Джоанна Троллоп - Чужие дети

— Она хочет, чтобы ты поехал туда?

— Нет…

Джози закусила губу. Мэтью обнял ее, но она не позволила прижать ее к себе.

— Дорогая, Надин не может с ними справиться и посылает их сюда.

— Сюда! — воскликнула Джози. — Жить?

— Да, — он наклонился вперед и поцеловал ее неотзывчивую шею. — Да, чтобы они жили здесь, ходили в школу. Жили с нами.

Жена ничего не ответила. Он коснулся кончиком своего носа ее, но не мог заставить Джози улыбнуться.

— Все в порядке?

Она закрыла глаза на миг, а потом сказала твердым и ясным голосом, непохожим на ее обыкновенную речь:

— Конечно.

Руфус лежал в кровати и смотрел на занавески. Он выбрал их, когда ему исполнилось четыре года. На ткани были цветы — синие цветы на бледно-желтом фоне. Год или два назад он настолько привык к ним, что просто не замечал. Но теперь мальчик вновь увидел занавески с цветами, и они не на шутку удивили его. Пусть это и те самые цветы, которые понравились ему в четыре года, но не следовало ли маме все-таки предложить что-нибудь другое?

Мальчик посмотрел на свой новый письменный стол. Он стоял здесь и ждал Руфуса, пока тот не приедет в Бат. В столе было два выдвижных ящика и угловая лампа на шарнирах, наподобие тех, что помещались у отца в офисе. Пока Руфус еще ничего не делал за своим письменным столом, разве что сидел на стуле поодаль и плавно выдвигал и задвигал ящики. Они двигались очень хорошо; мальчик любовался ими. Элизабет дала ему огромную коробку с цветными карандашами — целых семьдесят две штуки. Все цвета почти незаметно переходили один в другой подобно радуге. «Это карандаши для профессионального художника», — сказала она. Прежде у нее тоже была такая коробка. Руфус размышлял, что, пожалуй, не возьмет с собой эту коробку с цветными карандашами обратно в Седждбери, а оставит ее здесь, в одном из ящиков своего нового письменного стола. То, что Рори теперь находился с ним вместе все время в одной комнате, оставляло для мальчика очень мало личной территории. Хотя реакция сводного брата на коробку с цветными карандашами была неясна Руфусу, он с тревогой думал об этом.

Мальчик сел на кровати. Было очень приятно лежать на этой постели, в этой комнате, оказаться одному и в тишине. Дейл, конечно, находилась по соседству, поскольку совершенно неожиданно для всех решила остаться на ночь. Но стены этого дома гораздо толще, чем стены другого, который Руфус считал домом Мэтью. Поэтому все равно создавалась иллюзия одиночества.

Если он встанет с кровати и раздвинет занавески (а это он сразу же сделает, и тогда цветы не станут заметны из-за образовавшихся складок на ткани), будет виден привычный пейзаж — стена дома напротив. Между домами росло дерево, которое покрывалось летом бледно-зеленой листвой. По осени листья осыпались наподобие крошечных аэропланов. Зимой дом напротив отлично виден, можно наблюдать за людьми, чистящими зубы или читающими газеты, пылесосящими ковры. Но летом зелень надежно загораживала соседей от чужих взглядов. Однажды кто-то заметил наблюдавшего Руфуса и помахал ему рукой, но мальчик сильно смутился, бросился прочь от окна и упал на пол, чтобы скрыться из виду.

Он выбрался из кровати и неспешно подошел к окну, отдернул занавески как можно дальше в стороны, чтобы цветы на них расплющились. Дерево без листвы выглядело голым, но слегка пушистым, на его ветках появились новые почки, а некоторые из них были готовы вот-вот распуститься. Все занавески и шторки в доме напротив оказались опушены. Такое обыкновенно случалось в это время по субботам. Внизу, в ближнем саду, Руфус увидел Бейзила, сидящего возле каменной девушки с голубем в руке. Кот очень медленно и аккуратно умывался одной лапкой. Казалось, он всегда был занят умыванием, причем лишь очень небольших участков шкурки.

Руфус вошел в туалет возле комнаты Дейл, справил нужду. Мать всегда говорила, что после этого нужно слить воду. Но, поскольку ее не было рядом, чтобы читать нотации, мальчик этого не сделал. Он быстро заглянул в косметичку Дейл. Внутри пахло ароматизированным мылом, рядом лежала одна из тех эластичных вельветовых резинок, которыми сводная сестра завязывала волосы узлом.

