Джоанна Троллоп - Чужие дети

— Разражаться бранью — это все равно не выход.

Джози увидела краем глаза, что он встал.

— Куда ты идешь?

— Доделать кое-какую работу.

— Теперь?

— Буквально на один час. Я могу продвинуться по службе. Меняется руководство.

— О, хорошо, — отчетливо сказала Джози. Она попыталась сказать что-нибудь еще — ободряющее и приятное. Но из-за стыда и беспомощности нельзя было найти подходящие слова.

Вместо этого Джози с дрожью в голосе произнесла:

— Руфус…

— Он заснул. Рори присматривает за ним.

— Присматривает за ним?

— Рори сказал ему, что не станет спать, пока Руфус крепко не заснет.

Джози постаралась не услышать нотки гордости в голосе Мэтью.

— А Клер?

— В кровати, слушает, если тебе интересно знать, «Саунд оф Мьюзик».

— Понятно, — сказала она, осторожно повернувшись, чтобы разглядеть темный силуэт Мэтью. Она прошептала:

— Мне все понятно. Все хороши, кроме меня. Каждый ведет себя отлично, за исключением Бекки, которая теперь, конечно же, жертва. А вот я — нет…

— Что ты сказала?

— Ничего, — ответила Джози.

— Я буду на чердаке.

— Хорошо.

— Постарайся заснуть, — посоветовал Мэт. Его голос звучал тепло, но немного неискренне.

Она ничего не ответила, положив провинившуюся руку под подушку. Этой рукой она ударила Бекки. Потом Джози услышала, как открывается и снова тихонько закрывается дверь.

— А вот и я, — сказал Руфус.

Джози открыла глаза. Ее сын стоял в двух шагах, бледный и подавленный, его школьная форма сидела на нем очень ровно, будто кто-то поправил ее, прежде чем выпустить из здания школы. Джози протянула к нему руки.

— О, мой хороший…

Он подошел к матери и встал возле нее, не отталкивая, но и не прижимаясь.

— Не беспокойся об этом, Руфус, не беспокойся. Я все объясню им…

— Не надо.

— Родной, они должны знать, что это не твоя вина, должны понять, что…

— Нет, — произнес ее сын.

Джози крепче обняла его. Она хотела сказать, что винит во всем себя, что ее неспособность справиться с хозяйством на Баррат-роуд послужила причиной его поведения. Ведь он же не привык так себя вести, это противоречит его натуре. «Я порчу и ломаю тебя, — хотела крикнуть мать, прижавшись к его мягким густым волосам. — Я меняю тебя, делаю невозможным твое детство, а оно должно быть и было… до моей встречи с Мэтью».

— Руфус…

— Все о-кей, — сказал он. — Миссис Тейлор… — мальчик осекся.

— Да?

— Все в порядке, — повторил Руфус, сделав еле заметное движение, чтобы отодвинуться.

— Она хорошо говорила с тобой?

Мальчик поморщился.

— Она нормально обращалась с тобой?

Он утвердительно кивнул.

— Послушай, — сказала Джози, немного отодвигая от себя Руфуса, чтобы посмотреть ему в лицо. — Я знаю, ты не хочешь говорить об этом, но я не желаю, чтобы ты решил, что провинился. Понимаешь, о чем я?

Он посмотрел на нее — взгляд оказался замкнутым, почти непроницаемым.

— Хочешь, — сказала Джози по возможности мягко, — вернуться в Бат и жить там? С папой и Элизабет?

Руфус вздохнул. Он шагнул назад, освобождаясь из объятий Джози.

— Нет, — сказал он. — Но мне нравится там бывать. Мне нравится… — он снова замолчал.

— Тебе не нужно больше ничего говорить. Ты голоден?

— Я не знаю…

— Давай посмотрим? Пойдем и посмотрим на пиццу или гамбургер — будет ли у тебя аппетит?

— Я слишком устал, — сказал Руфус.

Джози слезла с бордюра.

— Тогда идем домой…

— Да.

— Положи свой портфель в корзину на багажнике.

— Я поведу велосипед, — заявил Руфус, положив руки на руль, и, толкнув ногой ближнюю педаль, покатился прочь, как на самокате.

Мать побежала, крича вдогонку:

— Отец сказал, что Рори присматривал за тобой прошлой ночью.

Руфус притормозил.

— Да, это так.

