Ксюша Левина - Чёртов мажор

В пять в среду врач.

К восьми утра анализы.

Кровь, моча.

Перед этим не есть, не пить.

Тут прийти, забрать талон в регистратуре, а за этим заехать завтра к шести.

 — А-а-а-а! — Мой вопль должны были услышать все вокруг, я не верила в то, что происходит, и ты устало потёр лоб, потом всё лицо ладонями и кивнул.

 — Прости.

 — Ничего, — шепнула я, успокаиваясь. — Не буду тебя винить… Я не умнее. Может, маме моей… только не папенька.

 — Почему мама?

 — Потому что, видимо, девочки в беде идут к мамам… Отвези меня, пожалуйста, к ней.

 — Хочешь, сам Маню заберу?

 — Хочу.

Мы с твоим отцом поговорили.

Всё хорошо. Он ничего не знает.

Он нормальный, не торопись домой

Я дрожащими пальцами заблокировала телефон и подняла на мать покрасневшие глаза. Она смотрела на меня пристально, но казалось, что не видит. Не видит. Мы плакали, и она говорила, какая я плохая и двадцать минут уверяла, что аборт — грех. А я хотела к тебе.

 — …Ты наворотила дел. Господи, что мы будем делать?.. — мама раскачивалась из стороны в сторону, как будто была в трансе. — Что делать… Да, мне придётся уйти с работы. Придётся, конечно… Нет, мы не сможем отмолить… не сможем. Ну конечно, он не женится на тебе, что за глупости?.. Серёжа, Серёжа… Если мальчик, Серёжей назовём. Ну ничего, поднимем, воспитаем. Всё будет. Всё устроим. Бог не даёт просто так… Бог тебя наказал, он хочет, чтобы ты так грехи отмолила...

Я про себя выла. Но странно, все эти мамины слова делали… сильнее? Пожалуй. Она будто давала мне пощёчины раз за разом, а я принимала их, и щека становилась жесткой и мозолистой, как слоновья кожа. Я кивала. Но по щекам всё-таки капали слёзы, и я хотела спрятаться, но терпела, до последнего терпела.

Если можешь, напиши, что всё хорошо.

Могла. Я встала и молча пошла в туалет, а мама стала причитать в спину, что беременность пройдёт очень и очень тяжело, потому что как иначе. Бог всё видит...

Забери меня. Она убивает.

 — …И как это вышло? — услышала мамин голос за дверью — она всерьёз решила на меня давить, даже когда я в туалете. — Нет, ты мне просто объясни, я не понимаю. Я так тебя воспитывала? — Нет. — Это чёрна… чёрная неблагодарность, и ты это знаешь! — Да. — Ты ко мне шла, что думала? Что мама по голове погладит? — Наверное. — Ну конечно… Я всё отдала… всю душу мне выели… Серёжа… — Да, выели, мама. — Я тут одна. Я тут одна. Я тут одна… — Одна, мама. — Не верю, не верю! — Я тоже, мама. — Я устала тебя прощать, Неля!

За что? Я не понимала. Я была ей идеальной дочерью, которую ещё поискать. Ей нужно было меня простить только за то, что я — не Серёжа.

* * *

Оказавшись в твоей машине, я легла на заднее сиденье и свернулась клубочком, спрятав голову под твою кофту. Я не плакала и не ныла, но вся пустота и всё безразличие, что копились весь день, превратились в острые шипы, что прорывали мое тело. Я будто вся стала колючей. Ветер из приоткрытого окна целовал израненную кожу, как ты месяц назад, и мне стало горько от того, как давно это было. От того, что лето заканчивается. От того, что мы с тобой наделали.

 — К папе?

 — А варианты?

 — Ты можешь поехать ко мне.

 — А папенька?

 — Поймёт. Я ему понравился.

 — Неудивительно, — ты слышал безразличие в моём ровном голосе.

 — Почему?

 — Ты очаровательный болтун.

Ты рассмеялся. И мне стало жаль, что не видела твоего лица. Что ты сейчас далеко, и я не могу коснуться тебя. Я так давно тебя не обнимала и очень этого хотела.

 — Марк… — Ты ехал по центральной улице, я вытянула ногу между сиденьями, и ты её поймал, уложил к себе на колени. Вёл одной рукой, а другой гладил мою щиколотку, и я старалась изо всех сил не чувствовать во всём этом невесомую нежную магию.

 — Неля….

 — Что?

 — Что ты решила?

 — Не знаю. — Губы как под анестезией, а кожу стянуло от слёз.

