«Эти волосы…» — бормотал он себе под нос. Ее непокорные кудри станут торговой маркой, фирменным знаком. Компании, производящие средства для ухода за волосами, будут молиться на нее, а у косметических фирм буквально потекут слюнки. Но было у Джози еще кое-что помимо волос — кожа, лицо и фигура. Просто бесподобные. Правда, она не слишком умна и до смешного наивна, однако стоит этим фотографиям появиться в прессе, как ее попросту растерзают рекламные агентства. Досадно, что ее откопал именно Толкушка! Просто так он с ней не расстанется.

Марк Кинсэйл ощущал: стиль жизни англичан скоро сильно переменится. В Лондоне это чувствовалось острее всего — менялись настроения людей, возникали все новые бутики, иной стала музыка, которую крутили на дискотеках, другие песни занимали первые места в музыкальных хит-парадах.

Он уже пережил нечто подобное раньше, в пятьдесят пятом, когда ему было всего двадцать восемь. Марк был женат, имел двоих детей и работал на одной из фабрик в Бирмингеме. Погоду тогда делали «Тедди Бойз», рок-н-ролл Билла Хэйли и «Комет». Именно они стали провозвестниками перемен. Тогда фотографирование было для Марка всего лишь безобидным увлечением, но стоило ему начать снимать «Тедди Бойз» и безумие посетителей танцзалов, как он сразу же понял, что хочет стать профессионалом. Самое большее, чего он мог добиться в Бирмингеме — редкие съемки свадебных торжеств и школьных выпускных балов. Тем не менее он относился к своим фотографиям со всей серьезностью, зная: единственным местом, где его признают, будет Лондон.

В конце войны Марку исполнилось семнадцать, а через год его призвали на срочную службу. Отбывание двухлетней воинской повинности вовсе не способствовало расширению кругозора. Подобно многим из числа его друзей, он рано женился и вскоре обзавелся детьми, поэтому ему было не из чего выбирать — приходилось заниматься прибыльным, но невыносимо скучным делом. Разумеется, это было жестоко — бросить семью и отправиться в Лондон на поиски удачи, однако Марк знал — если он останется в своей бирмингемской дыре, то вскоре возненавидит близких за то, что они приковали его к себе.

И все же революция, которую он предчувствовал, не разразилась. Замужние женщины по-прежнему сидели дома с детьми. Их мужья вкалывали как проклятые ради содержания семьи, находя утешение в приобретении автомобилей и телевизоров. Если закрыть глаза на то, что качество жизни несколько улучшилось, для большинства она осталась точно такой же, как до войны. Однако Марк не покинул Лондон, продолжая ежедневно запечатлевать те едва различимые глазом перемены, которые происходили вокруг, ему и в голову не приходило вернуться к семейному очагу.

Он еле-еле сводил концы с концами, продавая снимки «Тедди Бойз», бродяг, проституток района Сохо, битников из джаз-клубов, и постепенно приобретал репутацию фотографа, чьи снимки всегда имеют социальный подтекст. В 1957 году Марк получил премию за то, что сумел зафиксировать тревогу и беспокойство иммигрантов из Западной Индии, сходящих на пристань Саутгемптона. В пятьдесят восьмом кадры, запечатлевшие скорбь болельщиков «Манчестер Юнайтед», переживающих гибель любимой команды в авиакатастрофе, и снимки расовых волнений в Ноттинг-Хилл принесли Марку еще большую известность. Вскоре он добился признания как фотограф гражданского направления, газеты приглашали именно Кинсэйла, когда им требовались трогательные, но одновременно жестокие снимки для тех или иных статей.

Сейчас же, спустя десять лет после бегства из Бирмингема, Марк был совершенно уверен — перемены, которые витают в воздухе, не окажутся рождественскими хлопушками, как случилось в середине пятидесятых. Люди устали от однообразной и нудной работы, а послевоенные реформы вроде модернизации служб здравоохранения и социального обеспечения оказались пустой болтовней. Умами завладел лозунг «Все и сразу!», люди больше не хотели годами откладывать деньги на покупки, которые так и оставались несбыточной мечтой. В моду вошли баснословное богатство и пресыщенность, и Марк стремился это запечатлеть. Он по-прежнему делал снимки «с социальным подтекстом», но пропади они пропадом, все эти безработные, бродяги, расовые беспорядки и пикетчики; пришла пора подняться на более престижный уровень — и в личном, и в профессиональном планах.

