Он ласково улыбнулся ей.

Елизавета опустилась на низкий, обитый бархатом пуф и восторженно посмотрела на расстилающийся перед ними долинный ландшафт.

– Как прекрасно! – сказала она и положила на колени свои маленькие, словно восковые ручки, добавив после непродолжительного молчания: – Герольды сумели лучше выбрать себе гнездо, чем наш род, Адальберт. Кто жил в этом флигеле? – повернулась она к кастеляну, который сложил лестницу, готовясь унести ее.

– С тех пор, как я живу в Герольдгофе, всегда только дамы, ваше высочество, – ответил старик, осторожно поставив лестницу на пол. – Сперва покойная госпожа советница, пока не переехала в Совиный дом, потом госпожа полковница. А через две комнаты, – он указал на дверь в боковой флигель, – жила наша барышня.

– Ах, прекрасная Клодина? – спросила герцогиня.

– Точно так, ваше высочество, фрейлейн Клодина фон Герольд. Она и родилась в этой комнате. Я помню, как нам показали ангелочка в белых пеленках…

– Любимица матери, слышишь, Адальберт? – с улыбкой обратилась герцогиня к мужу, который стоял у окна и задумчиво смотрел в него. – Лебедь, как ее называет в своих стихах брат-поэт. Удивительная девушка, которая покинула двор и не испугалась бедности, чтобы помочь брату… Лесной уголок, в котором живет теперь фрейлейн фон Герольд, кажется, называется Совиным домом? – спросила она кастеляна.

Тот поклонился.

– Он, собственно, называется «Вальпургисцилла», а «Совиным домом» назвала его покойная госпожа, когда впервые вошла в развалины при лунном свете и ее встретили крики и уханье сов. Это имя и осталось за старым зданием, хотя в нем уже нет никакого простора ночным птицам; башня была полна ими, а теперь обратилась в уютное жилище. Ах да, башня! – Он недовольно потер безукоризненно выбритый подбородок. – О ней говорит теперь вся округа, толкуют о большом кладе, найденном под нею.

– Денежный клад? – коротко спросил герцог, отодвинув шелковую занавесь, чтобы лучше видеть лицо кастеляна.

Старик пожал плечами.

– Не думаю, чтобы это были чистые деньги. Говорят о несметных сокровищах, о массе золота, серебра и драгоценных камней. Но я знаю своих земляков, знаю и своего старого друга Гейнемана, ужасного хитреца: тем, кто начнет расспрашивать его, он наговорит столько, что они не сумеют разобраться в его словах, а весь клад, может быть, и состоит-то из одной причастной чаши.

Герцогиня блестящими глазами смотрела на старика с удивлением ребенка, слушающего сказки.

– Клад? – переспросила она, но внезапно остановилась, улыбка на ее лице сменилась холодным и гордым выражением: из-за драпировки противоположной двери показался господин, который подошел с глубоким почтительным поклоном.

Молодая женщина едва заметно наклонила голову, ее тонкие губы нервно подергивались, герцог же, напротив, обратился к вошедшему очень доброжелательно:

– Ну, Пальмер, что еще скажете неприятного? Опять плесень на старых балках или снова капает в вашей комнате?

– Ваше высочество изволит шутить, – ответил вошедший. – Предупреждение, которое я высказал перед покупкой Альтенштейна, было моим долгом верного слуги, и я знаю, что ваше высочество поняли меня. Но сегодня мое сообщение будет приятным: барон фон Нейгауз просит о чести быть допущенным, чтобы приветствовать своего высокородного соседа.

Герцогиня обернулась.

– Добро пожаловать от всего сердца! – воскликнула она, а через несколько минут, когда Лотарь вошел в комнату, протянула ему худую руку и сказала: – Мой милый барон, какая радость!

Барон взял эту руку и почтительно поднес к губам. Поклонившись герцогу, он заговорил своим звучным низким голосом:

– Ваше высочество, позвольте мне сообщить о своем возвращении из путешествия. Я думаю снова «акклиматизироваться» здесь.

– Давно пора, кузен, вы заставили нас долго ждать, – ответил герцог, протягивая барону руку.

Тот слегка улыбнулся. Герцог, казалось, был в чрезвычайно хорошем расположении духа.

– Но то, что вы должны были возвращаться один, милый Герольд… – Герцогиня снова протянула ему руку, а в глазах ее заблестели слезы. – Бедная Екатерина!

– Я вернулся со своим ребенком, ваше высочество, – серьезно возразил барон.

– Я знаю, Герольд, знаю! Но ребенок остается ребенком и лишь отчасти заменяет подругу жизни.

