Во время этого разговора ландрат снова появился в воротах конюшни; он поклонился молодой девушке и затем стал медленно ходить взад и вперед под липами.

Маргарита ответила на его поклон лишь небрежным кивком головы; манера, с которой держался этот высокомерный бюрократ в данную минуту, возмутила ее. Продолжая разговор, она медленно шла со стариком по двору и проводила его до пакгауза. Там она, вскочив на груду обломков, протянула обе руки старику, с трудом взбиравшемуся наверх. Груда трещала, и каждый шаг старика приводил ее в сильное движение.

В невозмутимо спокойной фигуре ландрата вдруг проявилась жизнь. Он бросил свой хлыст на садовый стол и чуть ли не бегом кинулся к обломкам. Он молча встал на балку и протянул руки, чтобы поддержать Маргариту и помочь ей сойти.

— О, помилуй Бог, дядя, ты рискуешь порвать свои новые перчатки, — с улыбкой воскликнула она, слегка оборачиваясь к нему, тогда как ее глаза внимательно следили за последними усилиями старика, который, наконец, благополучно добрался до земли.


— Прощайте, господин Ленц! — теплым, сердечным тоном воскликнула она, а затем, сделав шаг в сторону, с легкостью перышка перескочила через торчавшие балки и спрыгнула вниз.

— Это была совершенно излишняя бравада, которой вряд ли кто-нибудь будет восторгаться, — холодно произнес ландрат.

— Бравада? Ты действительно думаешь, что это опасно? Здесь, внизу, эти гнилые обломки никого больше не задавят. Все зависит от того, кто попадет под эти обломки, усеянные гвоздями…

— А ты, вероятно, считаешь старого Ленца неуязвимым как в нравственном, так и в физическом отношении, потому что ты и пальцем не шевельнул, чтобы помочь ему, и не ответил на его вежливый поклон?

Герберт внимательно и испытующе заглянул в глаза девушки, сверкавшие горечью и гневом, и спокойно ответил:

— Поклон — все равно, что разменная монета; она переходит из рук в руки, нигде не оставаясь. Если ты думаешь, что ограниченное высокомерие препятствует мне ответить на поклон, то ошибаешься; я не видел старика.

— Даже тогда, когда он стоял возле меня?

— По-твоему, я должен был также подойти и выражать свои восторги по поводу торса нимфы? Ведь я ничего не понимаю в этих вещах, а если бы они и интересовали меня, то у меня никогда не было времени заниматься этим.

— У тебя было достаточно времени, дядя, — засмеялась Маргарита, — я еще хорошо помню, как под окнами кухни стоял большой мальчик и усердно бомбардировал бедную нимфу камешками, которыми были набиты его карманы…

— А, вот как! Значит, в твоих воспоминаниях все-таки было время, когда я и для тебя был молодым?

— Да, это время было, когда мундир дипломата не заставлял тебя быть холодным и сдержанным; время, когда в твоих глазах сверкал огонь и ты повелевал при помощи своих кулаков. Я испытала это вот там, — она указала на группу садовой мебели под липами. — Бог знает, в каком углу теперь валяется та белая роза, из-за которой разгорелась такая ожесточенная борьба, как будто это была сама белокурая девушка, часто появлявшаяся тогда среди белого жасмина.

Она с удовлетворением заметила, как Герберт несколько раз менялся в лице. Из всех окружающих его, будущего министра и княжеского родственника, вероятно, никто не решился бы напомнить ему об этих юношеских глупостях, а Маргарита с удовольствием сделала это; ему следовало бы устыдиться, сравнивая теперешнее себялюбие и черствость с той первой восторженной любовью.

Однако у него был далеко не сконфуженный вид; он отвернулся и смотрел на разрушенную галерею пакгауза, когда-то украшенную роскошной зеленью, среди которой виднелся прелестный образ молодой девушки. Все исчезло, как волшебное видение; обвалившаяся крыша увлекла за собой вьющуюся зелень, а молодая девушка… С тех пор, как она вышла тогда из ворот пакгауза, никто больше не видел ее и не слышал о ней ни одного слова.

— Фата-моргана[5], — вполголоса произнес Герберт, как бы погрузившись в воспоминания прошлого. — Не только роза, но голубой бант, который слетел во двор и несколько исписанных лоскутков бумаги, — все это, как драгоценные реликвии, хранятся в бумажнике того времени, — произнес он с иронией, но вместе с тем слегка растроганный, и покачал головой. — Удивительно, как ты еще помнишь это происшествие.