 — Мама?

 — Сказала, что Бог меня так наказал.

 — Не слушай её.

 — Хорошо. Хорошо…

 Я знала, что ты будешь со мной, что бы я ни решила, будто за спиной выросла стена. Мне показалось, что ты уже взял мою жизнь под свой контроль, если можно это так назвать. Ты будто был готов меня защищать и оберегать, будто сразу на берегу обещал, что решишь любую проблему. О чём ещё мечтать? Чего хотеть? Мне казалось, что нечего.

 — Марк, чего хочешь ты?

 — Не испугать тебя, — просто ответил он, и я напряглась. Странный ответ, но он оказался изящным и очень приятным.

 — А этот… ребёнок?

 — Нель, — ты сжал мою щиколотку, — я не буду говорить тебе, что между нами уже любовь. Но внутри что-то щёлкает, когда смотрю на тебя. И мне тебя просто убить хочется, но и поцеловать тоже. Я месяц тебя не целовал и, кажется, соскучился по этому. Я не очень хорошо тебя знаю, но определённо понимаю куда больше, чем должен бы, по идее. Я успел в тебе разобраться за пару дней, и это удивительно. Правда. И ты, должно быть, решила, будто я просто трахнуть тебя хотел, но… всякий раз, как я брал телефон, чтобы тебе позвонить, мне казалось, что нужно остановиться, что я творю какую-то дичь, а потом звонил. И понял, что нет, ничего такого я не хотел. Ты мне правда… нужна, наверное.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

 — Я… — замолчала, на глаза наворачивались слёзы. По радио прокручивали Мику Ньютон с какой-то супер грустной песней про лошадей, нагнетая обстановку.

День, когда я узнала, что у меня родится ребёнок… оказался таким печальным, что я запомнила ощущение от него надолго. Очень-очень надолго. Я не знала тогда, что тебя полюбила, но знала, что тебе доверяю.

Ты привёз меня к папеньке, помог подняться и остановился перед дверью, чуть склонив голову и давая мне, перепуганной, шанс отступить. Я не отступила, и ты медленно, очень медленно приблизился к моим губам и сладко поцеловал. Я захлебнулась, потому что твои губы казались ужасно мягкими. Они будто обволакивали меня, и мир стремился только к этому ощущению.

 — Спасибо, — шепнула я.

 — За что?

 — За поддержку…

А потом вышел папенька и позвал нас пить чай. В этот момент будто где-то забрезжила надежда. Знал бы ещё папа обо всём, но после мамы я ни за что ему бы не признала вот так сразу. Я ничего ещё не решила, и всякий раз, как представляла то один, то другой вариант развития событий, сжимала под столом твою руку.

 Почему в итоге Соня родилась?

 Потому что наутро после этого вечера первое, о чём я подумала — не хочу быть такой, как мама. Моя меланхолия была чёрной, а мысль о том, что я смогу сбежать из этой семьи, захлебнувшейся горем и не желавшей от него отмыться — светлой.

— В общем, у тебя явно создалось обманчивое впечатление о моей семье, верно?

— Ну, смотря какое ты считаешь правильным… Твой отец мне денег за аборт предлагал.

— О, ну это он может. Не бери в голову, я уверен, что он уже об этом жалеет. Они не душки, но отличные родители.

— А как же… Ты мастер ссор с родителями и снимаешь у них квартиру…

— Ну про квартиру — это вполне логично. Я взрослый человек, должен сам себя обеспечивать. Про ссоры, это, скорее, я так себе сын. Был у меня период в жизни, когда, ну, мягко говоря, был не фонтан. Всё время во что-то влипал…

— Ничего не изменилось, — моя ухмылка превратилась в искреннюю улыбку, а потом ты, не глядя на дорогу, потянулся и поцеловал меня. Я впервые пригляделась к твоим губам и нахмурилась. — Что это?

На губе был маленький шрамик. И на скуле, и на лбу.

— В аварию попал.

— А машина вроде…

— Ты даже не заметила, что другая? — усмехнулся он. — Да, за месяц ты многое пропустила, — ты щёлкнул меня по носу и снова уставился на дорогу. — Не парься.

— Когда это случилось?

— В тот вечер, когда ты мирилась с отцом, — голос стал глухим. Я покраснела. — Всё, забудь.

— Ты меня простил?

— Нель, я… — Ты снова не смотрел на дорогу, а потом и вовсе остановился.

— Я не просила прощения. Ты меня простил? — подалась вперёд, и ремень натянулся. Уже был поздний вечер, сумерки окончательно сгустились, окутав машину, так что я, не стесняясь, отстегнулась и пересела к тебе на колени.

