Ксюша Левина - Чёртов мажор

 — Ты не в себе?

 — В себе.

 — Больная.

 — Ничего нового не услышала.

 — Это ненормально.

 — Да что ты?

 — Блин… И что мне делать?

 — Жить дальше. Приеду вечером. У меня дела.

 — Чем я заслужил такое твоё отношение?

 — Да ничем, — я пожимаю плечами, не понимая сути вопроса. — Мы давно так общаемся. Ты просто всё забыл. Прости, но у меня нет оснований сейчас переобуться и броситься к тебе на шею. Я знаю — я должна помогать, но я не психолог. И это явно провальная история, верно? Всё, чего я добилась — секса. Мне кажется, в рамках твоего излечения — это провал…

 — Надеюсь, тебе понравилось. Можешь валить, — фыркает он и кивает на выход.

 Мне не обидно, это то, чего я хотела. Относительно мирного и не сопливого побега. Киваю, быстро принимаю душ и, не высушивая косичек, одеваюсь.

* * *

По субботам в клубном ресторане наплыв, и по субботам же мы с подругами там обедаем. Когда Ника берёт сахарницу в руки, я привычным жестом прикрываю чашку и долго хмурюсь. В любой компании, с любыми людьми я всегда боюсь одного и того же — сахара в кофе. Нет, это не катастрофа, если кто-то его бросит и я сделаю несчастный глоток, но привычка въелась в меня так глубоко, что сама управляет мышцами. С Марком я этого не боюсь до сих пор, и это не удивляет, просто селит в мозгу какое-то иррациональное зерно: за своей спиной я ощущаю нерушимую стену.

 И кто эта стена? Марк? Я вас умоляю…

 Я внимательно оглядываю присутствующих в попытке отвлечься, внутри что-то недовольно ворчит, ворочается. Почему-то становится стыдно, но это приходится игнорировать. Проигрываю в голове наши с Марком разговоры и почти краснею.

 — Ты чего? — голос Саши подозрительный.

 — Она прям покраснела, — кривовато усмехается Ленка.

 — Ничего, сейчас вернусь.

 Я встаю из-за стола и бегу в туалет, где долго умываюсь холодной водой, потому что меня мутит от собственной глупости. Две навязчивые мысли: прошедшая ночь и слова, сказанные Марку. От одного бросает в жар интимного характера, от другого в стыд.

 — Ты чего? — Ника заходит в туалет и опирается локтями о мойку рядом с той, что заняла я.

 Заглядывает мне в глаза, касается щеки, чтобы привлечь внимание.

 — Не знаю… Я… что-то неважно себя чувствую.

 — Идём. Идём, давай, хватит себя жалеть, — и Ника тащит меня из туалета, так и не дав обдумать то, что со мной происходит.

 Я снова сижу за столиком, а сосущее чувство неопределённости мешает расслабиться. Внутри всё свербит, меня просто накрывает этим ощущением стыда и… похоти — да, я произношу про себя это слово. Голова забита до отказа, и слова девчонок не лезут в уши.

 — Стоп! Неля! Вернись к нам! — Саша щёлкает перед моим носом пальцами.

 Я смотрю на подругу и тупо моргаю. Саша — домохозяйка-феминистка, так мы это в шутку называем. Она за равноправие и независимость, но варит каждый день борщ и моет полы в ущерб своему творчеству и свободному времени. Мы часто обсуждаем её вопрос и никак не можем понять, кто прав: она или радикально настроенная Ника. Саша потрясающе красивая и дерзкая, у неё оливковая кожа и густые рыжие волосы, а ещё то, что я бы назвала неконтролируемой сексуальностью. Даже в трениках и майке она хороша.

 — Да-да…

 — Поясни!

 — Да не знаю, что-то меня штормит…

 — Ты ему дала-а-а! — воет Ника, и я краснею, чуть ли не впервые в жизни вот так откровенно, даже чувствую это жжение в щеках.

 — Та-а-ак! — тянет Саша, а Ленка закатывает глаза.

 — Хватит! Мне стыдно!

 — Мы видим, — Ника полна энтузиазма и готова грызть эту новость, как собака сладкую косточку. — Чего стыдно-то?

 — Я нагрубила с утра и…

 — И что? — ухмыляется Саша.

Сама она покорная жена, пока всё по её. Стоит мужу сделать шаг в сторону — и она закрывается в себе и сосёт энергию ото всех, как вампир. Саша не умеет производить положительные эмоции, она их только отчаянно потребляет и хочет с каждым разом всё больше, как наркоманка, потому рядом остались только те, кто может её удивить даже спустя годы.