Это было очень необычно, но приятно. Рори сказал: «Я буду бодрствовать, пока ты не заснешь». И когда Руфус внимательно посмотрел на него, добавил: «Если тебе это нравится». Младший сводный брат почувствовал себя неловко, он был польщен и не знал, что сказать, поэтому быстро нырнул под одеяло и улегся, как обычно, спиной к Рори, чтобы не было видно его замешательства. Но все же продолжал наблюдать — из лучших побуждений.

— Это было здорово, верно? — спросила мать.

— Ага, — сказал Руфус и добавил:

— Мне не разрешили играть в футбол целую неделю, — и мигом укатил от Джози.

Когда они добрались до Баррат-роуд, он сбавил скорость и пошел рядом с матерью. Руфус раскраснелся чуть больше, чем обычно, когда приходил из школы. Его форма, учитывая усилия при вождении велосипеда, естественно, слегка помялась. Пройдет, наверное, около получаса, подумала Джози, прежде чем Рори и Клер вернутся. За это время она могла быть снисходительной и даже умиротворенной, и в волю проявить свою материнскую заботу, балуя сына горячими тостами с ореховым маслом. Надо только воздержаться (от скольких вещей приходится воздерживаться!) от упоминания наказания и его причины, от воспоминаний о прошлом вечере, о ситуации, которая сложилась между ними — Рори, Бекки, миссис Тейлор, Мэтью. Ничто не должно заставить Руфуса страдать при мысли о том, с чем он уже столкнулся.

Они едва поднялись по бетонной дорожке, как дверь на кухню открылась, и в проеме стремительно появился Мэтью.

— Мэт…

— Слава богу, ты вернулась. Где ты была?

Джози не взглянула на Руфуса.

— Мы задержались немного. Я видела твою сестру, Карен…

— Бекки не пришла, — проговорил Мэтью.

— Не вернулась?..

— Нет. Никто ее не видел. Она не ходила к друзьям, как я думал. Бекки не появилась в школе…

— О, боже, — прошептала Джози.

— Заходи, — сказал ее муж. — Да заходи же! — Он забрал велосипед у Руфуса. — У нас полиция. Они ждут, чтобы поговорить с тобой.

С тех пор как дети уехали, Надин обнаружила, к своему удивлению и даже легкому разочарованию, что коттедж не внушал пугающей тревога. В нем не стало больше порядка — она ни во что не ставила порядок — и, конечно же, не появилось больше комфорта. Тем не менее, бывшая жена Мэтью перестала рассматривать его как ненадежное пристанище, неспособное уберечь ее детей от опасности. Коттедж оказался сырым, изолированным и неудобным для жизни местом — и более ничем.

В первую неделю после отъезда детей она была безутешна от горя. Надин рыдала без устали, бродя из комнаты в комнату, сделала таблицу на одной из стен на кухне, чтобы вычеркивать на ней каждый день, который проходил, прежде чем она сможет увидеть детей снова — хотя бы на время школьных каникул. Она сворачивалась клубочком возле телефона, страстно желая, чтобы они позвонили. А это случалось крайне редко. Наверняка (в том не было никаких сомнений) им мешали звонить. В порыве энтузиазма Надин переворачивала все в их комнатах, забирала все одеяла, спальные мешки и покрывала для химчистки, кидала огромный затхлый разноцветный ворох на заднее сидение машины, создавая тем самым необычайно острое чувство счастья и радости от совершаемого действия. Потом бурная деятельность сменялась слезами и унынием. Наступали дни, когда она сидела за столом на кухне, глядя на белесоватые огни Херфордшира, варила кофе, который потом не пила, и ждала, подобно принцессе в башне, Тима Хартли. Тот приходил, как частенько делал, с полным подносом приготовленной его матерью еды. Фермер говорил, что надо немного поесть.

Тим Хантли стал единственной ниточкой, соединяющей ее с внешним миром. Он был человеком, которого Надин находила непостижимым: традиционным в политических вопросах, социально ничем не примечательным, плохо начитанным, но упорным и практическим. Его манера держаться с ней мало чем отличалась от общения с коровами, словно она, Надин, была существом, которое нужно поддержать регулярными дозами правильной диеты, а благодаря достаточно простым и лишенным глупостей инструкциям ее можно удержать от совершения неверного поступка, помочь обрести себя в ситуации, которой она не может управлять. Ну, словно корова на автостраде. Он не флиртовал с Надин, хотя она чувствовала раз или два, глядя на горы продуктов, занимающих такое ободряющее пространство на ее кухне, что постепенно начинает нравиться ему. Потом он нашел, как и обещал, подержанную печь для обжига глины, взяв за нее только двадцать фунтов, и показал ей дорогу к коммуне. Это он тоже обещал.