— Это неудивительно: в тот момент я боялась тебя и твоей безмолвной ярости; ребенок не забывает этого так же, как и насилия, против которого возмущается мое чувство справедливости. Большой гимназист всегда метал гром и молнии против грабежа и разбоя, когда пальцы «лакомки Греты» приходили в соприкосновение с фруктовой вазой бабушки, а тут сам, как вор, завладел имуществом прекрасной Бланки и спрятал его в карман.

— И с того момента ты стала моей противницей.

— Нет, дядя, у тебя плохая память. Мы никогда не были друзьями и раньше. Ты никогда не любил старшей дочери твоей сестры, и я отплачивала тебе за это тем, что постоянно злила тебя.

— Кажется, эти счеты уже окончены, — серьезно произнес Герберт, — а между тем ты старательно отплачиваешь мне и теперь.

— Теперь? Когда я усердно стараюсь оказывать тебе почет и уважение? — Маргарита с улыбкой пожала плечами. — Кажется, ты очень недоволен тем, что я напомнила тебе историю с розой; впрочем, ты прав, это было не слишком тактично. Но — странно! — с тех пор как я поговорила со стариком, один роковой день моего детства так ясно встал у меня пред глазами, что я не могу отделаться от этого. В тот день я последний раз видела дочь Ленца; ее лицо было очень бледно и заплакано, а распущенные волосы рассыпались по спине. Я уже с ранних лет питала безграничную слабость к женской красоте. Живые гречанки, к великой досаде дяди, интересовали меня не меньше, чем античные статуи, добытые при раскопках, но все позднейшие впечатления не могли заслонить собой образ Бланки Ленц. Вопрос о ней все время вертелся у меня на языке, во время разговора с ее отцом, но я промолчала, так как мне казалось, что этим вопросом я причиню старику боль. Девушка пропала… в нашем доме, кажется, никто не знает, куда она девалась?

— Я тоже не знаю этого, Маргарита, — весело ответил Герберт. — С того дня как она уехала и «большой гимназист» с отчаяньем размышлял о том, стоит ли жить, или лучше пустить себе пулю в сердце, я ни разу ничего не слышал о ней. Но со мною было то же самое, что и с тобой; я не мог забыть ее долго-долго, пока, наконец… не появилась «настоящая», потому что, несмотря ни на что, Бланка все-таки не была ею.

Маргарита с недоумением посмотрела на дядю. Его слова звучали так искренно и так убедительно, что у нее не осталось ни малейшего сомнения относительно их правдивости. Он действительно любил Элоизу фон Таубенек и стремился добиться ее руки не только ради карьеры, как утверждали злые языки… нет, он посватался бы к ней, даже если бы она была дочерью простого живописца. Папа все-таки был прав, уверяя, что Герберт при всем своем честолюбии презирает окольные пути…

Между тем Фридрих уже не раз появлялся в дверях конюшни, и теперь ландрат сделал ему знак. Лошадь была выведена, и он вскочил на седло.

— Ты едешь в Принценгоф? — спросила Маргарита, пожимая руку Герберта, которую он еще раз протянул ей с лошади.

— В Принценгоф и дальше, — подтвердил он, — мне доложили, что буря наделала много бед в тех краях.

Нежно пожав ее руку, которую все это время держал в своей, он выехал за ворота.

Маргарита невольно остановилась и посмотрела ему вслед. Она была несправедлива к Герберту и высказывала ему свою ложную точку зрения в оскорбительной форме. Это было досадно. Он действительно любил холодную, толстую, вялую Элоизу, представлявшую собою полную противоположность грациозной стрекозе, некогда порхавшей там, под зеленой стеной! Непонятно!..

Но тетя София права. «Любовь не разбирает», — говорила она, рассказывая о том «чуде света», которое когда-то самым настоящим образом влюбилось в ее длинный нос.

В раздумье опустив голову, Маргарита направилась к дверям бокового флигеля. В траве возле колодца лежала отбитая ручка нимфы; молодая девушка подняла ее, и при виде ее характерной формы ей невольно вспомнились различные гипотезы, высказанные старым живописцем относительно античного прошлого этой статуи. Но это было лишь на мгновенье; затем взор молодой девушки снова затуманился, и она, погрузившись в размышления, стала подыматься по лестнице. Самой интересной проблемой все-таки была и будет человеческая душа.

XV

Позднее весь двор наполнился рабочими; уборка обломков производила ужасный шум, заставивший Маргариту покинуть уютную надворную комнату. Теперь она сидела у окна столовой и макала перо в фарфоровую чернильницу, собравшись написать письмо в Берлин дяде, но никак не могла сосредоточиться.

