Джоанна Троллоп - Чужие дети

— Кто же?

— Руфус, — сказал Том.

Элизабет засунула руки в карманы пальто.

— Что с ним?

— Это дом для него, — ответил Том. — Этот дом, вероятно, самое лучшее убежище, которое у него сейчас есть, самая надежная пристань. Я не могу… — он умолк, потом взглянул на нее. — Вправе ли я?

Лиз медленно покачала головой.

— Ты видишь, каким он здесь был, — сказал Том. — Каким был с тобой. Ему стало легче, верно?

Элизабет испустила долгий вздох. В один из последних визитов Руфуса Том нашел ее за тем, что она учила мальчика основам игры в шахматы. Лиз ощутила себя окруженной атмосферой одобрения, тепла и огромной любви. Она посмотрела на любимого. Он улыбнулся, подавшись вперед, обнял ее, неуклюже притянув к своему пальто.

— Я действительно все вижу, — сказал Том. — Понимаю, каково порой приходиться тебе. Но ради Руфуса ничего нельзя менять. Мне очень жаль, дорогая, но нет.

Она почти разозлилась в поезде после этого разговора, стыдясь самой себя из-за злости. Ведь мысли Тома о сыне были не только верными, но и вполне совпадали с ее. Беда заключалась в другом: Лиз обнаружила, глядя на свое отражение в темном стекле купе, что не могла понять, что скрывалось за отношением Тома к сыну, что прочно связывало его прозрачными узами с прошлым. Он был подобен великану из сказки, который терял силу при колдовстве. Нужно было понять Тома — ради его настоящей любви к ней, ради их замечательного будущего.

Лиз плохо спала эту ночь, но проснулась, к своему удивлению, почти довольной. Она обрадовалась, увидев лондонское утро, свой портфель и черный шерстяной деловой костюм, который купила, когда фантазии о замужестве казались такими же маловероятными, как неожиданная встреча с ангелом здесь, на кухне. Впереди была рабочая неделя, встречи, решения, применение множества приемов дипломатии, которую Элизабет не сумела проявить на прошлых выходных, чтобы перевести профессиональные приемы в личную жизнь. И в конце этой недели она снова упакует свой чемодан и отправится в Бат к Тому, чтобы обсудить с ним, с той рассудочностью, которую он так любит, изменения, которые они могут внести, чтобы после свадьбы дом стал их. Ради Руфуса.

Надин звонила каждый день. Иногда — дважды. Она выведала у детей привычный распорядок жизни на Баррат-роуд, поэтому могла звонить именно тогда, когда кто-нибудь в страшной спешке уходил утром в школу или через десять минут после того, как Джози с относительным успехом собирала всех шестерых за столом на ужин. Если Надин звонила во время ужина, то разговаривала с каждым из своих детей по очереди. Они уходили в гостиную, а когда возвращались, напускали на себя такой вид, что никто даже не осмеливался расспрашивать, о чем шла речь. В большинстве случаев Рори после возвращения выглядел замкнутым, а Клер, похоже, готова была пустить слезу. Потом девочка сидела на своем месте на кухне, глядя в тарелку, словно старалась изо всех сил не разреветься. Только Бекки опрометью выбегала из гостиной, светясь от радости, и часто отказывалась снова садиться за стол. Она с вызовом шествовала мимо них по кухне и шла наверх, или вообще уходила из дома.

Джози посмотрела на еду в тарелке Бекки, всю перемешанную, но не съеденную, и решила, что Мэтью надо пойти за ней и привести обратно.

— Нет.

— Но ты спускаешь ей это с рук!

— Ты полагаешь, — сказал Мэтью, — что ссора из-за выхода из-за стола дважды в день, в итоге, предпочтительнее?

— А как же я?

— А что ты?

— Мэт, я трачу часы, делая покупки и готовя еду для детей. А потом раздается звонок телефона, и их отрывают от еды. Или они не хотят есть, потому что звонит телефон. Или не приходят к столу вообще. Причем, говорят, что им не нравиться то, что я приготовила. А позже я выясняю, что в доме съедены все крекеры или печенье…

— Я знаю, — сказал Мэтью.

— Прекрасно, тогда сделай что-нибудь!

Он посмотрел на нее:

— Что ты предлагаешь, мне надо сделать?

— Поговорить со всеми! Встань на мою сторону! Скажи, что не хочешь, чтобы со мной так обращались!

— На самом деле, — ответил муж, — я так и делаю. Я не гоняюсь за ними. Я не реагирую, я продолжаю есть с тобой и Руфусом. Я делаю вид, что мне безразлично их поведение.

