Людмила Третьякова - Дамы и господа

…Если бы все эти дамы и господа, чья жизнь прошла при свечах, без интернета, ничем не напоминали бы собою нас се­годняшних, со всеми нашими мечтами, ошибками, ожиданием непременного счастья, скажите, стоило бы о них писать? А читать?

Эта книга о том, что остается вечно желанным для каждого без исключения человека: о любви, при всех ее несправедливос­тях, о страстном желании обрести душевный покой, о терпении, о способности, не уповая ни на кого и ни на что, вновь подни­маться на ноги после ударов судьбы, находить смысл и отраду в жизни даже тогда, когда силы на исходе, а будущее кажется беспросветным.

Дамы и господа… Иногда их поступки и отношение к ближ­нему заставляют усомниться: неужто человек и впрямь самое со­вершенное создание Творца? Но ведь для тех, кто желает учиться, это есть урок того, куда может завести потакание изъянам соб­ственного характера, неверие в то, что их можно победить.

Те, кто исповедует убеждение, что для человека существует лишь личный опыт, а пример других ему не указ, рискуют по­напрасну потерять немало драгоценного времени на исправление ошибок, которых можно было избежать.

Интересно все-таки, что бы рассказали нам дамы и господа, доведись им хоть на час вернуться из своего небытия? Вероят­но, очень разное. Но одно наверняка: о ценности каждого дня и часа, проведенного на земле, неистощимая и разноликая красота которой мало кем из нас замечается, о том, как важно из всего многообразия, что предлагает человеку судьба-искусительница, выбрать именно свое — своего человека, свое дело, свою жиз­ненную стезю. И крепко держаться за это.

В 1844 году в Париже неожиданно скончался князь Элим Петрович Мещерский. Смерть еще совсем не ста­рого тридцатисемилетнего человека повергла в печаль и французов, и тех русских, кто волею судеб жил тогда на берегах Сены.

Князь Элим был очень популярной фигурой в парижском обществе. Его знали все, и он тоже знал всех, на правах доброго знакомого появляясь и в гримерках модных актрис, и на приемах у министров.

Служба в русской дипломатической миссии была для князя Элима делом второстепенным. Он считал себя, и со­вершенно справедливо, прежде всего человеком искусства. За годы его жизни в Париже трудно назвать премьеру или вернисаж, не отмеченные в газете или журнале его энер­гичным пером. Писатели также уважали его как тонкого, с великолепным литературным чутьем критика и ценили его рецензии. Князь и сам был личностью одаренной: писал стихи на французском языке, музицировал.

В истории же отечественного искусства за Мещерским числятся особые заслуги. Он первый познакомил францу­зов с лучшими образцами отечественной поэзии и прозы, популяризировал русскую музыку, в частности произве­дения Глинки, с которым у него были теплые, дружеские отношения.

Немало прожив в Париже, Элим Петрович оставался рыцарем русской культуры. Переводы отечественных авторов, музыкальные новинки он издавал в Париже за свой счет, что наносило ощутимый ущерб его и без того тощему кошельку.

Потомок древнего, но обедневшего княжеского рода, Мещерский жил, по существу, лишь на жалованье чинов­ника-дипломата. Красивый и обаятельный, он, конечно, мог бы поправить свое положение выгодной женитьбой. Сколько раз его просила об этом жившая с ним в Париже мать Екатерина Ивановна — но куда там! Сын взял себе в жены Варвару Жихареву, яркую красавицу брюнетку, однако, увы, без всякого состояния.

Мать-княгиня, ожидания которой оказались обману­тыми, сразу невзлюбила невестку. Та платила ей тем же. И даже рождение у супругов дочери Марии не улучшило их отношений.

Княжне Мари Мещерской, как ее называли на фран­цузский лад, не исполнилось и года, когда умер ее отец. Во Франции они с матерью перебивались на скудную пенсию. Каждое су было на учете. Девочка рано поняла, что такое отчаянная, но тщательно скрываемая бедность. На прогулке в Люксембургском саду княгиня и княжна Мещерские пред­почитали не показываться в своих изношенных платьях на главной аллее, где всегда было много нарядной, богатой пуб­лики, и держались поодаль. Домой, в скромную мансарду, они возвращались пешком. У Мари кружилась голова от запаха сдобы и пирожных, доносившегося из кондитерских.

В пятнадцать лет она осталась круглой сиротой: умерла мать. Девочка-подросток поступила в распоряжение ба­бушки.

