К тому времени как они приехали, было уже слишком поздно. Учтивый эмигрант-пакистанец отвел их в сторону и осторожно сообщил, что сердце Бетти остановилось. Анна молча стояла, в то время как Лиз требовала ответов. Сделали ли они все возможное, чтобы спасти их мать? Почему нет? Что это, черт подери, за больница такая?

На долю Анны выпало сообщить Лиз о том, что их мать, которая больше всего боялась долго умирать подключенной к машинам, оставила «завещание о жизни».

— Это то, чего хотела мама. И так действительно лучше.

Лиз изумленно посмотрела на сестру, а через мгновение опустила голову и заплакала. Анна знала, что все так и будет: сердце Лиз, зачерствевшее по отношению к матери, смягчится. Она плакала не только о Бетти, но и обо всех проблемах, которые навсегда останутся неразрешенными. То, что этот поезд давно ушел и их мать уже находилась вне досягаемости, казалось, не имело значения. Ее больше не было; и это все, что знала Лиз.

— Все приготовления сделаны, — спокойно проговорила Анна.

— Почему ты мне не рассказала обо всем этом раньше? — Лиз подняла голову, и в ее покрасневших глазах был упрек.

— Ты никогда об этом не спрашивала.

— Когда она?..

— Когда умер папа.

— Думаю, она хотела бы быть похороненной рядом с ним, — в голос Лиз вкралась горечь.

— Нет. Она сказала об этом совершенно определенно. — Бетти рыдала на похоронах их отца — слезами вроде тех, которые сейчас проливала Лиз, — но то, где она хочет быть похоронена, когда умрет, она знала наверняка. — Она будет лежать рядом с бабушкой — на другом конце кладбища, как можно дальше от Джо Винченси.

— И то слава Богу.

— Я должна позвонить насчет гражданской панихиды.

— Что мне нужно сделать? — спросила Лиз, но на данный момент она выглядела совершенно неспособной на что-либо, кроме как вытирать свой нос.

— Это может подождать до завтра, — мягко сказала Анна, составляя в уме список друзей и родственников, которым нужно будет позвонить. — Хочешь, чтоб я кого-нибудь попросила отвезти тебя домой?

— Почему бы нам не попросить об этом Дэвида? Он, вероятно, наверху со своим сыном. И святой Карол, конечно. Она бы наверняка настояла на том, чтоб он подвез меня, — голос Лиз дрожал; она облокотилась о стену и закрыла глаза. Смерть Бетти и разрыв с Дэвидом каким-то образом смешались в ее голове.

— Я тебя отвезу, — предложила Анна. — А утром мы вернемся за твоей машиной.

У Лиз был такой вид, словно она собиралась протестовать, но вместо этого со вздохом сдалась:

— Наверное, ты права. С моей удачей это будут двойные похороны. Я чувствую себя сейчас ужасно.

— Жизнь продолжается, — оживленно сказала Анна. Она знала, что Лиз хотела сострадания, но Анна больше не занималась обеспечением круглосуточной заботы и поддержки.

На губах Лиз появилась слабая улыбка.

— Ах да, конечно, жизнь продолжается. Выше голову, разве не это всегда говорила нам мама?

— У тебя все еще есть Дилан.

— Поверь мне, он единственный, кто держит меня на этом свете.

— Еще у тебя есть я.

— Я не знаю, почему ты так добра ко мне. — Лиз прислонилась к стене, сложив руки на животе, она походила на одного из пациентов. — От меня ведь не было особой помощи, правда? Как с мамой, так и с Моникой.

«Нет, не было».

— Я тебя прощаю, — сказала Анна.

Лиз удивленно посмотрела на нее. Конечно, она не ожидала, что Анна так сразу признает ее вину. Но вскоре выражение ее лица стало робким.

— Мне очень жаль. Правда. И я постараюсь загладить перед тобой свою вину. «Не поздновато ли для этого?» — проговорил насмешливый голос у Анны в голове. Но что толку было вспоминать прошлое?

— Я составлю список людей, которым мы должны позвонить. Каждая возьмет половину.

— Только убедись, что Дэвид и Карол в твоем списке, — горько сказала Лиз. Они шли к выходу, когда она спросила:

— А что насчет Марка — ты собираешься ему сообщить?