Тем не менее Марк прекрасно понимал: если газетчики заметят, что он предает, более того — продает те самые идеалы, которые исповедовал столько лет, его попросту смешают с грязью. Он станет изгоем в глазах людей, создавших ему имя. Вплоть до сегодняшнего дня Кинсэйл мучился поисками ответа на вопрос: как подняться выше, не обнаруживая ни перед кем, что его совершенно не волнует тяжелое экономическое положение людей, попадающих к нему в кадр. Его интересовали только композиция и качество снимков, не более.

Жожо могла стать первой ступенькой на пути к настоящему успеху. Люди искренне верят в истории о Золушках, а он вполне способен состряпать для них еще одну. Дочь бедняка-фермера, которая отправилась покорять Лондон и едва спаслась от ужасов секс-индустрии — такая история придется по вкусу самым закоренелым циникам. Сюжет уже сложился у него в голове. Вначале — несколько снимков на Паддингтонском вокзале — девчушка с чемоданом, широко раскрывшая от испуга кукольные глазки. По версии для публики, снимки сделаны совершенно случайно, но едва фотограф проявил пленку, эта картинка стала буквально преследовать его. В течение нескольких недель он тщетно пытается разыскать среди миллионов лондонцев свою героиню — здесь следует привлечь толкового журналиста и опубликовать репортаж с описанием тех мест, куда попадают сбежавшие из дома подростки. Цель — ужаснуть и шокировать читателя. А затем внезапно свершается чудо: фотограф по чистой случайности находит девушку, уже стоящую на краю пропасти, и спасает ее, беря под свою опеку.

Сворачивая к парку Белсайз, в окрестностях которого он жил, Марк самодовольно улыбнулся. Его всегда раздражали методы Дэвида Бэйли. Этот преуспевающий фотограф просто-напросто снимал красивых женщин, чья красота оставалась красотой, даже если бы их щелкал желторотый новичок с «лейкой». Бэйли задохнется от зависти, когда увидит Жожо. Марк намеревался заключить с девушкой чрезвычайно жесткий контракт, по которому никто не будет иметь права снимать ее, кроме него. Жожо должна стать и станет «лицом шестидесятых».

Гораздо позднее, когда Марк заперся в лаборатории, чтобы обработать снятые сегодня кадры, Джози лежала на своей кровати, накрывшись подушкой, и плакала. Она была испугана, растеряна и совершенно не представляла, как ей быть. Ей удалось не показать Марку, насколько она потрясена тем, что студия Толкушки оказалась ширмой для грязных делишек, но только когда фотограф распрощался и уехал, девушка вдруг во всей полноте осознала, как она влипла. Если бы ей сразу сказали, что эта работа заключается в демонстрации своего тела грязным старикашкам, она бы никогда не согласилась на нее даже за сотню фунтов в день.

Однако теперь Джози все знала, и от одной мысли о том, что ей предстоят новые «сеансы», по спине ползли мурашки. Она не была проституткой, больше того — она все еще оставалась девственницей, ни разу не позволив кому-либо из парней большей вольности, чем погладить ее грудь.

Но если завтра она не вернется к Толкушке — на что жить? У нее оставались жалких три фунта, а только за аренду в следующем месяце нужно заплатить целую сотню. Больше нигде ей не заработать таких денег.

У Джози остался только слабый лучик надежды. Вдруг Марк снова объявится и предложит ей работу настоящей модели? А если нет?

Внезапно ей страстно захотелось избавиться от новой квартиры. Ведь именно Кэнди с Тиной убедили ее подыскать такое дорогое жилище. Неужели они с самого начала знали обо всем происходящем у Толкушки и втихомолку насмехались над ней? А Толкушка? Джози безоговорочно доверилась своему работодателю, но ему только это и требовалось — окончательно запутать и связать ее, чтобы она никогда не смогла оставить его студию.

Девушка судорожно скомкала атласное стеганое одеяло, подарок Толкушки. Она-то считала этот жест босса проявлением заботы, однако теперь все выглядело иначе. Получи подачку и выполняй любые требования, не задавая лишних вопросов! Джози не могла понять, кого она ненавидит больше — Кэнди, Тину, Толкушку или себя самое. Какой же набитой дурой она была!

Впервые с момента побега из дома Джози захотелось, чтобы мать оказалась рядом. Просто обнять Вайолет и почувствовать себя в полной безопасности. Конечно, Корнуолл просто убивает своей скукой, но по крайней мере ее землякам можно доверять.