 — Я не знаю. Сейчас всё время вспоминаю этот его взгляд… Он такой был растерянный, что ли… Он не помнит… и…

 — Нель, ну ты же от него ушла. Значит, был повод, — Саша улыбается.

Да. Она всё время это говорит. Повод.

Этим Саша может объяснить почти всё.

Измена — значит, был повод.

Развод — значит, был повод.

Ничего не бывает на пустом месте.

 — Тебе плохо без него, только честно? — вопрос Ники не застаёт врасплох, я думаю об этом. — Вот сейчас ты в доме одна. Тебе плохо?

И как мне пояснить, что я НЕ одна. Что я почти никогда не остаюсь одна. Что со мной всё время, блин, КТО-ТО. Что я не успеваю подумать и всё разобрать…  Ловлю себя на мысли, что эти пустые слова уже мне самой набили оскомину, и стараюсь от них избавиться, и так по кругу. А ещё я ощущаю дикую нехватку какой-то…

 — Поддержки, — тихо говорю я. — Мне не хватает поддержки.

 — А разве он тебя поддерживал раньше? — голос Ленки звучит, будто издалека, и я не сразу на него реагирую.

 — Что?

 — Ну он разве тебя поддерживал? Что изменилось теперь?

 — Да… нет, ничего, — киваю я. — Ничего...

 — Знаете что! Мы такие молодцы на самом деле! — Саша поднимает свою чашку кофе, и я знаю, что сейчас начнётся. Саша обожает перечислять наши успехи и заслуги. Она так мотивирует нас, чтобы обязательно после встречи оставить приятное победное послевкусие. И я тоже поднимаю свою чашку — проще сейчас выслушать речь, а потом забыть, чем спорить.  — Все такие успешные! Самодостаточные! Такие молодцы!..

Она говорит ещё и ещё, я даже киваю. Ника и Ленка закатывают глаза, а потом начинают дразнить Сашу и тянутся для “обнимашек”, а мне всё так же неспокойно, будто вынесла из магазина дорогую сумочку и чую, что это спалили по камерам наблюдения и сейчас придут. Мне и правда дико страшно. Я перебираю всё, что было в жизни, чтобы сравнить ощущения. Так я волновалась, когда мама шла с собрания. Такое чувство у меня было, когда родилась Маня и все кругом это обсуждали. Так меня подкидывало, когда на тесте увидела две полоски…

 — Знаете… мне домой… — шепчу, и перед глазами появляются мошки, а во рту напрочь пересыхает.

Хочется встать, но мир качается, и я только вижу лицо Ленки, которая тянется ко мне со своего места.

— Знаете… мне домой… — прошептала и перед глазами появились мошки, а во рту напрочь пересохло.

Я попыталась встать, но мир покачнулся, и я только увидела лицо гинеколога, которая потянулась ко мне со своего места.

Я сделала это утром. Сбежала из дома до аптеки, выбрала ту, что подальше от дома и дрожащими руками протянула деньги за тест. На меня посмотрели с сочувствием… противно. Они всё поняли. И я не в силах ещё была смотреть смело и не обращать внимания на чужие “фи”.  Пришла домой на дрожащих ногах и каждый шаг будто делала по углям, потому что внутри сердце словно опаляло. Будто каждым шагом выбивала искру из сломанной зажигалки, а огонь всё не зажигался.

Я знала, что там будет, я догадалась, я понимала. Не удивилась чёртовой второй полоске, и всё равно всё похолодело внутри, а по ногам будто пробежали муравьи. Мне и правда виделись мошки, и такая сухость в горле и тошнота — не токсикоз, нервная.

 Дома никого… и хорошо. Хотелось помереть тут, в туалете, на холодном кафеле. Один раз, другой, третий вздохнуть и навсегда замолчать.

Боялась ли так же когда-то Катя, мама Мани?

Боялась ли так моя мама?

Всем ли так страшно и плохо?

И к кому бежать? К тебе? Наверное…

Если честно, я не сомневалась, что должна рассказать, и даже не думала о том, что нужно это бросить в лицо, мол, смотри, что натворил. Вовсе нет, я понимала, что это наша проблема. Я понимала, что необразованная дура. Понимала, что не должна была покорной овечкой кивать на слова гинеколога. Я всё-всё понимала… Но вот только от этого не становилось легче.

Я вышла из туалета и упала на свой диван, прислушиваясь к себе и своему организму. Он что-то понял? Ему так противно и неприятно от происходящего? Почему тогда мне так плохо физически…. почему я не счастлива?