Характер княгини Екатерины Ивановны испортила крайне неудачно сложившаяся личная жизнь. Говорили даже, что она предпочитала жить во Франции, а не в Рос­сии, поскольку не желала быть всеобщим посмешищем. Ее муж открыто состоял в гражданском браке с купчи­хой Пановой. Ни жалобы законной супруги, ни косые взгляды общества не поколебали этой привязанности. По прошествии двадцатилетней «беззаконной» связи он тайно обвенчался со своей купчихой в какой-то сельской церкви под Петербургом.

Не смиряясь с долей брошенной жены, Екатерина Ивановна бередила рану, теряла покой и здоровье. Мари научилась терпеливо сносить вечное раздражение бабушки. Насколько мало Екатерина Ивановна интересовалась внуч­кой, говорит то, что старая княгиня даже не удосужилась научить подраставшую Марию Элимовну родному языку.

…Мари исполнилось двадцать, когда умерла бабуш­ка. Вот тогда о ней и вспомнили родственники в России. В конце концов взять девушку к себе решила двоюродная сестра покойного князя Элима — Елизавета Алексан­дровна Барятинская, и в 1864 году Мари оказалась в Петербурге.

Княгиню Барятинскую знал весь столичный свет, который называл ее не иначе как Бетси. Балованная дочь своего отца, Александра Ивановича Чернышева, воен­ного министра и любимца Николая I, Бетси очень удачно вышла замуж за представителя одной из родовитейших семей — князя Владимира Барятинского. Так она, и сама богатая невеста, приобрела громкий титул вкупе с огромным состоянием.

Особняк Барятинских на Миллионной улице, внешне скромный, славился в столице как образец элегантности и сдержанной роскоши. Хозяйка устроила его совершенно на «англицкий» манер.

Ее супруг генерал-майор Владимир Иванович Баря­тинский командовал самым привилегированным полком — Кавалергардским. Здесь его искренне любили и считали «отцом родным».

Блистательная Елизавета Александровна, взявшая за пра­вило во всем быть первой и задавать тон, с успехом играла роль «матери-командирши». Если дело касалось Кавалергардского полка, для нее ничего не было невозможного и излишнего. Совсем не страдая расточительностью, она не останавливалась перед любыми тратами, если дело шло о подопечных ее мужа.

«Надо было приучить офицеров к „свету“, и в этом Барятинскому помогала его жена, княгиня Betsy, — чита­ем в „Истории Кавалергардского полка“. — Ежедневно к обеду приглашалось кроме дежурного по полку еще не­сколько офицеров. Обедали, даже когда не было посто­ронних, начиная с хозяина, в вицмундирах, а княгиня — в открытом платье. Один из офицеров вел ее к столу под руку; так как не все умели подать руку даме, то княгиня в шутливом тоне исправляла погрешности».

Разумеется, в доме все беспрекословно повиновались хозяйке — от вышколенной прислуги до самого князя, благородно-снисходительного к издержкам ее характера.

Князь М.В.Долгоруков, например, удивлялся, каким образом такой «добрейший и честнейший» человек, как князь Владимир Иванович, мог жениться на женщине «неприятной и смешной по ее надменности».

«Может быть, княгиня Елизавета Александровна чва­нится тем, что ни одна женщина не умеет лучше ее стрелять из пистолета? — иронизировал князь в своих „Записках“. — Кроме этого да богатства, нажитого ее отцом всякими неправдами и мерзостями, она ничем не отличается от мно­голюдной толпы».

Возможно, подобная характеристика и страдает излиш­ней резкостью, но, сказать по правде, и другие мемуарис­ты в своих воспоминаниях не очень-то жаловали Бетси. Ее ледяной тон, мелкая придирчивость и резкость суждений у многих вызывали неприязнь. Впрочем, Бетси всегда от­лично знала, с кем и как следует разговаривать. С людьми влиятельными она могла быть любезной до приторности, что, понятно, не прибавляло ей симпатий.

Одно ясно: Мари, в глазах тетушки такая незначи­тельная и никчемная, едва ли могла отогреться душой в ее доме.

…Вместе с офицерами полка у Барятинских часто бывал двадцатилетний корнет, граф Сергей Дмитриевич Шереметев. Он сразу обратил внимание «на девушку еще очень молодую, с красивыми грустными глазами и необыкновенно правильным профилем». Таковой, по его словам, впервые предстала перед ним княжна Мария Мещерская.

