях, хохотал утробным басом, сделал вид, будто прячет бутылку, однако не выдержал, тут же плеснул сыну бургундского и поспешил долить остальным.

Адам корчился, как на каленых углях.

— Эля, перестань! Эля…

Роза шутливо отмахнулась. Збышек уже протягивал ей свою рюмку.

— Со мной, бабуля.

Чокнулись. Роза прошептала:

— Мальчик мой, я тебя обидела сегодня, прости.

Она поцеловала внука, затем немного отстранилась от него и, щуря глаза, задумчиво произнесла:

— Откуда я взяла, будто он похож на еврея? Глупости. Ну, а если даже и похож? Подумаешь, важность. Ох, убедилась я, давно убедилась, какая ерунда все эти различия.

На этой мысли она застыла. Адам и Марта с тревогой переглянулись. Роза, кроткая, лишенная обычного высокомерия, раскрасневшаяся от вина, ищущая со всеми мира, пугала их. Когда она говорила в гостиной о великой перемене, которая с ней произошла, Адам не принял этих слов всерьез. Сколько раз в течение их совместной жизни она заявляла, что «все кончено», что «больше ни одного дня», укладывала сундуки, писала завещание, даже уезжала… Стоило ли придавать значение какой-то неуловимой внутренней перемене, ничем не угрожавшей привычным порядкам, если даже реальные факты оказывались дымом без огня. Если отъезды, завещания, угрозы кончались обычно слезами, то уж наверное, полагал Адам, развеется без следа эта воображаемая таинственная перемена. «Лишь бы своими фантазиями Эвелина не расстроила себе нервы и сердце» — вот что его заботило. Но поведение жены во время обеда свидетельствовало, что по какой-то причине она действительно стала другим человеком. И Адам, который за сорок с лишним лет убедился, что ни жесточайшие житейские бури, ни терпеливейшее обращение к разуму, ни естественнейшие человеческие привычки не смогли поколебать этот неукротимый характер, испугался силы, так внезапно обратившей Розу на путь всепрощения.

«Что это может быть? — гадал он. — Предчувствие смерти? Но она не раз болела, и не только с богом — с людьми не желала примириться… Может, бог внял моим молитвам и сам воззвал к ней, принуждает ее склониться перед ним?»

— Эля, — обратился он к жене. — Вчера было воскресенье. Ты не сходила на молебен в тот костел — помнишь, я тебе рассказывал, — где такой мудрый исповедник?

Роза подняла на мужа глаза… Видно было, что она с трудом отрывается от какого-то бесконечно милого ей видения.

— Что ты говоришь, Адам? На молебен… Нет, не ходила. А к чему мне молебен и исповедник? Я и дома — вчера, позавчера… да, с субботы, с пяти часов дня, — сижу, а в душе у меня — органная музыка, подлинное богослужение… Правда, правда!

Она обвела присутствующих изумленным взглядом.

— Ну и что тут делать господу богу? С тем, что у меня на душе, и так нельзя грешить. А если согрешишь, вот как я сегодня, недостойная, согрешила гневом (сразу-то себя не переломишь), — такая после этого боль, такое раскаяние… Руки и ноги хотелось бы целовать и просить: забудьте, это в последний раз! Последний.

Марту задели эти слова: «В последний раз» — слишком серьезны они были, слишком ко многому обязывали. А Роза тем временем принялась за жаркое, отправляла в рот, надевая один за другим на вилку, кусочки мяса и овощей, с аппетитом прожевывала, заедала хлебом.

— Ваша Сабина стала отлично готовить. Не каждый так поджарит бифштекс. Это что, филейная часть или от костреца? И картошечка замечательная… Такая кухарка — это просто клад.

Снова у всех отлегло от души, снова Павел подлил вина, Збышек запрыгал на стуле, Адам вздохнул. Марта решилась пошутить:

— Признайся, мама, это ты под влиянием Боя1[68] рассказала такое о прадедушке, тебе тоже захотелось свергнуть кого-то с пьедестала. А мне вот не хочется верить, что мой прадед был пьянчугой… Боже, боже, бронзовый командор моего детства! Сколько же Владик рассказывал мне о его подвигах!

Роза сделала изрядный глоток, отставила бокал, затем оперлась подбородком на сплетенные руки, опустила глаза… Помолчав, она ответила без улыбки:

— Не называй его пьянчугой. Он свое сделал. Правда, полковником он не стал, но был великим воином. Не о чинах же мечтал прадед, когда покидал родину… Мечтал о своем Наполеоне, чтобы идти за ним до последнего вздоха, — и шел. А может: будь он трезвым, так далеко и не зашел бы? Как и я не далеко зашла со своей музыкой…

Роза открыла и закрыла рот точно хотела что-то добавить, но не находила нужных слов. Наконец она проговорила:

— Другое дело, что те, кто писали эти мемуары, не обо всем написали. Не только вино мешало ему продвигаться по службе. Дед пил, но пил он лишь до тех пор, пока ее не встретил.

