Наверное, Илье самому хотелось сбить со своей дамочки спесь и излишнюю надменность, а особенно уверенность, что все, она его захомутала. А может, в силу некой мелкой подлянки в душе? В общем, не остановил, дав детям осуществить проказу, а мог бы остановить, чтобы не усиливать конфликт. И Вовка этот с великом, тоже было нехило задумано!

Да уж, Юлька великий организатор!

А апогей с тахтой!

Это ж сколько надо было пилить эти ножки?! И главное, рассчитать все правильно, вот что значит дочь ученого!

Ах, Юлька, Юлька!

Отправив возмущенную дамочку в Москву и поговорив с Юлькой, он потом целый день ходил сам не свой. Тихая, грустная боль Юлькиного прощания с бесшабашным детством, как заноза, ныла у него в сердце. Словно он терял что-то свое, бесконечно дорогое и ценное.

Поздно вечером, когда наказанная по всем правилам воспитательного процесса Юлька и оставшиеся на ночь гости уже спали, они втроем – Игорь, Марина и он – сидели на веранде, пили грузинское сухое вино и покатывались со смеху, вспоминая, что Рыжая натворила с Ингой.

– Больше я сдерживаться не мог и ржал, как больной, когда рухнула тахта, – сквозь смех говорил Илья.

– А колючки в волосах! – подхватила Марина. – Когда я увидела, то успела только извиниться и как рванула за угол, чтобы посмеяться от души! По-моему, Инга обиделась.

– Не бери в голову, – отмахнулся Илья.

– А вдруг ты на ней женишься, она же нам вовек не простит, – произнесла Марина.

– На ней я точно не женюсь! Да и рано мне еще!

– Не скажи, – возразил Игорь, – двадцать пять уж, пора бы!

Илья рассмеялся.

– Я бы подумал над этим, да пока не встретил такую, как твоя Марина!

Они давно уже обращались друг к другу на «ты». Супруги Расковы были старше Ильи лет на десять, и отношения с ними у него сразу сложились не просто дружеские, а близкие, как с родными людьми. Нет, естественно, когда он учился у Игоря Дмитриевича, то обращался к нему почтительно, с глубоким уважением, на «вы» и по имени-отчеству, как положено. Но, познакомившись ближе и подружившись, они как-то незаметно перешли на «ты», чему очень содействовала Марина с ее открытостью.


Илья допил коньяк, оставшийся в бокале, и покачал головой, улыбаясь.

– Молодец, Рыжик!

Конечно, молодец!

Все свои чувства и эмоции она выражала прямо, не пытаясь играть или изображать что-то. Юлька не умела быть расчетливой, хитрой и тем более фальшивой. Ее неистовая рыжая натура требовала только настоящего проявления чувств, без всякого подтекста.

Как же ему было хорошо, когда маленькая Юлька любила его детской, чистой, наивной любовью! Не то чтобы ему это льстило, нет, не совсем так: он принимал это девчоночье чувство как награду, как дополнительное подтверждение собственной удачливости, избранности, ну и, если честно, все-таки как одно из доказательств своей мужской самости и исключительности.

Молодой, глупый стрекозел!

Закрутилась, завертелась последующая действительность, происходящая в стране, разбивая вдребезги, в кровь всю его глупую самоуверенность и чувство защищенности, а вместе с ними и будущее, такое, казалось, блистательное, значимое, проторенное и понятное.

Как в песне Розенбаума: «Что же ты сделала с нами, Родина? Или не видишь? Да не слепая ты вроде бы! Родина, Родина, Родина…»

А что сделала?

Быстро и шумно сломала все до основания, как водится, и выбросила своих детей, как рыбу, на сушу хлюпать жабрами в слепой и глупой надежде на жизнь.

Он и хлюпал, и хрипел, став двух-, трехжильным! Сцепив зубы, сказал себе: я не уйду из науки и не уеду за границу искать сытой ученой жизни!


Сколько боли! Сколько сломанных хребтов, жизней прошло через его поколение! Сколько, казалось, сильных мужиков сдавалось, пропадало в этом перевороте жизни!

Илья имел собственное, образное определение перестройки и последовавшему за ней времени. Как ученый, он определял это так: напряжение в системе превысило критический уровень, и система рухнула – прорвало фоновые трубы, и на свет рвануло с огромной скоростью и давлением накопленное дерьмо, сметая на своем пути слабые объекты.

А то, что слабым объектами оказалось все население бывшего Союза, правильные и неправильные малые системы, рэволюционэры (именно так, через «э»), открывшие канализационные трубы, не удосужились заметить.