Ты позвонил. Спасибо. Ты звонил строго трижды в день, как по будильнику, а я отключалась. Я привыкла к этим звонкам, и мой день стал им подчиняться. Один звонок перед завтраком — значит, пора встать. Второй в обед — нужно пойти и забрать из ателье папеньки Маню. Третий — на ночь, ещё одну серию и спать. И лежать с телефоном гипнотизировать сообщения, чтобы не решаться писать.

 — Да? — прошептала я.

 — Ты взяла трубку. Что случилось?

 — Марк, — я всхлипнула и разрыдалась.

 Мне показалось, что я одним только словом “Да”, сказанным просто для связки, скинула на тебя большую часть огромного не по моим плечам груза. Я почему-то вдохнула глубже, глубже, ещё, а потом сорвалась с места и стала жадно пить из стоящей у дивана бутылки минералки. И кашлять, потому что подавилась.

Ты приехал через сорок минут и тут же оказался в моей комнате, а Маню забирать через два часа, и страшно жутко, что тебя тут найдут, но я всё равно и забралась на твои руки и свернулась ручной змейкой, ты гладил по голове, и я то плакала, то успокаивалась, а ты целовал мою макушку и боялся за нас двоих. Со слезами выходила моя жуткая ноша, но страх никуда не девался, ужас теперь был обнажённым, чистым.

 — Нель?..

 — Я не хочу, — мои губы дрожали, потому голос был особенно жалким и ужасно хриплым, — не хочу, Марк…

 — Почему?

 — Мне в...восемнадцать… Я вообще не хотела никогда… Я… боюсь.

Ты целовал теперь мои щеки без похоти, просто потому что это успокаивало, и говорил, как всё наладится, придёт в норму.

 — Как? Какая вообще норма? Это… человек…

 — Мы… сглазили, выходит. — Твой смех что-то во мне изменил. Я распахнула глаза и уставилась на тебя, смеющегося и пока ещё чужого мне человека. Я долго к тебе привыкала. Очень-очень долго. Потому что из разряда смешного знакомого ты перешёл в разряд… будущий отец моей дочери. — Не бойся. Пошли. К врачу.

 — Папенька… Маня…

 — Сначала найдём врача, который всё объяснит. Потом я верну тебя домой, мы уложимся часа в два-три. Мы вместе решим, как всё рассказать твоему отцу, ладно?

 — Ладно. А твои?

 — Они поймут, — твоя кривоватая ухмылка меня поразила.

 — Ты серьёзно?

 — Да. Идём, расскажу как-нибудь.

И мы поехали к врачу. И он всё повторил. И впервые я узнала, что такое гипергликемия.

* * *

Ты читал рекомендации врача, я читала на твоём лице беспокойство и заинтересованность. И не понимала, почему тебя это волнует больше, чем меня. Почему у меня внутри так пусто и так всё дрожит и замирает. Почему ты смотришь на меня с какой-то тайной во взгляде, как-то по-особенному, а я не могу врубиться, что, блин, происходит.

 — Я не могу сама это решать. Мы должны поговорить с папенькой…

 — Неля. Это твоя жизнь, и прежде чем с ним говорить, ты должна сама решить, чего ты хочешь.

 — Хочу… не знаю. Я не знаю, как я могу знать?

 — Ты знала, что у тебя проблемы с сахаром?

 — Нет. Иногда мне было плохо. Врач объяснил, что это был сахар. Но… это давно. После смерти Серёжи…

Я замолчала пережёвывая имя брата, понимая… что сказала его чуть ли не впервые просто в разговоре. Имя выскользнуло и зависло в воздухе, парализовав меня. Оно, будто живое, дышало и подрагивало, спрашивая: что дальше? Что дальше? Теперь я буду легко его произносить? Почему? Потому что когда-то так же страшно было моему брату. Моему пятнадцатилетнему старшему брату было страшно, а мне восемнадцать. Я старше, умнее и нет…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

 — …Я даже не знаю, кто я, — шепот был пугающе жалким, опять. Всё это делало меня жалкой, а я хотела прекратить всё. — И кто ты… Кто ты? Ты работаешь, да? Ты… ты п**дец какой взрослый! Тебе блин… на семь лет больше.

 — Тише. Тише!

 — Нет!

Мы сидели в машине на парковке, и мне вдруг показалось, что я тут не к месту. Я не должна сидеть справа, рядом с почти-мужчиной, я не должна быть ему под стать, не должна быть тут на правах чьей-то женщины и чьей-то матери. И этот липкий ужас от моей неуместности покрывал всё тело, и снова по ногам бежали мурашки-муравьи, только теперь мне пояснили, что этого нужно опасаться. Объяснили, что нужно следить за всем, за моим вмиг оказавшимся бракованным организмом, нужно пить какие-то таблетки, нужно идти к эндокринологу. Нужно брать какие-то талоны.