— Безразлично?

— Да, безразлично.

— Мэт, — сказала Джози, и ее кулаки сжались, — это — неприкрытая враждебность в доме. Все твои дети настроены против меня. И ты говоришь, что тебе безразлично?

Когда Джози узнала, что получила работу, все оказалось гораздо лучше, что она предполагала. Учительница, которая ушла в отпуск по рождению ребенка (ее предстояло заменить), решила остаться дома с новорожденным, и ее место предложили Джози.

Чтобы отпраздновать получение работы, она купила бутылку австралийского шардоне и поставила ее на стол за ужином.

— Это для чего? — спросил Руфус.

— Чтобы отпраздновать.

— Что?

— Мое поступление на работу. Я получила работу.

Мэтью с улыбкой окинул стол.

— Это здорово, верно? И к тому же с первой попытки. Ты — умница.

Бекки встала, слегка толкнув свою тарелку:

— Я не хочу этого.

Джози, держа за горлышко бутылку вина, ровно сказала:

— Это запеканка с курицей.

— И что?

— Ты же любишь запеканку с курицей.

— Нет, не люблю.

Клер опустила вилку. Она произнесла шепотом:

— Я тоже. — И посмотрела на Мэтью.

И посмотрела на Мэтью.

— Сядь, — сказал отец, обращаясь к Бекки.

— Ты не можешь заставлять меня.

— Я и пытаться не буду, — ответил Мэт, — но хочу предложить тебе бокал вина в честь Джози.

Бекки презрительно сказала:

— Алкоголь — это наркотик.

Мэтью посмотрел на Рори. Тот уже ел, опустив голову, уплетая запеканку за обе щеки и едва ли обращая внимание на остальных. Руфус тоже начал есть.

— Хочешь немного?

Рори кивнул.

— Руфус?

Мальчик порозовел от удовольствия. Том и Элизабет дали ему полбокала белого вина, когда взяли с собой на ужин, — и ему понравилось. Ему хотелось и сейчас немного. А еще хотелось сказать матери, что он рад за нее. Руфус поглядел на Мэтью и тоже утвердительно кивнул.

— Итак, больше всего мне и тебе, — сказал Мэтью, обращаясь к жене. Он взял у нее из рук штопор и встал, чтобы вытянуть пробку из бутылки.

— Я не буду есть, — заявила Бекки. — И я не останусь.

— Пожалуйста, останься, — проговорила Джози. В ее голосе не звучало приказа.

— Почему?

— Так мы можем поужинать вместе.

— Я не хочу ужинать, — настаивала Бекки. — И я не буду сидеть вместе…

— Тогда уходи, — ответила Джози.

Мэтью перестал вывинчивать пробку.

— Джози…

— Уходи, — повторила Джози снова. — Просто уходи.

Бекки сильно отпихнула назад свой стул, так что он полетел на пол и ударился о ближайший буфет. Потом она развернулась и направилась ко входной двери, которая оказалась запертой. Она ударила по ней пару раз кулаком, а потом, чувствуя, что все взгляды прикованы к ней, как лучи прожекторов, развернулась, метнувшись через дверь в холл, и взлетела по ступенькам. Позади Бекки услышала, как отец сказал сердито: «Зачем, черт побери, тебе понадобилось это говорить?» Потом кто-то хлопнул дверью, и девочка расслышала только сбивчивое бормотание.

Она открыла дверь в комнату, которую делила с Клер, бросилась на кровать сестры — на ту, что стояла ближе к двери. Бекки уткнулась лицом в одеяло, забив рот тканью — так крепко были сжаты ее зубы. Потом она мутузила подушку Клер, пнула ее ногой о ближайшую стену. «Коза, — говорила себе Бекки, — чертова коза со своей проклятой работой! Как она посмела? Как она может хвастаться своей проклятой работой перед нами, словно хочет, чтобы мы одобрили это? И почему меня должно волновать, что происходит с ней? Почему меня должны волновать ее дела, ее проклятая стряпня и уборка, все старания быть миссис Само Совершенство?» Бекки подкинула подушку сестры и швырнула к противоположной стене. Подушка ударила по краю картины, сбросив ее на пол.