«Нельзя сказать, — с сочувствием писал он, — чтобы княгиня Барятинская ее баловала. Напротив того, она скорее держала ее в черном теле. Она занимала в доме последнее место, и мне как дежурному и младшему из гостей, когда приходилось обедать у полкового командира, не раз доста­валось идти к столу в паре с княжной Мещерской и сидеть около нее».

…Он пытался разговорить соседку — девушка отвечала короткими фразами. Шереметев спрашивал, как идут ее занятия родным языком, и слышал в ответ:

— Я много занимаюсь и стараюсь больше говорить по-русски.

— С тетушкой?

— Нет, с Владимиром Ивановичем. Он хвалит меня…

— А еще вас хвалит наш, как оказалось, общий зако­ноучитель — протоиерей Сперанский.

— Он очень добр ко мне, — тихо отозвалась Мари. Было видно, что слова Шереметева доставили ей удоволь­ствие. Она оживилась.

— А знаете что, — продолжал Шереметев, — давайте мы с вами будем говорить только по-русски. Дело пойдет живее. Согласны?

— Да, — ответила девушка и улыбнулась, ее строгое лицо стало милым и приветливым.

Мари все больше и больше нравилась корнету. С каж­дой новой встречей у Барятинских чувство это крепло. А она, уверовав в его доброе отношение, перестала дичиться и много рассказывала о себе, путая русские и французские слова, о своей прошлой жизни. Шереметев же окончательно убедился, как не похожа воспитанница княгини Бетси на прочих барышень, и радовался этому открытию, летя на Миллионную, словно на крыльях. Он возвращался в свой дворец на Фонтанке в наипре­краснейшем настроении, не зажигая света, бросался на кровать и предавался мечтам.

* * *

На вечерах у Барятинских обычно много танцевали. Застенчивая Мари старалась держаться в уголке, хотя ее и приглашали наперебой. Стеснение мешало ей двигаться легко и свободно. Среди вертких дочерей княгини Бетси и их подруг она выглядела неловкой, чувствовала это и, лишь затихали звуки музыки, с облегчением шла под руку с кавалером к своему месту.

— Вы взгляните, Аврора Карловна, на мое приобре­тение, — поводя веером в сторону Мари, говорила своей собеседнице хозяйка дома. — Чем не истуканша? Как раздражает меня ее вечно кислое выражение лица.

— Полноте, княгиня, — примирительно отвечала гос­пожа Демидова, уже наслышанная о привезенной из Фран­ции девушке. — Примите во внимание, каково ей жилось в сиротстве и недостатках. Такое не проходит даром! Она обвыкнется — вот увидите.

— «Обвыкнется», — повторила Бетси. — Да вы только представьте, моя дорогая, какая это обуза!

С треском сложив веер и пристукнув им по руке, затя­нутой в перчатку, она продолжила:

— Ей двадцать первый год — не первой молодости, знаете ли. Приданого никакого.

В глазах Демидовой мелькнула усмешка, и Бетси, пожав обнаженными плечами, сказала:

— Разумеется, я могла бы за ней что-то дать. Так, по-родственному… Не век же мне любоваться на ее унылое лицо. Но что делать — я сама виновата. Ах, как надо продумывать последствия своих поступков, прежде чем идти на поводу у сердца! Впрочем, Бог с ней! Как ваш сын, дорогая? Мне все время хотелось спросить об нем, да пустяки отвлекали. Я слышала, что Павел опять что-то натворил в Париже. Ах, молодость, молодость! Говорят, вы собираетесь к нему? Право, очень кстати — лучше, чем вы, на него никто не подействует.

Бетси тараторила не умолкая. Улучив момент, Демидова сказала спокойным голосом, улыбаясь:

— Все тревоги, слава Богу, позади. Но я действительно на будущей неделе собираюсь к сыну. Соскучилась и о нем, и о Париже.

Сославшись на головную боль, Аврора Карловна вско­рости покинула особняк Барятинских.

По дороге домой на Большую Морскую Демидова ло­вила себя на том, что возвращается мыслью к княжне-бес­приданнице, казалось бы, самому незаметному персонажу на, как всегда, великолепном балу.

Причина интереса к этой Золушке была Демидовой ясна. Глядя на нее, она вспомнила собственную молодость, то, как оказалась в блистательном Петербурге, такая же бесприданница, нелепо, по столичным меркам, одетая, сби­тая с толку множеством расфранченных мужчин и похожих на диковинные оранжерейные цветы женщин.