Жанна Бурен - Дамская комната

Она ответила на приветствия нескольких жен старых членов братства, с которыми была знакома, но виделась довольно редко.

— Вмешиваться следует тогда, пока еще есть время, дорогая, верьте мне! Я вовсе не намерен допускать возобновления с ней ошибок, допущенных в свое время по отношению к Флори. Мы заплатили за них слишком дорого!

Рютбёф покинул оживленно бурливший зал, где запахи разогревшихся тел начинали брать верх над ароматом восковых свечей, над запахами мускуса, жасмина или бергамота, которыми были надушены танцующие.

В своем жалком пальто, с виелью под мышкой, он бежал оттуда.

На улице его встретил резкий, как пощечина, ледяной воздух, но унижение было для него страшнее холода. Стыд, тем более глубокий, что все происходило на глазах публики, леденил ему кровь больше, чем мороз. Полученное оскорбление, последняя пощечина из уже ставшего длинным списка, казалось ему вершиной переживаний.

«Этот торговец, видно, презирает меня, раз позволяет себе так разговаривать со мною! Никогда, да, никогда он не согласится на то, чтобы его дочь встречалась с таким ничтожеством, как я!»

Поэт злобно отшвырнул ногой хватавшую его за пятки бродячую собаку. Его обругал находившийся поблизости нищий. Точно так же поступили и рыбаки, тащившие с берега Сены корзины, наполненные рыбой: чешуя искрилась на еще живых рыбинах.

Он усмехнулся над самим собой. Его поруганные чувства, его тайные намерения, уязвленная гордость — он не ощущал ничего другого. Он только что не выл от всего этого! От почтительности, часто достойной похвалы, которой он всегда окружал Жанну, от чистоты безупречной дружбы не оставалось ничего. Всего несколько слов — и все оказалось растоптанным, уничтоженным!

Он прошел через толпы, суетившиеся на обоих мостах и на мосту Ситэ, чувствуя себя изгнанным из мира. Казалось, сами изделия хотели раздавить его своим блеском, так сверкали витрины ювелирных лавок на его пути, несмотря на пасмурный день. Действительно, ради праздника своего братства ювелиры начистили до блеска золото и серебро с таким старанием, в котором Рютбёф увидел специальное намерение ему досадить. Украшения, кресты, дароносицы, блюда из драгоценных металлов, казалось ему, с высоты своей роскоши высмеивали и презирали его нищету.

«Я стану знаменитым, — пообещал он себе, внезапно с особой остротой осознав брошенный ему вызов. — Да, я поднимусь над этими животами, обвешанными золотыми цепочками! Настанет день, когда метр Брюнель пожалеет о том, что унизил меня перед своей дочерью! Придет день, когда мои грустные песни, мои фаблио и музыка будут стоить дороже всех их драгоценностей!»

Только оказавшись на улице Юшетт, он спросил себя, куда идет. Этим вопросом он задавался недолго. Недалеко, над головами студентов, собравшихся здесь со всех концов христианского мира, среди многих других в скрежете под зимним ветром раскачивалась вывеска с изображением большой черной лошади, поднятой на дыбы.

Рютбёф толкнул дверь в таверну. Под задымленными потолочными балками вокруг столов было почти столько же народу, что и на улице. Разница была только в том, что в месте, подобном этому, не было необходимости говорить на одном и том же языке, чтобы быть понятым и понимать других. Было достаточно понимать толк в вине и в игре. Решительно все, включая крепкий застоявшийся в зале дух и затхлость грязного помещения, смешивавшуюся с винным запахом, одинаково пропитывавшие кожу, волосы и одежду, заполнявшие легкие одними и теми же миазмами, создавало у посетителей впечатление того, что они обретают тепло и сочувствие, находят то, что искали. То были большей частью мужчины, но и несколько распутных женщин, все они кричали, смеялись, переругивались между собой…

— О-ля! Рютбёф! — раздался голос. — Иди сюда! Только тебя нам и не хватало!

Из угла полностью забитого зала, недалеко от камина с закопченным колпаком, откуда хозяйка таверны следила за котлом с дымившимся содержимым, звал поэта какой-то мужчина. С ним вместе за столом были какая-то девица и двое собутыльников.

Кружки, небольшой кувшин и остатки пирога были сдвинуты к концу стола, в общество рожков с фишками для игры в трик-трак.

— Куда ты пропал? Я разыскиваю тебя с самого утра!

— Видишь ли, Жервэзо, я просто тратил впустую время.

Он занял место между плотной девицей-шатенкой с заботливо заплетенными вместе с красными лентами косами, с. большими, еле удерживавшимися одеждой грудями, смеявшейся каким-то острым смехом, и парнем с длинным лицом, пустым, как башмак на деревянной подошве, — он-то и позвал Рютбёфа.

— Хочешь вина? — спросил третий игрок, аккуратный и даже изысканный вид которого тем больше диссонировал с этим местом, что четвертый завсегдатай с налитым кровью лицом и с нечесаными, взлохмаченными волосами, напоминавшими сорочье гнездо, с плечами грузчика казался вышедшим прямо с улицы Гранд-Трю-ан-Дери, где обитали нищие и бродяги.

— Хочу ли я выпить?! — Рютбёф разразился смехом, проскрипевшим почти так же, как вывеска на таверне. — Я пришел сюда как раз для этого и не для чего другого, друзья!

— Ни для чего другого, правда? — переспросила соседка Рютбёфа, насмешливо и одновременно плотоядно скривив губы.

— Остальное позже, девочка! Сначала выпьем!

Трактирщица, явно не слишком внимательно следившая за тем, что варится в котле, как казалось раньше, подошла к ним с новым кувшином в руках.

— Какие новости?

Поэт одну за другой опорожнил две кружки.

— Железная Рука только что вновь завоевал свой титул чемпиона. Он ввязался в юридическую схватку в защиту маленького бедного переписчика, которого обвинил и хотел погубить старик нотариус.

— Тысяча чертей! Почему же?

— За невыплаченный долг, по словам нотариуса, в течение нескольких месяцев. Что, разумеется, этот студент отрицал.

— Ты хорошо сделал, что вступился за самого хилого, — одобрил его Рютбёф. — Он ведь у нас самый грамотный.

Он обращался к бродяге с фиолетовой рожей, улыбавшемуся с наивностью цветка, цвета которого он носил.

— Я особенно рад тому, что снова отвоевал свой титул чемпиона, — признался Железная Рука. — Я потратил впустую три месяца, сражаясь с Бесстрашным Жаном, что меня очень огорчало. А теперь мне снова бесплатно подают вино почти повсюду!

Девица закатилась острым смехом.

— Если ты будешь слишком напиваться, ты потеряешь силу, — объявила она. Не забывай, что у тебя нет ничего, кроме мускулов, чтобы обеспечивать свою жизнь.

— Жизнь стоит беречь только для того, чтобы пить вволю, убежденно проговорил чемпион по драке палками. — Все остальное ерунда!

— Неплохая проповедь, не правда ли?! — произнес элегантный собеседник. — Вместо того чтобы опрокидывать кружку за кружкой, съешь хоть кусок, закуси. Смотри, я заказал несколько хороших копченых селедок, чтобы набить брюхо кое-чем другим, чем твоей проклятой жидкостью!

Он хлопнул в ладоши.

— Я всегда задаюсь вопросом, зачем тебе, сыну адвоката, приходить в подобные этому злачные места, — задумчиво заметил Жервэзо. — Ты не подходишь к нашей компании, Николя!

— Ты хорошо знаешь, что я в семье белая ворона, — отвечал тот, чье худое и изящное лицо напоминало лезвие клинка. — Я отвержен своими близкими, поэтому мне пришлось породниться с теми, кто разделяет мои потребности, а именно: в женщинах и в игре!

Небрежным движением он слегка коснулся обильной груди девицы с косами, затем, повернувшись к рожкам из полированного бука, взял один и влюбленно повертел его между пальцами, унизанными кольцами.

— Я предлагаю не мешкая разделаться с нашим ужином, — продолжал он, принимая из рук слуги блюдо с селедкой. — А как только покончим с ней и со всем остальным, можно будет перейти и к серьезным вещам, то есть к игре в кости!

— Лучше бы вам заняться мной, — вздохнула девица.

— Погоди, погоди, Амлина-причесанная, — бросил Рютбёф, — хватит тебе ныть. Ты же не хуже меня знаешь, что с нами троими ты без работы не останешься! Немного терпения, черт побери! После вина игра, после игры постель!

Он смеялся, но в его смехе слышался некий раздраженный вызов, не ускользнувший от внимания друзей. Однако, зная его обидчивость, они ничем этого не выказали.

Они поговорили о последних стычках между студентами, питавших обычно все разговоры на горе Сент-Женевьев; после селедки перешли к сыру, к сотовому меду, очищенному миндалю и пряникам. И крепко пили.