Потом он побежал вниз, перепрыгивая через три ступеньки за раз, что делал всегда — с тех пор, как открыл около двух лет назад, что если прыгать под углом, можно при каждом прыжке пролететь чуть дальше. Дверь в спальню отца была открыта, но кровать оказалась не заправленной, а позади, из ванной, доносилось жужжание электробритвы. Руфус легонько поддал дверь ногой и ленивой походкой отправился вниз в кухню.

— Привет, — сказала Элизабет. Она была уже одета и расставляла на столе чашки и тарелки.

Мальчик улыбнулся, не глядя на нее. Он вдруг оробел.

— Хорошо выспался?

Руфус утвердительно кивнул.

— Ты доволен новым письменным столом?

Он снова кивнул:

— На все сто.

Элизабет открыла дверцу шкафа. Стоя спиной к нему, она спросила:

— Ты ешь яйца?

— Да, — ответил Руфус.

— Как?

Он подумал секунду.

— Ну… готовые.

— Это само собой, — сказала она, смеясь. — Омлет или яичницу?

Руфус взялся за спинку стула.

— Омлет, — проговорил он.

— Не простудишься в одной пижаме?

Мальчик отрицательно замотал головой. Он посмотрел на пачки с овсянкой, на мюсли, которые ел отец. Ничего в них не было хорошего.

— Я тоже не люблю мюсли, — заметила Элизабет, заметив выражение его лица. — Они застревают в зубах.

Руфус подумал о пачках овсяных хлопьев в Седжбери, шести или семи видов, все — от разных фирм. Их покупала Джози, старясь угадать верную марку, купить то, что будут есть дети Мэтью. Но они все равно не ели, даже за столом. Иногда дети и вовсе не приходили к столу, зато по всему дому валялись хлебные мякиши, на лестнице и на полу были рассыпаны крошки. Мальчик чувствовал, что становится настоящим маленьким занудой, подходя к столу всякий раз, когда мать звала его. Но у него просто не оставалось выбора. Стоило только взглянуть ей в лицо — не столько сердитое (хотя она была разозлена), сколько расстроенное, в ее огромные глаза, чтобы убедиться: надо сделать что-то, чтобы мама чувствовала себя лучше. И если от присутствия Руфуса за столом на кухне у матери на душе становилось легче, то это и нужно, даже если ему самому неприятно. А от овсяных хлопьев иногда становилось неприятно.

Клер сказала Рори на прошлой неделе: «Разве мы не пойдем гулять с Руфусом?» И сводный брат шмыгнул носом. «Руфус? — спросил он. — Руфи-Пуфи? Кто захочет иметь дело с таким тюфяком, как он?»

…Элизабет проговорила:

— Мы можем немного позже пойти и купить те хлопья, которые ты любишь. Я просто не знаю, какие.

Руфус подвинулся поближе к столу.

— Я люблю те, которые с сахаром, но мне их нельзя.

— Ну, что ж, значит, мы не будем их покупать, — усмехнулась она.

Мальчик поднял на нее глаза. Элизабет улыбнулась ему и проговорила ровным тоном, каким обычно общались с ним учителя в Бате:

— Твою маму обманывать не станем. Ни за что.

Он задумался на момент и сказал:

— Я могу сказать ей о занавесках…

— О каких занавесках?

— В моей комнате. На них цветы. Я не люблю их.

— Ну, это поправимо, — ответила Элизабет. — Твоя комната — в полном твоем распоряжении, можешь менять ее на свой вкус.

Его лицо просветлело.

— Правда?

— Конечно. Твоя комната не относится к вопросам воспитания. Я не собираюсь нарушать правила твоей мамы по отношению к тебе, но уверена: ты спокойно можешь получить новые занавески.

Руфус поднес к лицу ложку и посмотрел на искаженное отражение в ней.

— Ура!

— Что тебе нравиться? Что бы ты хотел взамен?

— Наверно, черные…

— Черные?..

— Или зеленые. Красивый зеленый цвет. Не мрачный оттенок зеленого.

— Или синие?

— Нет, — сказал Руфус. — Все всегда синее.

Элизабет разбила яйца в сковородку.

— Итак, омлет?

— Да, — сказал Руфус и потом с ударением, чтобы скрыть свою забывчивость, проговорил:

— Пожалуйста.

— Интересно, — сказала она, помешивая омлет на сковороде, — захочется ли тебе сегодня прогуляться со мной?

Руфус колебался. Робость, которая почти исчезла, вновь подступила к его горлу, заставила опустить голову и смотреть на стол.

— Надо повидать моего отца. Он живет в Бате, я всегда навещаю его по выходным. Полагаю, он станет твоим сводным дедушкой.

Мальчик подул на ложку, которую держал в руке, а потом начертил указательным пальцем червяка на запотевшей плоскости. У него не было дедушки — никакого. Отец матери оставил ее, а дедушка по отцу умер. Как и его мать. Они оба умерли в год рождения Руфуса, что, как сказал Том, пытаясь улыбнуться, было очень неблагоразумно с их стороны. Так что у мальчика оставалась только бабушка. У некоторых, как он знал, были дедушки, которые сражались на войне — настоящие солдаты, которые воевали с немцами и японцами.

— Он был на войне? — спросил мальчик.

Элизабет убрала сковородку с плиты.

— Он провел всю войну в тюрьме в Италии. Ему было всего девятнадцать, когда началась война — совсем еще мальчишка. Дедушка был ранен, поэтому не мог убежать, а потом его схватили. Ты хочешь яйцо на тостере или отдельно?

Руфус посмотрел на нее. Чувство защищенности совершенно непредвиденно снизошло на него здесь, на кухне с Элизабет, держащей сковородку с яйцами и рассказывающей обыкновенным голосом о своем отце, который был в плену. Лучи солнца пробивались сквозь окна и освещали грязные разводы, оставшиеся после потоков дождя на стекле. На губах Руфуса скользнула легкая улыбка, и он обхватил пальцами босых ног перекладины стула, на котором сидел.

— На тостере, пожалуйста, — сказал мальчик.

— Итак, она привезла с собой мальчишку, а потом? — сказал Шейн. Он заставил Дункана купить швабру с отжимом, чтобы можно было вымыть потолок на кухне. Пыль продолжала мягко и безмятежно лежать толстым слоем на книгах и мебели. Зато кухню и ванную комнату уборщик надраил до блеска, там ощущался запах хлорки.

— Да, — сказал Дункан. — довольно странно. Свежеиспеченного внука.

— Он милый ребенок, судя по всему?

Дункан помешивал кофе, который сварил для них двоих. Шейн положил в свою чашку четыре с верхом ложки сахара.

— Да, он таков. Они все милые: Том, его сын, его дочь… Его невестка совершенно замечательная… — он замолчал.

Шейн перестал тереть и отжал грязную воду с губки в ведро.

— Ну?

— Я, вероятно, не должен был так говорить, — продолжал Дункан Браун, — но очень поражен кое-чем. Нет, правда, очень поражен.

Шейн принялся снова за потолок, оставляя широкие белесоватые полосы на многолетней грязи.

— Лучше снаружи, чем внутри…

— В том все дело, — сказал мистер Браун, отхлебнув кофе. — Ведь и я без понятия о том, хорошо или плохо то, что большую часть своей жизни я разыгрывал милого, делового мелкого торговца. Разыгрывал перед самим собой, перед своей последней женой и перед дочерью. А теперь, с предстоящим замужеством Элизабет, я кажусь сам себе участником сумасшедшего мюзикла с очень бедным директором и тысячным актерским составом. У ребенка, который приходил, есть мать, которая вышла замуж еще за кого-то с тремя детьми, и у них всех есть мать и тетка, и бабушка с дедушкой… Это озадачивает меня не на шутку. Постоянно думаю, чем же все закончится.

Шейн цокнул языком.

— Я возлагаю вину за это на папу римского.

— Правда?

— Надо подвести базу под обоснование. Если человек не обуздает свои аппетиты, их обуздают за него.

— Вы говорите о запрете контрацепции?

— О чем же еще? — воскликнул Шейн.

— Вот оно как, — сказал Дункан. Он взял кружку обеими ладонями. — Но я думаю, мальчик, с которым я познакомился сегодня, был желанным. И он любим. Даже моя дочь, у которой нет причин любить его, — если в ней не победят инстинкты и добродушие, — кажется, пришла в восторг.

Шейн поставил швабру в угол. Он благочестиво проговорил:

— Моя мама, господи, благослови ее душу, считала: каждый из нас был желанен, даже мой брат с заячьей губой и глазами, которые не смотрят в одну сторону. Нас было девять человек детей.

— Вот как, — снова заметил Дункан. Прошлое семьи Шейна всегда вызывала у него подозрения, он начал сомневаться, что уборщик происходит из Керри. Может, он из Ливерпуля?

Дункан медленно вышел из кухни в гостиную. На низком столике возле электрического камина, среди стопок книг и газет лежали две банки из-под кока-колы и пакет чипсов, купленных по предложению Элизабет. Там же располагался мальчишеский альбом с марками и маленький микроскоп. Его мистер Браун купил в комиссионном магазине, решив, что вещь пригодится для подарка мальчику, с которым придется общаться Лиз, выходящей замуж за Тома Карвера.