Марта так вся и потянулась к матери:

— Что это значит? Кого не встретил?

Роза подняла голову, с беспокойством поглядела на Збышека:

— Сходи, дитя мое, на кухню, принеси мне стакан воды.

Мальчик побежал, а Роза шепотом, с выражением ужаса на лице, стала объяснять:

— Пока он не встретил Инесс. Это было в Испании… Но она была креолка. Вот что значит «знался с простонародьем» — то, что шляхтич, офицер, женился на креолке! Да, да, в вашей прабабке текла негритянская кровь. Но дед, когда женился на креолке, он и пить перестал, и еще бодрей, еще охотней следовал за императором, зная, что любимая рядом.

Вернулся Збышек с водой. Роза смочила губы, глубоко вздохнула и вдруг воскликнула, блестя глазами:

— А как же! Как еще можно добиться чего-то значительного? Научиться терпеть? Привыкнуть к боли? Только теперь я понимаю, почему я не стала большой артисткой. Потому что замкнулась в ожесточении, из-за ослиного своего упрямства не поладила с жизнью!

Подали десерт. Марта нахваливала:

— Очень хороший кекс, мамусик, попробуй.

Роза попробовала.

— Ах, чудный, чудный! Дай еще кусочек. Боже, какая я лакомка, прямо стыдно. А ведь точь-в-точь такое же тесто я ела знаешь у кого? — у Манюты Псарулаки в Таганроге… У той гречанки… Ну скажи сама, откуда у них английский кекс?

Она удивилась, задумалась, перестала есть. Лицо у нее густо покраснело, на шее вздулись артерии.

— Не могу, — прошептала Роза. — Уф, жарко! Как смешно, что я этих людей, давным-давно забытых (Людей? Для меня это куклы моего детства. Манюта…), — я их вижу так ясно, как будто мы вчера расстались.

Она откинулась на спинку кресла.

— Весь день сегодня я вижу вещи, места, события, давно минувшие… Что это значит? Почему это вдруг возвращается ко мне?

С минуту она размышляла, нахмурившись. Затем снова посветлела.

— Ах, знаю! Так бывает перед дорогой: ведь я еду в Кенигсберг. Всегда в таких случаях невольно рассчитываешься с прошлым… Кстати, Адам, о расчетах: пожалуйста, сегодня выпьем кофе у меня, сейчас пойдем и сразу подсчитаем, кто сколько кому должен. Уезжая, я люблю оставлять свои дела в порядке.

Роза поднялась из-за стола.

— Нет, нет, мама, — пыталась остановить ее Марта, — посиди еще немного, нельзя же сразу после еды. Лучше пойдем ко мне в комнату, полежишь, отдохнешь.

— А я бабушке что-то покажу! Ты видела, бабушка, «Брата дьявола»? Пойдем, пойдем, я все тебе покажу — подскочил к Розе Збышек.

— Тише, ты, брат дьявола, — шикнул на него Павел. — А может, вы, мама, с нами выпьете кофе?

Адам отодвинул от себя компот, но не вставал. Его глаза выражали блаженство, однако губы кривились от страха; сцена, которую он наблюдал, — образ дружной, счастливой семьи с Розой в центре, в качестве предмета всеобщего обожания, — была, казалось ему, слишком прекрасна, чтобы вдруг не исчезнуть или не превратиться в какое-нибудь неприличное зрелище. Ему ужасно хотелось уговорить жену остаться, и в то же время он спрашивал себя, не окажутся ли эти уговоры пресловутой каплей, переполняющей чашу, и следует ли в таком случае злоупотреблять Розиной уступчивостью? Между тем жена, по-прежнему приветливая, протягивала зятю руку.

— Нет уж, пойду я, Павел. Очень мне с вами хорошо, но не задерживайте меня. Ведь я собираюсь в дорогу. У меня, собственно, уже совсем мало времени.

Адам рискнул.

— Не думаю, Эля, чтобы Владику удалось так быстро оформить поездку. Может, останешься еще на четверть часика? Хорошо здесь…

Роза нервно повернулась, как бы порываясь бежать, как бы испугавшись, что ее тут задержат силой, а она тем временем упустит какую-то неповторимую возможность. Марта подошла к ней. Роза истерически крикнула:

— Я пойду, пойду! Пусти меня, неужели ты не понимаешь, что мне нельзя терять ни минуты!

Шумя шелками, она выбежала в переднюю, стала повязывать вуаль; издали было видно, как дрожат ее руки. Все гурьбой поспешили за ней. Когда Роза увидела рядом с собой Павла, подающего ей пальто, Збышека с лисой в руках и Адама в шарфике, она опустила руки и глубоко вздохнула. Казалось, она приходит в себя после кошмарного сна. Уже со своей новой, стыдливой улыбкой, она, надевая пальто, проговорила вполголоса: