Тетя сняла с крючка на стене и подала ей новый ключ.

– Вот, Гретель, иди с богом!

Маргарита взбежала по лестнице, боязливо покосившись на окно конторы; но за ним неподвижно висела занавеска, и в вестибюле было пусто, ничье лицо не выглядывало из гостиной, где обойщики стелили новый ковер.

Пробежав через галерею, она шмыгнула в оставшуюся открытой дверь коридора, без труда отперла новый замок чердачной двери и беспрепятственно прошла по всему коридору, где все двери были открыты, включая и дверцу, ведущую на лесенку пакгауза.

Запыхавшись, Маргарита вошла в гостиную стариков. Там никого не было, но из прилежащей кухни к ней доносился легкий шум. Молодая девушка шире приоткрыла ведущую туда дверь и посмотрела в наполненную чадом кухню.

Старый живописец стоял у плиты и пытался перелить бульон из горшка в чашку; очки у него были сдвинуты на лоб, лицо озабочено – непривычное занятие стряпней стоило ему немалого труда.

– Я вам помогу, – сказала Маргарита, затворяя за собой дверь.

Он поднял глаза.

– Боже, вы сами пришли, фрейлейн, – воскликнул он с радостным испугом. – Макс без моего ведома, обратился за помощью в ваш дом – он решительный мальчик и никогда ни перед чем не останавливается.

– И хорошо делает, славный мальчуган! – сказала Маргарита и, взяв горшок из рук старика, налила бульон в чашку через ситечко, забытое неискусным поваром.

– Это первая питательная пища, которая разрешена моей бедной больной, – сказал он со счастливой улыбкой, – слава Богу, ей много лучше! Она уже может говорить, и доктор надеется на выздоровление.

– Но не повредит ли ей, если она увидит около себя малознакомые лица? – озабоченно спросила Маргарита.

– Я ее подготовлю! – Он взял бульон и понес его в соседнюю комнату.

Маргарита остановилась, ей пришлось ждать недолго.

– Где она, добрая, готовая помочь? – услышала она голос больной. – Пусть она войдет. Ах, как это меня радует и утешает.

Молодая девушка ступила на порог, и госпожа Ленц тотчас протянула ей свою здоровую руку. Лицо ее было бело, как подушка, на которой она лежала, но глаза смотрели сознательно.

– Вот она, светлая голубка, вестница мира, – заговорила она взволнованно. – Ах, и та, что нас покинула навеки, тоже любила носить белое.

– Не говори теперь об этом, Ганнхен! – со страхом попросил ее муж. – Ты хотела лечь поудобнее, вот фрейлейн Лампрехт, как я уже тебе говорил, и пришла, чтобы помочь мне тебя перевернуть.

– Благодарю! Я лежу удобно, и лежи я даже на крапиве, я бы этого, кажется, не почувствовала, так мне теперь хорошо. Мне так отрадно видеть это милое молодое лицо. Да, и у меня была дочь, молодая, прекрасная и добрая, как ангел. Но я слишком гордилась этим Божьим даром и за то, вероятно.

– Но, Ганнхен, – прервал ее старик с видимым беспокойством. – Тебе не надо много говорить! А фрейлейн Лампрехт нельзя долго оставаться у нас.

– Прошу тебя, дай мне высказаться! – воскликнула она с раздражением. – Я должна снять камень, который лежит у меня на сердце. – Она с трудом перевела дух. – Неужели ты не понимаешь, какая печальная отрада для несчастной матери поговорить с кем-нибудь о мертвой любимой дочери? Не беспокойся, Эрнст, мой милый, верный друг, – прибавила она спокойнее, – разве я уже почти не выздоровела после вчерашнего посещения ландрата? Правда, я не могла его видеть и говорить с ним, но я слышала все, что он сказал. Он верит в нас, этот благородный человек, и каждое утро его доброе слово было для меня целительным бальзамом.

Она показала на висевший над кроватью маленький овальный портрет на фарфоре.

– Узнаете ли вы ее? – спросила она, устремив напряженный взгляд на Маргариту.

Та подошла ближе. Да, она узнала эту пленительную головку – небесно-голубые глаза, свежее цветущее лицо и пышные волосы, окружавшие его золотым ореолом.

– Прелестная Бланка, – сказала она взволнованно. – Я ее не забыла! В тот вечер, когда господин Ленц принес меня сюда на руках, эти волосы, которые здесь, на портрете заплетены в косы, были распущены по спине, словно покрывало феи.

– В тот вечер, – повторила со стоном больная, – в тот вечер она скрылась на темную галерею, чтобы унять бурное биение своего взволнованного сердца. А недогадливые родители ничего не подозревали, и слепая мать не умела сберечь свою овечку, – сорвалось с ее губ.

– Ганнхен!

Старуха не обратила внимания ни на восклицание мужа, ни на его с мольбой обращенное к ней лицо.

– Пойди, милое мое дитя, пойди на кухню к Филине! – сказала она сидевшему в ногах постели Максу. – Слышишь, как она скулит? Просится войти, а доктор запретил ее впускать.

Мальчик послушно встал и вышел.

– Не правда ли, какой он добрый, прекрасный ребенок? – спросила возбужденно больная, и на глазах ее заблестели слезы. – Не должен ли каждый отец гордиться таким сыном? А он! Не верю я, что достигнет вечного блаженства тот, кто унес с собой в могилу честь и счастье своего сына.

– Умоляю тебя, перестань говорить, милая жена! Не говори только сегодня! – убедительно просил старик, дрожа всем телом. – Я попрошу фрейлейн Лампрехт прийти к нам завтра, ты будешь сильнее и спокойнее.

Больная отрицательно покачала головой и молча, но энергично схватила Маргариту за руку.

– Помните, что я вам сказала, когда вы меня уверяли, что любите нашего Макса и никогда не потеряете его из виду?

Маргарита нежно пожала ей руку, стараясь ее успокоить.

– Вы сказали: при перемене обстоятельств часто меняются и взгляды, и кто, знает, буду ли я думать через месяц так, как думаю теперь. Но ведь наши отношения, как мне кажется, уже изменились, хотя и не знаю, отчего это произошло; впрочем, что бы ни случилось, никакая перемена не может повлиять на мою любовь к ребенку – ведь он не станет от этого менее достоин любви. Но и я прошу вас, не говорите больше сегодня!

Я буду приходить к вам каждый день, и вы выскажете мне все, что у вас на душе. Старуха горько улыбнулась.

– Вам, быть может, сегодня же, как только вы вернетесь, запретят посещать ненавистную семью.

– Я хожу по дороге, которая никому не известна. И теперь я пришла через ваш чердак.

Глаза больной широко раскрылись от скорбного волнения.

– Это путь несчастья, на который сманили мою юную овечку! – воскликнула она страстно. – Вот она висит у меня в головах, а мать, которая отдала бы всю кровь своего сердца, чтобы сохранить душевную чистоту своего ребенка, была слепа и глуха и спала, как евангельские неразумные девы. Я никогда не была в этом злополучном коридоре, по которому ходит ваша фамильная белая женщина, но я знаю, что на нем лежит проклятие, и она, мое божество, там погибла. Не ходите никогда по этому пути!

– Я не боюсь проклятия, потому что иду исполнять свой долг перед ближними, – сказала Маргарита нетвердым, прерывающимся голосом. Она как будто заглянула в таинственную мрачную глубину, из которой выступили какие-то знакомые очертания.

– Да, вы добры и милосердны, как ангел; но и вы при всем желании не можете идти против всех, – воскликнула больная, с невероятным усилием приподнимаясь на подушках. – И вы, в конце концов, осудите нас, когда услышите о наших «требованиях», которые мы не можем ничем доказать. О, милосердный Боже, брось один луч в эту мучительную тьму. Нас прогонят отсюда, и сын Бланки не будет знать, куда приклонить голову, ребенок, рождение которого стоило жизни матери.

С совершенно побледневшими губами Маргарита схватила руку старухи.

– Только не эти намеки! – умоляюще проговорила она, с трудом подавляя собственное волнение, от которого бурно билось ее сердце и прерывалось дыхание. – Скажите мне откровенно, что тяготит вашу душу. Я выслушаю спокойно, что бы вы мне ни сказали.

Старый живописец торопливо наклонился к больной и прошептал ей что-то на ухо.

– Она еще не должна этого знать? – спросила она и отвернулась в сердцах. – Почему? Неужели надо ждать твоего возвращения из Лондона, а если ты еще вернешься с пустыми руками, то мрак не рассеется никогда? Нет, она должна, по крайней мере, узнать, что мальчик, выгнанный из отцовского дома потому, что у него нет письменных документов, – законный наследник. Макс – ваш брат, такой же, как и тот злюка, что сидит в конторе! – сказала она с непреклонной решимостью. – Бланка в продолжение года была вашей мачехой, второй женой вашего покойного отца.