Наступил вечер. Колокола церкви Сен Северен возвестили вечернюю молитву. Вокруг каждого стола, где теперь горела свеча, клиенты таверны сгрудились плотнее, локоть к локтю, дыша друг другу в лицо, словно заняв оборону от темноты и разгулявшегося за окнами холодного ветра, противопоставляя им свои крошечные общины единомышленников, живые островки, освещаемые каким-то дышавшим дружбой желтым светом, в которых они черпали чувство товарищества, братства и тепла.

Со стола все убрали, и они принялись за игру.

— Эти кости для нас большой убыток, — вздохнула Амлина-причесанная. — Из-за них вы больше ухаживаете за госпожой Удачей, чем за нами!

— Помолчи же, — воскликнул Железная Рука. — Ты ничего не потеряешь, поверь мне, если потерпишь немного! Вот только выиграю на оплату комнаты, девочка, а потом уж и тебе скажу пару слов!

Рютбёф играл так, словно хотел спустить последнее. За долгие годы у него выработался сначала вкус, а потом и потребность к этим вливаниям надежды, тем более привлекательным, что границы возможного каждый раз отодвигались до самой зари. Почему бы ему в один прекрасный день и не выиграть? Деньги были ему нужны. Чтобы одеться, снять комнату получше, завоевать положение, в котором ему отказывали, чтобы иметь время для творчества, отказаться от этой грошовой профессии менестреля, низводившей его до уровня фокусников, тогда как он чувствовал, что в нем живет поэтический мир, ожидающий лишь момента, когда он сможет проявиться…

Сначала ушли несколько выигранных су, потом он играл в долг, под будущий заработок, который принесет ему развлечение публики, это такое ненавистное ему занятие.

Это был какой-то адский круг, какое-то проклятие.

В эту ночь он понял это особенно ясно. Униженный, мрачный, злой на себя и на других, он с каждым часом, с каждым проигрышем чувствовал, как в нем поднималась черная волна безнадежности, отчаяния и отвращения к себе. Играл он исступленно, а пил так, словно хотел утопить в вине свой непризнанный талант.

Проигравшийся в дым, пьяный как от ярости, так и от выпитого, позабыв о своих товарищах, дремавших на столе или храпевших под ним, он вышел, шатаясь, уже под утро, не думая о патрулях ночной стражи, в кусавшую лицо стужу этих самых тяжелых часов ночи.

Его рвало, он плакал, бормотал ругательства.

Наутро его нашли на улице Сен-Жак, в грязи, под строительными лесами.

Полураздетый под своим пальто, проиграв свое красное одеяние с желтым колпаком менестреля, в одних штанах, он прижимал к груди свою виель, с которой, несмотря на ярость своей безумной страсти, не согласился расстаться.

Чтобы удостовериться в том, что козье молоко исправно проходит через тряпицу на горлышке керамической бутылочки, Флори осторожно вытянула ее изо рта ребенка, которого кормила. Несколько белых капель попали на подбородок малыша. Она вытерла их чистым платком, прежде чем снова вложить ему в рот эту соску, которую он зажал беззубым ртом и стал всасывать животворную жидкость.

— Он такой хорошенький, ваш малыш, — сказала молодая женщина, кормившая грудью другого грудничка, такого же приемыша приюта. — Мой какой-то хилый.

— Именно поэтому и было решено, что он должен получать женское молоко, — объяснила монахиня, наблюдавшая за кормлением. — Ничто не может заменить материнское молоко, но когда матери нет, мы всегда предпочитаем соске кормилицу!

В большой комнате, где выстроились в ряд колыбели, было тепло. Хотя в высоком камине день и ночь горели целые охапки дров, по комнате то и дело катали железную тележку, наполненную горячими угольями.

— Мне больше нравится заниматься малышами, чем четырех- или пятилетними, — проговорила другая женщина, пеленавшая на большом столе в центре комнаты уже накормленного ребенка. — Они покладистее и такие маленькие!

Флори молчала. Она думала о том, что ее сыну было бы уже семь лет, что за ним могла последовать целая вереница братьев и сестер. Скольким детям дала бы она жизнь, не обернись все так, как случилось, если бы она осталась верной супругой Филиппа?

Она осторожно прижала к груди упитанное тельце. Заботы о чужих детях не всегда приносили ей желанный покой. Наоборот, эта работа часто пробуждала в ней ностальгию и, разумеется, не приносила ей удовлетворения. Она знала, что все эти хрупкие жизни, которым она помогала окрепнуть, навсегда уйдут от нее, когда сироты будут усыновлены теми, кто заберет их с собой.