Бекки села. Она не включала свет, когда пришла, но в вечерних сумерках могла видеть осколки стекла и обломки рамы, лежащие на ковре. Это была картина, которую она всегда хотела видеть — репродукция Климта. Там была изображена экзотичная, опасная, похожая на змею женщина. Но именно Джози повесила ее в комнате для Бекки, и, поступив так, одним махом лишила картину всей былой привлекательности. Мачеха старалась дать Бекки то, о чем девочка страстно мечтала, и, тем самым, вторгалась в пределы ее личной зоны, поглядывая свысока. Это было вторжением — вкусная еда, выстиранная одежда, работа по дому, которую делала мачеха, все слова, которые Джози, сдерживаясь, не говорила вслух.

Бекки поставила ногу на ближайшие кусочки разбитого стекла и раздавила их. Потом встала на колени, нагнувшись, и выложила круг из осколков…

— Со мной все в порядке, — говорила Надин всякий раз, когда Бекки ее и не спрашивала. Голос матери внешне бодрым и наигранным. — Со мной, правда, все в порядке.

Она занималась лепкой горшков. Тим нашел ей подержанную печь для обжига. У нее появился радиоприемник — какая-никакая, но компания.

— А ты как? — спрашивала она. — Вот что я на самом деле хочу знать. Как ты? Тебя достаточно кормят? Все ли в порядке в школе? Расскажи, что вы делаете. Расскажи обо всем…

Бекки медленно подняла голову. Снизу она слышала звук телевизора. Возможно, Рори включил его. Большинство вечеров брат включал «ящик», когда улучал момент, причем так громко, что, когда Джози просила убавить звук, ей приходилось кричать. Иначе не было слышно. Потом начал звонить телефон. При этом звуке в животе у Бекки закололо, и ее охватил новый порыв гнева — столь сильного, что она физически почувствовала, как злость закипает в груди, застилает глаза.

Она неуверенно встала. Стекло лежало под ногами, мерцающее и зловещее. Бекки неуклюже переступила с ноги на ногу и начала топать по разбросанным осколкам. Кто-то должен заплатить за это, кто-то должен страдать за всю несправедливость, за давление, за напряжение, за мучительное разочарование и боль. «Кто-то, — думала Бекки, топая ногами, — должен быть наказан».

Мэтью позволил Клер делать домашние задания в комнате на чердаке. Она часами сидела там наверху. Иногда, когда отец возвращался домой после школы — всегда позже, чем кто-либо, девочка уже была там. Она приходила из школы мимо мачехи, обычно не говоря ни слова, и поднималась сразу на чердак. Там и сидела в отцовском кресле, иногда надевая один из его джемперов. Когда он приходил, Клер бежала к нему, пытаясь забраться на колени. А если Джози что-нибудь говорила, Клер отвечала: «Ты не моя настоящая мать» И обнимала Мэтью.

Бекки велела ей говорить: «Она — не твоя настоящая мать. Она не может заставить тебя что-нибудь делать. Скажи ей так».

Если они оставались одни — только Клер и Джози, — то падчерице не хватало смелости сказать такое. Но на коленях у отца она могла говорить все, что угодно.

— Она знает, что не твоя мать, — сказал Мэтью, пытаясь сгладить ситуацию. — Бедная Джози — иметь такую обузу как ты!.. Вот уж ужасная мысль!

— Я и не хочу быть твоей матерью, — вступила в разговор Джози. — И даже не пытаюсь быть…

— Она делает то, что раньше делала мама, — сказала Клер. — Разве не так?

— Кто-то же должен это делать, как, по-твоему?

— Наша настоящая мама, — ответила Клер.

Она крепко держалась за Мэтью. Если она хваталась за отца достаточно крепко, то ей не надо было думать о матери, коттедже и туалете в сарае. Когда девочка вспоминала об этом, то испытывала отчаяние. А проще всего было не думать о грустном или на коленях у отца, или на его чердаке. Там хранилось так много вещей из ее детства, что иногда девочка могла притворяться, что ничего не изменилось и не разрушено. Она сосчитала фотографии. На них есть все трое — она, Рори и Бекки. Но не было фотографии матери. На самом же деле, когда Клер рассмотрела снимки повнимательнее, стало заметно — у нескольких фотографий оказались странные края, словно их неровно обрезали. Когда Клер смотрела на эти обрезанные снимки, то вспоминала кое-что из того, что мать говорила об отце, о том, что он сделал, как он себя вел. Эти воспоминания лишали девочку желания покинуть чердак, даже когда Джози звала ее, отнимали способность двигаться, пока отец не поднимался по лестнице и не находил ее здесь, в его кресле, одетой в его джемпер. Своим присутствием Мэтью возвращал дочь в мир реальности.

— Я хочу, чтобы она не так цеплялась за тебя, — услышала Клер слова Джози. — Я хочу, чтобы ты не позволял ей…