Анна на секунду задумалась, а затем покачала головой. Он будет настаивать на том, чтобы приехать, а она не сможет выдержать еще и это после всего остального. С другой стороны, если она скажет ему не приходить, станет еще очевиднее, что это не настоящая дружба, а какой-то гибрид. Друзья заботятся друг о друге в такие моменты, они держат тебя за руку и вместе с тобой в молитве преклоняют колени. Если Марк не мог быть с ней рядом в трудную минуту, то зачем притворяться?


Марк сидел в окружении пациентов и членов их семей в комнате Си-4, которая выходила окнами на лужайку, где в данный момент один из его коллег, Дэнис Ходстеттер, успокаивал потерявшую рассудок молодую женщину, которая, положив ногу на ногу, сидела на траве. Марк подумал об Анне. Он где-то прочитал, что в эскимосском языке существует пятьдесят слов, чтобы описать снег. Разве не должно быть по меньшей мере столько же слов, чтобы полностью описать тоску о близком человеке?

Пока что это было очень напряженное собрание: один из пациентов, молодой бородатый артист по имени Гордон, во всеуслышание заявил, что в детстве он подвергался сексуальным домогательствам — и именно со стороны того мужчины, который сидел сейчас напротив него, — своего старшего брата. Гордон и его брат орали друг на друга, а их родители с болью в глазах наблюдали за ними.

Собравшиеся стали это обсуждать. Многие люди выказывали свой гнев и отвращение. Мохаммед Б. — выздоравливающий наркоман, чьи родители, истинные мусульмане, сидели молча, потеряв от потрясения дар речи, — хвалил обоих, Гордона и его брата, за то, что у них хватило смелости посмотреть правде в глаза. Мелани С., пережившая инцест, разрыдалась. Джим Т. тихим голосом сказал, что он не позволит себе что-либо комментировать: он может сказать что-то такое, о чем потом будет сожалеть.

Марк напомнил пациентам о том, что вся информация конфиденциальна, и пригласил Гордона и его брата поставить свои стулья в центр комнаты. Гордон был первым. Он говорил приглушенным голосом, почти шепотом, о той моральной травме, которую нанес ему брат, и о тех страданиях, которые он переживал в течение долгих лет. Его брат Том, очень аккуратно подстриженный в отличие от своего лохматого брата, слушал его со слезами, стекающими по лицу, и время от времени кивал, словно хотел подтвердить, что действительно доставил своему брату столько боли.

Это была самая тяжелая часть работы Марка: оставлять свои суждения за дверью; даже если его душили злость и отвращение, он должен был найти в себе силы остаться беспристрастным. Нельзя излечить, упрекая, он знал это; помочь может только открытое, честное обсуждение, позволявшее высказаться каждому человеку. Прощение не всегда оказывалось конечным результатом; некоторые обиды оказывались слишком глубокими и болезненными, чтобы их можно было простить. Но в данном случае Гордон мог простить если не своего брата, то хотя бы себя, и суметь жить дальше.

Мысли Марка снова вернулись к Анне. Он знал, что ему будет тяжело, но не думал, что боль не уменьшится со временем. Он постоянно думал об Анне, писал ей письма, которые затем комкал и выбрасывал в мусорную корзину, набирал сообщения по электронной почте, которые удалял, не отправляя, и каждый раз, когда он звонил, по меньшей мере дюжину раз вешал трубку, прежде чем набрать ее номер.


И какова во всем этом была роль Фейс? Не стала ли она для него потерянной надеждой, мертвой любовью? Марк начал полагать, что, думая о том, будто его жена когда-нибудь выздоровеет, он принимал желаемое за действительное. Но как врач Марк знал, что появился некоторый прогресс, если не ежедневный, то происходивший со скоростью, которая считалась космической в области психиатрии, не так давно полагавшейся на электрошок и инсулиновую терапию, с лоботомией в качестве последнего средства спасения. Марк видел такие чудеса. Например, та женщина из группы, которая буквально на прошлой неделе сама говорила о себе как о выздоравливающем шизофренике. Она откровенно и разумно рассказывала о борьбе со своей болезнью. И она даже не была здесь пациенткой; она приехала ради сына. Так что действительно существовала вероятность того, что в не слишком далеком будущем Марк посмотрит на противоположную сторону обеденного стола и увидит, что женщина, на которой он женился, улыбается ему в ответ. Если бы он в это не верил, ничто не могло бы сдержать его — он отправился бы прямо к Анне.

Приглушенным голосом, запинаясь, Гордон прочитал вслух свой список противоречий.