Она сказала это почти страстно, а глаза ее искали герцога, который стоял, опершись на резной шкафчик и будто ничего не слыша, и смотрел в окно на липы, залитые лучами полуденного солнца.

Воцарилось молчание. Молодая женщина опустила ресницы, и по щеке ее скатилась слеза, которую она поспешно вытерла.

– Как, должно быть, тяжело умирать в полном расцвете счастья, – произнесла она.

Снова воцарилось молчание.

В комнате оставались только трое. Кастелян со своей лестницей вышел, а Пальмер, секретарь герцога, возбуждавший зависть многих, замер, как статуя, в соседней комнате за портьерой.

– Кстати, барон, – оживленно заговорила герцогиня. – Вы слышали о драгоценностях, найденных в Совином доме?

– Действительно, ваше высочество, старые стены выдали свои сокровища, – ответил барон с видимым облегчением.

– Правда? – спросил герцог с недоверчивой улыбкой. – Что же это такое? Церковная утварь? Золото в монетах?

– Нет, это не звонкие предметы. Это воск, простой желтый воск, который монахини замуровали в погребе, когда приблизился враг.

– Воск! – разочарованно воскликнула герцогиня.

– Ваше высочество, это не хуже, чем деньги, – настоящий чистый воск. Теперь…

– Видели вы его? – перебил герцог.

– Да, ваше высочество. Я осматривал находку на месте.

– Так распря, разделявшая Альтенштейнов и Нейгаузов, закончилась? – равнодушно спросил герцог.

– Ваше высочество, моя сестра Беата и Клодина фон Герольд – подруги по пансиону, – ответил Нейгауз.

– Вот как! – еще равнодушнее произнес герцог и снова стал смотреть в окно.

– Ах, знаете, милый Герольд, я бы хотела увидеть эту находку! – воскликнула герцогиня.

– В таком случае ваше высочество должны поторопиться, потому что торговцы накинулись на нее, как осы на спелые фрукты.

– Слышишь, Адальберт, не поехать ли нам?

– Завтра или послезавтра, если хочешь, Элиза, после того как мы убедимся, что не помешаем там.

– Мы помешаем Клодине? Я думаю, она будет рада людям в своем отшельничестве. Пожалуйста, Адальберт, прикажи, чтобы сейчас же закладывали.

Герцог обернулся.

– Сейчас? – спросил он, и его красивое лицо слегка побледнело.

– Сейчас, Адальберт. Пожалуйста!

Она быстро поднялась, подошла к мужу и взяла его за руку. Ее большие, неестественно блестящие глаза смотрели с почти детским просящим выражением.

Герцог снова посмотрел в окно, как бы проверяя погоду.

– А возвращение по вечерней сырости? – пробормотал он.

– О, в этом чудном лесном воздухе… – упрашивала она. – Ведь я здорова, Адальберт, совершенно здорова!

Он слегка поклонился, изъявляя согласие, и обратился к вошедшему Пальмеру, чтобы тот приказал закладывать карету. Потом, пригласив Лотаря поехать с ними, подал герцогине руку и повел в ее комнату одеться для поездки.

Нейгауз с грустью посмотрел им вслед. Что стало в его отсутствие с герцогиней, прежде хотя и хрупким, но гибким, элегантным созданием? Это была возвышенная натура с любовью ко всему прекрасному, она с фанатичным рвением относилась к обязанностям своего положения, считая долгом материнскую заботу о стране… И эта женщина теперь была тенью самой себя, и огонь, прежде горевший в ее глазах, сейчас был лихорадочным блеском. Вместо прежней очаровательной живости в ней появилось нервное возбуждение, столь явно выдававшее ее болезнь.

А он? Занавеси только что закрылись за высокой, статной фигурой герцога. Он был олицетворением силы, типичным древним германцем со светлыми волосами и голубыми глазами. И был до крайности упрям, когда чего-нибудь хотел. Не зная почему, барон Лотарь вспомнил охоту, когда герцог весь день, вечер и ночь в проливной дождь преследовал в сопровождении одного лишь егеря великолепного оленя, вымок насквозь, но все-таки убил его. Да, он был до крайности упрям, и потому…

Глаза барона все еще не отрывались от лиловой портьеры, когда появился Пальмер и с элегантностью придворного подошел к нему.

– Позвольте мне также, барон, – начал этот изысканный господин с сединой на висках, – приветствовать вас на родной земле. Ваше отсутствие так чувствовалось в придворном салоне, что мы не можем не прийти в радостное возбуждение, увидев вас снова.

Барон с неподвижным лицом слушал его и с высоты своего роста надменно смотрел на говорящего. «Какая типично мошенническая физиономия», – пришло ему в голову при взгляде на смуглое лицо с темными дерзкими глазами под густыми бровями.