Ее голова бессильно опустилась на подушки, а Маргарита стояла, словно окаменев. Она была не столько поражена внезапным открытием этого факта, сколько ярким светом, вспыхнувшим в ее сознании и озарившим целую цепь непонятных происшествий.

Да, из-за этого тайного брака так странно омрачились последние годы жизни ее отца! Теперь она знала, что хотя он нежно любил своего сына от второго брака, но не находил в себе мужества открыто признать его.

Ей стало также ясно, что в ту ужасную минуту, когда он испугался, что под обрушившейся крышей лежит его любимое дитя, в нем созрело твердое решение, не медля более, утвердить его в принадлежащих ему правах.

«Завтра утром там разразится буря, такая же ужасная, как та, что в настоящую минуту сотрясает наш дом», – сказал он в ту бурную ночь, указывая на верхний этаж. Действительно, он мог ожидать самых ужасных сцен. Он избавился от столкновения с великосветскими предрассудками, которых так боялся, но какой ценой!

– Итак, у вас нет никаких письменных доказательств? – спросила она беззвучно.

– Никаких, – ответил упавшим голосом старик-художник, бросив полный горького разочарования взгляд на молодую девушку после ее внезапного вопроса. – По крайней мере, никаких, которые могли бы иметь значение перед законом. По смерти нашей дочери покойный коммерции советник взял все документы к себе, но теперь их не нашли в оставшихся после него бумагах, они бесследно исчезли.

– Они должны найтись, и найдутся, – твердо заявила она и с этими словами вышла в кухню, откуда вернулась сейчас же, ведя за руку маленького Макса. – Он будет всю жизнь мне милым братом, – сказала она с глубоким чувством, обняв мальчика правой рукой и положив ему на голову левую в знак защиты. – Этого ребенка завещал мне отец, и я свято исполню его волю. Никто не проник в тайну последних лет его жизни, только своей старшей дочери намекнул он о ней незадолго до своей смерти. Тогда его слова показались мне, правда, загадочными, но теперь я понимаю все. Проживи отец еще только день, и этот сирота давно уже носил бы наше имя. Но я не успокоюсь, пока не будет исполнена его последняя воля, стремление, которое перед смертью овладело всем его существом. Нет, вы не должны больше говорить! – воскликнула она, протягивая руку, чтобы удержать больную, которая с выражением счастья на лице пыталась что-то сказать. – Вам нужен покой теперь! Правда, Макс, бабушка должна уснуть, чтобы скорее выздороветь?

Мальчик кивнул головой и, погладив руку бабушки, опять сел на кровать, а молодая девушка вышла в сопровождении Ленца в общую комнату.

Здесь в глубокой нише он наскоро шепотом сообщил ей еще некоторые подробности, чтобы ознакомить с положением дела, и она тихонько плакала, закрывшись платком.

Нервное потрясение было слишком сильно, но ради больной Маргарита твердо подавила свое внутреннее волнение; теперь наступила реакция, и слезы облегчения неудержимо лились из ее глаз.

Прежде чем уйти, она еще раз заглянула в спальню. Маленький Макс приложил палец к губам, показав на больную, – она спала, по-видимому, крепко и сладко, сбросив со своей души тяжесть, которую взяла на свои плечи более молодая и сильная.

Через несколько минут, Маргарита опять поднималась по лестнице на чердак. Она шла как во сне; но сон этот был тревожен. Не прошло и получаса с тех пор, как она, ничего не подозревая, шла по этим ступеням, и как внезапно изменились обстоятельства в эти полчаса! Теперь ей стало ясно, почему отец взывал к ее силе и верности! Он обвинял себя в несчастной слабости – да, эта слабость, боязнь, что его оттолкнет с презрением высший свет, когда узнает о его втором браке, отравила ему всю жизнь.

Она невольно остановилась и посмотрела на главный дом. Резкий ветер врывался со свистом в открытое слуховое окно, узкий полукруг которого обрамляли блестящие, словно зубы дракона, ледяные сосульки. Маргарита содрогнулась, но не от зимнего холода, было приятно, что он освежал ее пылающее лицо, – ей живо представилась та борьба, которую придется выдержать, прежде чем восторжествует право и младший сын войдет в родительский дом.

И не права ли была больная? Не был ли этот красивый, полный сил мальчик истинным даром для дома Лампрехтов, имевшего теперь только одного представителя?

Но какое дело было черствой, высокомерной старой даме в верхнем этаже до благосостояния гордой фирмы? Ребенок был внуком презренных «живописцев, и этого было достаточно, чтобы возмутить в ней всю кровь и заставить, как можно дольше оттягивать признание сироты.