— В тот день, когда ты обвинил меня во лжи, после того как я рассказал папе о том, что ты сделал, я почувствовал злость, стыд и боль. В тот день на озере, когда ты заставил меня поклясться жизнью, что если я когда-нибудь…

Когда у Тома наконец появилась возможность ответить, выяснилось, что в этой истории не было виновника — оказалось, что Том в детские годы тоже подвергался сексуальным домогательствам. Это происшествие повлекло за собой последствия, которые экспоненциально увеличились со временем.

Марк разобрался со всем этим как раз к ланчу. Послышался всеобщий вздох облегчения, когда члены группы собрали свои вещи и направились к двери. Когда вышел последний пациент, Марк осмотрел пустую комнату, и ковер, на котором валялись смятые салфетки, напомнил ему поле боя. Если на данный момент кто-то и был проигравшим, так это он. Работа, которая поддерживала его во время заболевания Фейс, начинала разочаровывать; в его броне появились крошечные трещинки, и сквозь них проникали мысли и чувства, которые Марку удавалось подавлять, используя инструменты своего ремесла.

Вечером Марк ехал домой в ужасную грозу. Дождь еще не начался, но серые дождевые тучи нависали низко над головой, молния сверкала причудливым зигзагом и освещала крупные дождевые капли, упавшие на лобовое стекло его машины. Марк планировал остановиться, чтобы перекусить, но затем засомневался, стоит ли это делать. Ему повезет, если он сумеет добраться от машины до входной двери, не утонув. Эта мысль вызвала у Марка еще большую депрессию, чем занятия с дневной группой. Марк так и не привык есть в одиночестве. Но каждый раз, когда он садился перед телевизором с тарелкой подогретого чили или кусочком недоеденной пиццы в руках, перед ним представал образ его матери, неодобрительно качающей головой. Одним из самых твердых убеждений Элли было то, что такая еда «для тех, кто не пробовал ничего лучше».

Совершенно неожиданно Марк решил проведать Фейс. Нельзя сказать, что это могло поднять ему настроение, потому что он никогда не знал, чего ожидать от жены. Иногда она была в абсолютно здравом рассудке и даже оптимистично настроена, в другой раз тряслась в депрессии. К своему бесконечному стыду Марк часто молился о последнем, как, собственно, и сейчас. Потому что при отсутствии надежды он сможет идти дальше.

Когда он приехал, Ширли в дежурной комнате не было; она сегодня не работала. Непреклонная седовласая медсестра, которую Марк не сразу узнал, сообщила ему, что приемные часы закончились. Возможно, если бы он позвонил заранее, они могли бы договориться, сказала она, указывая взглядом на висевший на стене плакат с правилами.

Слишком уставший, чтобы спорить, Марк просто пошел по коридору. Он не стал бежать и даже шел не особенно быстро. Его плечи опустились, с мокрых от дождя волос на шею стекали ручейки. Когда медсестра с красным негодующим лицом поравнялась с ним, Марк проигнорировал ее, словно она была мухой, жужжащей вокруг его головы, и даже не ускорил шаг.

Пациентка, которая вышла в холл, — женщина с окрашенными хной волосами, в боа из перьев на шее, отскочила от Марка, будто он был потенциальным насильником, хватаясь за ворот своего розового атласного халата, а костлявый молодой человек, который был похож на человека, пережившего концентрационный лагерь, со впалыми щеками и бритой головой, лишь окинул его беглым взглядом, когда тот проходил мимо.

Марк застал Фейс лежащей на кровати в своей комнате; она слушала диск Шуберта, который он ей подарил. Она села, и Марку показалось, что он увидел в ее глазах вспышку тревоги, затем выражение ее лица смягчилось.

— Все в порядке, Адель, — ясным ровным голосом произнесла Фейс, обращаясь к медсестре. — Я говорила с доктором Файном. Он сказал, что все в порядке.

Старая мегера продолжала разглагольствовать еще некоторое время: «Правила есть правила… как могу я выполнять свою работу, если люди не… они платят мне недостаточно, чтобы…» Но наконец она удалилась в холл, бормоча что-то себе под нос.

— Уф! — Фейс вздохнула, затем улыбнулась своей шаловливой улыбкой. Когда она встала, чтобы выключить плеер, Марк заметил, что она набрала несколько фунтов, и это подбодрило его.

Он улыбнулся и подошел к Фейс.

— Я очарован, как сказала бы моя мама.