«Завтра там, наверху, разразится буря, такая же яростная, как и та, которая потрясает до основания наш старый дом», — сказал ее отец, указывая на верхний этаж. То, что должно произойти, было для Маргариты загадкой. Между ее отцом и родными, жившими там, царило, казалось, полное согласие, не было заметно ни малейшего следа какого-нибудь конфликта, но тем не менее, вероятно, существовали какие-нибудь осложнения, которые, по-видимому, стали невыносимыми главе дома Лампрехтов, потому что он во что бы то ни стало хотел «положить конец».

У флигеля, окнами выходящего на улицу, было тоже не тише, чем во дворе; был базарный день; еще доносились голоса покупателей, пустые телеги из-под дров и сена, направляясь домой, грохотали по мостовой. Затем через базарную площадь подошли певчие — хор, собранный из воспитанников различных учебных заведений, пользовавшийся большой славой в городе.

Против дома Лампрехтов, около аптеки, они остановились и запели хорал. Эти молодые голоса, вымуштрованные городским регентом, вероятно, по своей молодости не проявляли слишком много чувства, но на этот раз эти звуки как-то особенно растрогали Маргариту.

В столовую вошла тетя София; она окинула внимательным взором накрытый стол и, согнав лакомку-муху с вазы с фруктами, сказала, обращаясь к молодой девушке:

— На фабрике, вероятно, дела обстоят неважно; Варвара ворчит и сокрушается на кухне по поводу пирожков, которые пересохнут. — Затем, бросив взгляд на базарную площадь, где все еще не показывался ожидаемый всадник, она добавила: — не сбегаешь ли ты наверх, Грета? Там слесарь починяет дверь; я боюсь, что он не будет достаточно осторожен с картинами.

Маргарита пошла наверх; подпорки были удалены и дверь стояла открытой так же, как и ночью. Слесарь возился с сорванными петлями, а на чердаке работали плотники.

Девушка ступила на скрипящий пол чердака; крепкие, как железо, почерневшие от времени стропила резко выделялись на голубом небе своими острыми зубцами. Яркое солнце освещало теперь те следы, о которых говорил ночью папа. Тонкие башмаки, вероятно, никогда не ступали на эти неструганные доски; здесь ходили, должно быть, только подбитые гвоздями сапоги прежних упаковщиков. У старых домов, конечно, есть свои тайны, но почему именно здесь, в передних складах, буря должна была раскрыть неразгаданные загадки, это Маргарита при ярком дневном свете понимала еще меньше, чем ночью, когда папа говорил такие странные вещи.

Здесь дул довольно сильный ветер, трепавший волосы молодой девушки. Она вынула из кармана маленькую кружевную косынку, надела ее на голову и хотела направиться вдоль сараев, как вдруг ее внимание было привлечено громкими женскими голосами, доносившимися из кухни. У окна никого не было видно, но в эту минуту во двор влетел кучер, направляясь к конюшням; с ним выбежали еще различные чужие люди. Рабочие соскочили с груды обломков, и в одну минуту на дворе собралась толпа вокруг какого-то крестьянина, который говорил, еле переводя дух и так понижая голос, как будто боялся, что его услышат стены.

— За дамбахской рощицей, — еле донеслось до верха.

— Его нашли за дамбахской рощицей? — вдруг произнес голос за приоткрытой дверью чердака (это был подмастерье, прибежавший снизу). — Лошадь была привязана к дереву, он лежал на мху; бабы думали, что он спит; они отнесли его на фабрику. Такой богатый человек, у которого несколько сот рабочих, кучер, слуги, — и так один…

Он со страхом умолк, увидев бледное лицо Маргариты под черной кружевной косынкой, большие испуганные глаза; она прошла с опущенными руками, как бы во сне. Она не спросила: «он умер?». Ее побелевшие губы были судорожно сжаты; она молча спустилась вниз по лестнице и вышла из ворот на улицу.

Маргарита быстро помчалась по безлюдным улицам; вскоре она очутилась на пустом поле, над которым кружились стаи галок. Девушка не слышала громкого карканья этих птиц, этого единственного звука, раздававшегося в мертвенной осенней тишине. Временами она со стоном останавливалась, зажимая глаза и уши. Нет, нет, этого не может быть! Ее сильный отец не мог упасть, как колос под ударом серпа! Ее ноги с неимоверной быстротой бежали все дальше и дальше.