— Что за вопрос…

— Потому что это важно. Я говорила ужасные вещи. И не попросила прощения. А ты тут…

— Намекаешь, что это только из-за…

— Нет, вовсе так не думаю. Просто мне интересно. Важно понимать…

— Ты скучала? — Ты прижался к моему лбу своим, и я засмотрелась, понимая, что не видела глаз глубже и чернее.

— Не знаю… Я ждала твоих звонков… Я ложилась спать после того, как ты звонил.

— Я звонил перед сном.

— Я просыпалась… и я, в общем, ждала звонков, и всё… — Не могла говорить слишком милые вещи, а ты засмеялся, легко целуя мои губы.

— Значит, скучала?

— Да. Скучала, наверное.

— Я очень скучал, веришь, нет?

— Почему так? Мы друг друга не знаем.

— А ты уже меня чуть не убила. — Твой смех вызвал во мне странное чувство — не бешенства, а уюта. У нас будто появилась одна на двоих шутка.

— Мне так странно, будто меня запихнули в чужое тело, — вдруг призналась я. — Понимаешь… Мне странно, что я сижу в машине взрослого парня, что я теперь с ним связана, что я как бы взрослая теперь. Все эти бумажки, графики… Всё это странно. Я еще пару дней назад с папой подавала заявление в институт. Я не умею, наверное, контролировать свою жизнь. Да и не хочу ещё. Меня засунули в чужое тело и хотят, чтобы я в нём жила…

— Тише… тише, всё получится, — шептал ты, целуя и гладя меня. Я чувствовала твою руку на своей голове и чувствовала, что могу вечно так сидеть и обнимать тебя.

— Будешь тут?

— Буду, конечно. Буду.

Мы целовались в машине, будто нет места лучше и, кажется, были вполне счастливы. И пока твои губы были на моих, мне казалось, что я прежняя, что всё как раньше, что мы идём по тёмным переулкам, и я слушаю музыку. Всё было так, как виделось мне все эти дни во сне, и я правда хотела ещё. Хотела чувствовать тебя рядом и не отпускать, и остаться в этой машине, в этом маленьком мирке, в этом коконе для тебя и меня.

Я не любила тебя, наверное, и ты, наверное, не любил меня, но во всём этом “что-то” было. Магическое. Волшебное.

— Чувствуешь? — спросил ты.

— Что?

— Уют.

И таким ты был красивым, так светились твои глаза, и я хотела узнать о тебе всё, как будто словила вирус фанатской одержимости. Твои руки на моей талии и те были правильными.

— Расскажешь о себе всё? Хочу тебя понять.

— Расскажу, — кивнул ты, откинул спинку, и я прижалась щекой к твоей груди... — Мы лежали в машине, я слушала тебя, твой голос и какие-то глупости. — У меня был попугай в детстве, и это мой самый главный грех. Я знал, что нельзя открывать форточку, но был мелким и так заебался за две недели с ним, что оставил её и отпустил ситуацию…

…Ненавидел литературу класса до восьмого, а потом втянулся в Толкиена и от всех это скрывал. Экономил на обедах и покупал книги…

…Лет в пятнадцать почти попал в школьную рок-группу. Не поверишь…

…Бабушка с дедом, не по отцу, а по матери — мировые. Дед генералом был, бабушка педиатром. В общем, я у них…

…Отец у меня, на самом деле…

…Мама как-то…

И это было бесконечно прекрасной чередой историй, будто я подглядывала в чужую жизнь и снимала на старый полароид лучшие моменты, чтобы потом развешать их на прищепках в комнате, лежать на кровати и смотреть. Ты рассказывал, а я представляла. И хотела видеть этого маленького мальчика, которого так все любили. У которого были мама, папа, бабушки и дедушки. Его бабушка не курила в кухне и не пила с внуками вино. Его родители не расставались, не делили никого. Он не знает, что это такое — сидеть на танцах в фойе последней, потому что забыли забрать. Оба. Просто думали, что это сделает другой… видимо, кто-то вообще другой.

Я слушала тебя с наслаждением, я хотела так же. Стать твоей сестрой и жить в твоём светлом доме, в своей светлой комнате, куда всегда может войти мама. На моей двери висели замки — я маме не доверяла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Родиться бы с тобой вместе, ты был бы моим старшим братом, заботился обо мне и не… умирал.

Или так это не работает?

— Был бы ты моим братом, будь я частью твоего мира…