За окном поднялся ветер, словно еще раз напоминая о покинутом доме. Тропа через рощу сейчас, наверное, покрыта опавшими листьями, глубоким ковром коричневого, золотистого и оранжевого тонов. Если бы она оказалась там сегодня вечером и открыла окно, то услышала бы как волны бьются о скалы в бухточке и увидела овец, жмущихся к изгороди, чтобы согреться.

Джози встала с постели и подошла к окну. Уличные фонари внизу освещали мокрый от дождя тротуар и груды жухлой листвы. Куда ни глянь, везде светились окна; там жили люди, но она не знала никого из них. А в Корнуолле вокруг не было ни огонька, зато она знала каждого на десять миль вокруг и при необходимости могла обратиться за помощью к любому из соседей.

Впрочем, предаваться тоскливым воспоминаниям бессмысленно — завтра предстоит снова «работать» для Толкушки. Разумеется, в следующий уик-энд она могла бы съездить домой — если к тому времени у нее будет достаточно денег, чтобы не выглядеть попрошайкой. Или объявится Марк, после чего все пойдет лучше некуда…

На протяжении всей следующей недели Джози чувствовала себя так, словно ей дали волшебные очки и она увидела мир таким, каков он есть в действительности. Это было грязное и отвратительное зрелище. Она вспомнила, как Фи рассказывала ей о лондонских домовладельцах, которые наживаются на слабых и бедных, набивая ими свои доходные дома, как бочку селедкой, и заставляя вносить непомерную квартирную плату. Те, в свою очередь, также вынуждены сдавать углы внаем — просто чтобы не умереть с голоду. Тогда это показалось Джози невероятным, но теперь, проходя мимо трущоб Паддингтона, она испытывала глубокое сочувствие к их обитателям. Ей были известны многие кафе и рестораны, всегда готовые принять на работу человека без карточки социального страхования. Таким работникам платили гроши, но никто не осмеливался жаловаться.

Она всматривалась в мужчин, посещавших студию, и не понимала, как могла считать их профессиональными фотографами. Низость и убожество их натуры проступали предательскими морщинами на лице, дряблостью тел. Они избегали прямых взглядов и были не в состоянии поддержать беседу. Девушку тошнило от одной мысли о том, что оказавшись позади бутафорских фотокамер студии, они обретали некую власть над ней.

Также Джози заметила, что другие девушки знают обо всем. Возможно, сначала они и обманывались так же, как и она, но теперь знали все наверняка. Тем не менее им было наплевать. Подслушанные обрывки их разговоров обретали новое значение. Кейт, одна из старших девушек, в понедельник после обеда встала на пороге гардеробной, улыбаясь до ушей. «Этот сеанс длился совсем недолго, — заявила она. — Я раздвинула ноги и позволила ему взглянуть как следует. Он кончил, не сходя с места».

Еще два дня назад Джози решила бы, что речь идет о съемочном эпизоде. Однако теперь ситуация предстала перед ней во всей своей неприглядности — эти мужчины не просто смотрели, они еще и «облегчались» при этом.

Как выяснилось, по-настоящему ее фотографировали только тогда, когда Толкушка просил Джози задержаться после сеанса или она приходила раньше других девушек. Только в этих случаях босса интересовало, что на ней надето, он придирчиво осматривал ее макияж и прическу. Пожалуй, именно поэтому другие девушки держались с Джози холодно, завидуя ее работе настоящей моделью, пусть это и случалось редко.

Однако это служило слабым утешением, когда она оказывалась в студии, ослепленная светом софитов, не позволяющих разглядеть, что творится за ними. Ей хотелось плакать от воспоминаний о том, как она старалась выглядеть роскошно и соблазнительно — достаточно было просто обнажить грудь или продемонстрировать другие тайные прелести — все закончилось бы вдвое быстрее.

Она не сказала никому ни слова, даже Толкушке. Когда босс поинтересовался у нее наедине, как прошла встреча с Марком, Джози сделала безразличную гримаску, ответив, что, в общем-то, не знает — тот оказался не особенно разговорчив. Но душа ее кипела от злости и обиды. Жаль было денег, потраченных на нижнее белье, которое она нигде, кроме студии, не могла носить. Не говоря уже о черных сапогах — они как тисками сжимали ей пальцы, будучи такими высокими, что она не могла в них и шагу ступить. Однако больше всего Джози терзала мысль, что ее просто одурачили.