Да к черту эти рассуждения!

Если заново переживать то, что произошло, пропуская через сердце, – другим путем такая боль, к сожалению, не ходит, – оплакивать все глупости, сделанные в те годы правительством и народом в одной упряжке с ним, можно крышей поехать! Или взвыть от тоски по безвозвратно утраченному.

Он вкалывал, как раб, в те годы. Приняв решение, что не уйдет из науки и не бросит любимое дело, Илья вынужден был подрабатывать где только можно: грузчиком, сторожем, писать студентам курсовые и дипломы, делать «левые» программы, писать упакованным халявщикам научные статьи в журналы, ночами заниматься извозом на старенькой отцовской «копейке». Он брался за любой заработок, который подворачивался.

А Юлька стала ему звонить каждый день, вернее, ночь, дома Илья появлялся в одиннадцать в лучшем случае. Отупев от работы, порой и говорить-то не мог, но слушал ее всегда с удовольствием, как дуновение теплого, освежающего ветерка из чудесного прошлого был для него Юлькин голос. Тогда он волевым решением урегулировал эти разговоры, звонил только сам, если был в состоянии еще разговаривать.

Он не удивлялся и не смущался, ловя себя на мысли, что торопится домой: принять душ, поесть, лечь на кровать и позвонить Юльке. Илья нуждался в этих разговорах, как в воздухе, как в утверждении жизни, наперекор всему, как пробивающийся через асфальт росток деревца. Но постепенно он стал звонить все реже и реже, упахиваясь так, что еле дотаскивался до дома, часто среди ночи или под утро. А иногда и вообще приходилось, не заходя домой, идти с одной работы на другую.

Еще раньше Юлька приезжала к ним в лабораторию, но там он был так занят, что почти не замечал ее. Позже, рассматривая нарисованные ею портреты, поражался и очень ею гордился.

У нее очень здорово получалось!

Лица, образы смотрели с Юлькиных рисунков как живые, схваченные в момент какого-то действия, движения. Ясно как день, что она очень талантлива, и Илья не скрывал своего восхищения ею.

Но и Юлькины приезды в лабораторию, и их ночные разговоры по телефону – все пожрала и отняла сумасшедшая реальность, бесконечное, изматывающее зарабатывание хоть каких-то денег, попытки выжить и, сцепив зубы, не уйти из науки.

Илья иногда тосковал по их встречам, ее бесшабашной, заражающей энергии, горящим голубым глазам, задорной улыбке, сбитым коленкам, проказам, по звонкому смеху, вечно выбивающимся из косы кудряшкам. Он скучал по этому маленькому рыжему бесенку.

А жизнь шла своим чередом, в изматывающей беготне за копейку и все такой же радостной, несущей огромное удовлетворение научной работе. В девушках, меняющихся периодически, входящих в его жизнь и уходящих по-разному: кто с истериками и обвинениями, кто незаметно и тихо, кто с влюбленностью и отчаянием.

Так незаметно, стремительно пролетел год и наступил Юлькин день рождения.

Шестнадцать лет.

Игорь предупредил Илью заранее:

– Через месяц у Юльки день рождения. Сегодня утром она нам с Мариной напомнила. Думаю, тебе на этот раз не отвертеться от приезда в наши дали, Юлька тебя ждет.

– Я помню, – скупо ответил Илья.

Он не просто помнил – он не забывал!

Он уже месяц откладывал деньги. чтобы купить ей подарок и обязательно (обязательно!) букет самых лучших цветов.

А как же!

Это ведь Рыжик! Маленькая любимая девочка. Родненькая, как говорит его мама про Юльку, которую его родители обожали, как родную внучку. Наверное, это самое правильное определение – родненькая – маленькое, жизнерадостное рыжее солнышко, звоночек, всегда восторженно принимающий мир и Илью. Родной ребенок, дочка, сестра, все вместе – родной человечек!

Илья сразу решил подарить что-то золотое: колечко, сережки или цепочку. Он освободил полдня и обошел ближайшие к институту ювелирные. Но ему ничего не понравилось, как говорится, «не легло на душу». Он и сам не знал, что конкретно ищет, но это должно было ей подходить. А вот что?

Так как оставалось свободное время, а подарок он не купил, Илья созвонился со своей девушкой, и они договорились встретиться на Арбате. Свидание проходило мирно и чинно, с традиционной розой, кофе и неспешной прогулкой, до тех пор, пока он, подчиняясь импульсу, не завернул в ювелирный.

Девушка расчувствовалась, покраснела от удовольствия, решив, что его интерес к витринам в магазине имеет прямое отношение к ней. Илья старался по мере сил быть галантным и, ничего не объясняя спутнице, сказал только, что ему надо кое-что посмотреть.