– Премного обязан, – холодно ответил он и перевел взгляд с маленького человечка на яркие картины.

– Как вы находите ее высочество, господин барон? – Пальмер придал своему голосу грустное выражение. Видя, что собеседник так погрузился в созерцание живописи, что, казалось, не слышал вопроса, он добавил: – Зима пройдет тихо, потому что она умирает. А потом…

Лотарь обернулся и посмотрел на говорившего.

– И что потом? – спросил он с таким выражением, что Пальмер не решился продолжить. – Что потом?

В это мгновение доложили, что экипаж подан, и Нейгауз прошел мимо Пальмера, не удостоив его взглядом.

С бледным лицом сел он напротив герцогской четы.

Экипаж помчался по ухоженной дороге в душистый еловый лес. Герцогиня, одетая в темно-красное шелковое платье, подчеркивающее болезненную желтизну ее кожи, казалась полной радости, жажды жизни; под приоткрытыми бледными губами блестели белые зубы, глаза из-под простой, отделанной только красной лентой шляпы внимательно всматривались в густую чащу ветвей, грудь поднималась и опускалась, как будто каждый вдох был для нее целительным.

«Конечно, умирает… – думал Лотарь. – А потом, что потом?»

Герцог, сидевший рядом с супругой, казался всецело погруженным в разглядывание живой изгороди леса, тянувшегося вдоль дороги.

Потом… Барон Лотарь слишком хорошо знал всем известную тайну – у нее были крылья, и она долетела и до его дома.

Он не удивился, когда узнал о страсти герцога: он видел ее приближение и сжимал кулаки, когда впервые услышал имя правителя рядом с ее именем…

Ее высочество принялась весело болтать; она безостановочно говорила о Клодине, и Лотарь должен был отвечать, хотя ему хотелось зажать ей рот.

За ними катилась коляска, в которой ехала старшая придворная дама, фрейлина Катценштейн, рядом с этой добродушной женщиной сидел Пальмер и кисло-сладко улыбался, думая о том, что герцог слишком уж поспешно направился в Совиный дом…

Экипажи внезапно остановились. Пальмер наклонился, и его улыбка сделалась еще более кислой: на некотором расстоянии от них, рядом с герцогским экипажем, стояла коляска Нейгауза – Пальмер узнал ее по вороным лошадям и желтой с черным кокарде кучера.

Барон Нейгауз вышел и подал герцогине что-то белое, украшенное голубыми лентами, – это была его дочь.

– Ах, это фрау фон Берг с малюткой принцессы Екатерины, – сказала фрейлина и взяла лорнет. – Вот несчастное существо! Мне жаль бедную Берг.

Пальмер снова откинулся на спинку сиденья, не отвечая на последнее замечание. Он продолжал улыбаться: «Как все это по-деревенски мило!»

Наконец лошади тронулись, и экипаж Нейгауза проехал мимо них. Маленький черный человек с преувеличенной учтивостью поклонился сидевшей в нем женщине под пестрым зонтиком. Она держала ребенка на коленях, и ее серо-голубые глаза странно вспыхнули при виде придворного.

– Она все еще красива, – проговорила фрейлина, довольно сдержанно отвечая на поклон фрау фон Берг. – И, боже мой, не может же она быть вечно молодой! Погодите, Пальмер, впервые я ее увидела тринадцати лет в Баден-Бадене у графини Шамбор… Потом она приехала со своим старым мужем в резиденцию и говорила, что ей полезна перемена воздуха… – легкая насмешка скользнула по добродушному лицу старой дамы. – Я не хочу сказать о ней ничего дурного, но очень коротким было время ее блеска: через год герцог женился и с этого времени сделался примернейшим супругом.

– О, глубокоуважаемая, его высочество всегда следовал по стезе добродетели, как и теперь, в это самое мгновение. Кто может в этом сомневаться?

Старая дама пристально взглянула в смеющееся лицо соседа, и краска недовольства покрыла ее щеки.

– Оставьте свой сарказм, Пальмер! – воскликнула она. – В том, о чем вы думаете, нет ни искры правды. Клодина Герольд…

– Ах, можно ли сказать что-нибудь против Клодины Герольд, чистейшей из чистейших женщин? – возразил он и поднял шляпу над своей лысеющей головой.

Госпожа фон Катценштейн еще сильнее покраснела и закусила губу: «Этот Пальмер настоящий вьюн, которого никогда не поймаешь. Мефистофель, Тартюф…» В своем гневе она не могла найти достаточно сильных выражений для ненавидимого всеми любимца герцога.