В той коммуне чуть более тридцати человек, в большинстве — женщины и дети, — жили в полной гармонии в небрежно переделанном амбаре. Они выращивали овощи и ткали покрывала из уэльской шерсти. Эти люди не напомнили прежние женские группы протеста, участников марша мира времен ее детства и отрочества, запихивающих цветы в дула орудий и лежавших в белых рубашках на газонах перед Министерством обороны. Они по-доброму посмотрели на горшки Надин и сказали, что будут счастливы видеть ее в любое время, когда угодно. И пускай она привозит своих детей, когда те приедут.

Постепенно наступили сумерки. Надин вдруг поняла, как долго не позволяла себе думать слишком много о детях — вот в чем вся соль! — о ситуации, в которой они оказались благодаря несправедливым обстоятельствам. Но она стала приходить в себя, сумела преодолеть депрессию, даже начала замечать приход весны, распускающиеся почки с листьями, клумбу маленьких, чрезвычайно ярких диких нарциссов в саду позади коттеджа. Как-то Надин даже совершила однажды прогулку до фермы Хантли, чтобы разыскать мать Тима на кухне. Та кормила двух ягнят из пары детских бутылочек.

Надин поблагодарила миссис Хантли за щедрое угощение и заботу.

— О, мне совершенно не трудно, — сказала мать Тима. — Ешьте сколько хотите.

— Спасибо.

— Как теперь поживает тот мальчик?

Надин посмотрела на ягнят. Они были усажены вместе в картонную коробку и сосали бутылку со рвением, близким к экстазу.

— Он ходит в школу, я полагаю…

— Уже кое-что.

— Но у них не очень-то веселые голоса по телефону. Им не нравится там, они не любят мачеху.

Миссис Хантли забрала опустевшую бутылку от ягненка, соска легонько скрипнула.

— А кто любит? Кто и когда любил свою мачеху?

— Ну, бывает…

— Нет, — сказала миссис Хантли. — Никаких сказок. — Она забрала вторую соску. — Вы не хотите дать им двоим вторую порцию?

Надин подумала, что это будет приятно. Она не очень любила кормить молоком своих собственных детей. Но тут — совсем другое дело. Тут не требовалось каких-то личных, эмоциональных сил. К тому же, ягнята были такими смешными, их нельзя не любить.

Два дня спустя Тим привез третьего ягненка в коттедж и опустил его в коробке на полу в кухне.

— Что это? — спросила Надин.

— Кое-кто для вас. За ним вы можете присматривать. Ее нужно кормить из рук целую неделю.

— Но…

— Вы займетесь этим, — сказал Тим. — Вы сможете.

— А если что-нибудь случится? — с тревогой спросила Надин.

— Тогда позвоните мне.

Надин сидела на полу в кухне и смотрела на ягненка.

— Она потеряла свою маму, — пояснил фермер. — Вы подойдете на эту роль для нее.

— Привет, — сказала Надин ягненку. Она положила руку на твердую, маленькую, покрытую шерстью головку. — Кто же из нас должен получить преимущество от этого?

— И вы, и ягненок, — ответил Тим.

Когда он ушел, Надин приготовила согласно пропорциям смеси, которые он оставил, и накормила ягненка. Первую бутылку она скормила в коробке, как делала это на ферме, но, приготовив вторую бутылку, взяла ягненка к себе на колени и держала там, чувствуя, как жесткие маленькие копытца упираются ей в бедро. Каждый мускул ягненка наполнялся энергией.

Потом она опустила ягненка, блеющего и помахивающего хвостиком, обратно в коробку.

— Больше нет, — сказала Надин. — Не сейчас. Позже.

Она протянула руку, и ягненок потянулся к ближайшему пальцу и стал сосать — удивительно сильно и резко.

— Нет, — сказала Надин, убирая руку. — Боюсь, я всего лишь твоя приемная мама.

Зазвонил телефон. Она поднялась и отошла от коробки, чтобы снять трубку.

— Надин? — спросил бывший муж.

Она повернулась, держа трубку у подбородка, чтобы видеть ягненка, вглядываясь в его широкие глаза над краем коробки.

— У меня здесь ягненок…

— Что?

— У меня ягненок, — пояснила Надин. В ее голосе послышалась гордость. — Здесь, на кухне. Я присматриваю за ним.

— А…

— Детям он понравится. Он такой маленький…