Ну действительно, не обижать же даму!

И вдруг, в самом углу правой витрины, он увидел кулон. Илья даже замер, почувствовав, что это Юлькино украшение! Не очень большой бирюзовый кулончик, сделанный в форме сердечка, окаймленного золотым ободком. Илья увидел, как на ее белой коже лежит это сердечко, подчеркивая цвет глаз.

Забыв о спутнице, он тут же купил кулон и цепочку к нему, а вспомнил о девушке только тогда, когда продавщица передала ему бархатную коробочку.

– Почему ты решил, что мне подойдет бирюза? – услышал Илья голос за спиной.

О господи, он про нее совсем забыл!

– Это не для тебя, – не сразу сообразив, что говорит, ответил Илья.

Она обиделась, поджала губки и не разговаривала с ним весь оставшийся вечер.

Да и к черту!

Адорин опаздывал, но все-таки заехал домой принять душ и переодеться, тихо радуясь предстоящей встрече, улыбался, покупая для Юльки большущий букет белых роз, коробку конфет, шампанское. Улыбался всю дорогу, пока добирался к Расковым в Чертаново, представляя, как она закричит: «Илья!» и кинется ему на шею, а он обнимет ее, зароется носом в рыжие завитушки, всегда пахнущие свежестью и какими-то травами. И пусть не надолго, лишь на мгновение, вернется ощущениями в то лето. Они будут болтать обо всем и ни о чем, Юлька покажет ему свои картины, поделится своими маленькими проблемами.

В предощущении радостной встречи Илья нажал кнопку звонка, продолжая улыбаться.

Двери распахнулись.

Адорин увидел Юльку, и что-то горячее, дурманящее ударило в мозг, в пах одновременно, стирая блаженную улыбку с лица.

Он обалдел!

И не сразу ее узнал. Перед ним стояла девушка, которая напоминала маленькую Юльку, но другая. Совсем взрослая, стройная, с высокой полной грудью, длиннющими ногами, в маленьком черном платье, подчеркивающем все изгибы и линии фигуры, на высоких каблуках, с красивой прической.

Нет, это просто не могла быть Юлька!

И Илья понял сразу, с ходу, что безумно ее хочет! Всю!

Хочет так, как только может хотеть мужчина женщину! Со всей неистовостью, безудержно, осатанело, неким идущим через века инстинктом, скрытым под налетом цивилизованности.

Прямо здесь! Прямо сейчас! Всю!

У него пересохло в горле, не подчиняясь приказам ума, организм вел себя весьма однозначно, точнее, одна, конкретная, его часть.

Илья не помнил, что говорил, как поздравлял ее, как вошел в квартиру, все усилия разума и воли он направил на то, чтобы справиться с этой неожиданной, как шквал, своей реакцией.

Юлька забрала у него букет и, расстреливая остатки его жалкой силы воли, повернулась и пошла по коридору. Илья был не в силах оторвать взгляда от этих стройных длинных ног, покачивающихся бедер, упругой попки, узкой, выгибающейся по-кошачьи спины, с ужасом осознавая, что совсем тонкая, неосязаемая грань отделяет его от полного помешательства.

Юлька скрылась в своей комнате, и он смог перевести дух.

«Бежать на хрен отсюда!» – в панике подумал Адорин.

Он вспотел от усилий преодолеть себя и понять, что это такое с ним сотворилось. Илья сел за стол рядом с Игорем, стараясь не смотреть на Юльку. Но она пристроилась рядом, постоянно задевая его то локтем, то коленом, вызывая маленькие локальные взрывы в местах соприкосновения, естественно, отдающиеся в центр тяжести мужского тела.

Ни говорить, ни есть, ни пить он уже не мог, все силы уходили на жесткий самоконтроль, борьбу с естеством и… больным, горчащим самообвинением.

Наконец, сославшись на срочную работу, Илья поднялся из-за стола, извинившись за краткий визит, и поспешил к выходу.

Юлька пошла его проводить.

В ее глазах, полных непролитых слез, стояло такое разочарование, что на одно малюсенькое мгновение Илья подумал: а не послать ли все куда подальше? И прижать ее к себе, почувствовать, поцеловать?

«Нет! Нет! Совсем с ума сошел?!» – одернул себя он.

Тут Илья вспомнил о своем подарке и, сцепив челюсти, так, что стало больно зубам, заставил себя рассмотреть в ней того маленького рыжего десятилетнего чертенка, которого нежно и глубоко любил, как родного ребенка.