— Не огорчайтесь, читатели и у вас будут, ведь к про­шлому обращаешься только тогда, когда жизнь перестает казаться бесконечной. А к этому неизбежно приходит каждый.

— Откровенно говоря, и я уповаю на это. А потому записываю даже то недавнее, чему сам был свидетель. На­ пример, о государе Александре Третьем, почтившем меня своей дружбой, о его ранней смерти, о верной подруге его жизни, Марии Федоровне. Может, кому-нибудь мои герои и сгодятся. Кстати, вдовствующая императрица зовет меня к себе в Ливадию. Так что днями еду…

— Раз так, счастливый путь, Сергей Дмитриевич. И мой низкий поклон Марии Федоровне. Прелестная, редкая женщина, образец во всем. И такая примерная суп­ружеская жизнь!

Опершись на руку гостя, Бетси тяжело поднялась с кресла и сказала:

— Прошу вас в зал, граф. Пройдемся, уж если не в мазурке, то просто по паркету…

Прогулка по залу стала их ритуалом, и Шереметев ждал этих минут, не отдавая себе отчета почему. Они медленно шли под руку. Помещение, где теперь редко поднимались плотные гардины, казалось уходящим в бесконечность. В какой-то момент Шереметев переставал слышать непре­станно журчавший голос своей дамы. Иное, далекое от того, о чем рассуждала она, овладевало им: в дальнем конце зала, где сгущались сумерки, ему ясно представлялся об­раз молчаливой княжны, которую некогда впервые увидел здесь. Это вызывало в нем острое, непередаваемое чувство, названия которому он не знал, да и не хотел знать.


…По «Мемуарам» Шереметева можно судить, что Павла Павловича Демидова он недолюбливал. Печальную историю Мари Мещерской, которая в юности заняла в его сердце особое место и осталась там навсегда, он изложил так:

«Она… глубоко несчастлива. До меня дошла позднее такая выходка ее мужа: уже беременная поехала она в театр, кажется, в Вене, когда муж ее внезапно выстрелил из пистолета в ее ложе, в виде шутки, чтобы ее напугать. Она пожила недолго и, родив сына, умерла. Что делалось с великим князем Александром, трудно передать…»

Видимо, в правдивости этих сведений — а они и впрямь чудовищны — Шереметев, при всей неприязни к Демидо­ву, сомневался и сам. Во всяком случае, в окончательном варианте «Мемуаров» он их исключил.

* * *

Александр III прожил со своей супругой Марией Федо­ровной 28 лет в мире и согласии. Кто бы мог предположить, что этот откровенно навязанный обоим брак окажется столь крепким и счастливым? Когда подумаешь, сколько союзов, заключенных по самой горячей любви, не проходят испы­тания временем, этот факт воспринимается как чудо. Ведь прожив столько лет на глазах общества, которое все видит и подмечает, супруги не дали ни малейшего повода усомниться в прочности их отношений.

Немалый совместный путь, пройденный рука об руку, опровергал все известные истины, раскрывающие секреты супружеского долголетия. В первую очередь это касается характеров царя и царицы — кажется, невозможно было найти столь несхожих меж собой людей.

Известно, что как раз отнюдь не самые заметные, а второстепенные особенности и привычки являются камнем преткновения.

Александру, смолоду ненавидевшему светскую суету, досталась супруга, не мыслившая без нее жизни. Мария Федоровна обожала любого рода развлечения, танцы в особенности, а также путешествия, новые знакомства. Она знала всех и обо всем, умела поддерживать множество связей. Без звуков музыки, людского говора жизнь теряла для нее свое очарование.

Для Александра сущим наказанием было большое обще­ство, необходимость слушать и говорить на неинтересующие его темы.

А эти родственники — бич Божий, по поводу которых он громко заявлял с надеждой, что кто-нибудь из них его услышит: «Как же они мне надоели!»

Он предпочитал посидеть с удочкой у какого-нибудь сон­ного озерца, ценил каждую минуту подобного блаженства. В ответ на сообщение адъютанта, что возле его кабинета теряет терпение целая толпа послов, Александр произнес свою знаменитую фразу: «Когда русский царь удит рыбу, Европа может подождать».

Он был крайне неприхотлив в обиходе, в личных за­просах, в одежде. Несчастный камердинер ставил десятую заплату на его рейтузы, отчаявшись доказать, что их пора попросту выбросить. Не было лучшего способа испортить царю настроение, как вместо старых, сношенных сапог подложить новые — обычно они летели в окно.

И при этом во всей Российской империи не нашлось бы большей щеголихи, причем с великолепным вкусом и разборчивой в вопросах моды, чем Мария Федоровна. Она всегда была одета нарядно, но без эпатажа. Туале­ты украшали ее, не обнаруживая ни малейшего желания выглядеть не по возрасту, что обычно вызывает снисхо­дительную усмешку.

Рядом со своим мужем, с годами сильно раздавшимся и никогда не следившим за модой, Мария Федоровна смотре­лась весьма молодо. Разница между супругами была заметной. При всей сердечности царицы, ей никогда не изменяли безу­коризненное воспитание, такт и выдержка. Характер же ее супруга был чисто русским, «без малейшей примеси… крепкое словцо было присуще его натуре, и это опять русская черта». У него «была потребность отвести душу и ругнуть иной раз сплеча, не изменяя своему добродушию. Иногда за столом и при свидетелях говорил он, не стесняясь, прямо набело».

«Когда уж очень неловко становилось от его слов, — вспоминал Шереметев, — она (императрица. — Л .Т.), полушутя, бывало обращалась ко мне и говорила: „Ничего не слышно, не правда ли, мы ничего не слышали?“ А в сущ­ности, нисколько этого не стеснялась и всегда сочувствовала ему. И это было особенно в ней привлекательно».

Царь был ревностным поклонником Чайковского: ходил не только на премьеры, но и на репетиции. Жена всегда сопровождала его. Любил Александр и живопись, правда, предпочитал работы русских художников, покупал даже слабые вещи, дабы поддержать. Они горячо обсуждали увиденное и услышанное. На одном из вернисажей наблю­давший за ними А.Н.Бенуа был пленен простой, искренней манерой их общения. Царь буквально за руку таскал свою хрупкую супругу от картины к картине. Потом, отлучась в сторону, она звала его, что-то показывала, горячо объясняла, и супруг, великан по сравнению с ней, улыбаясь, согласно кивал головой.

«Для всех было очевидно, — писали о них, — что оба еще полны тех же нежных чувств, которыми они возгорелись четверть века назад».

У царя с царицей было пятеро детей, которые по мере своего взросления задавали, как это бывает, такие голо­воломки, что государь-отец иной раз, словно ребенок, обижался на них и жаловался находящейся в отъезде жене, рассуждая о нелегкой родительской доле:

«С маленькими детьми гораздо лучше, и они, и я доволь­ны, и нам отлично вместе… когда дети подрастают и начинают скучать дома, невесело родителям, да что же делать? Так оно в натуре человеческой… Ксения (семнадцатилетняя дочь. — Л.Т.) меня вполне игнорирует, я для нее совершенно лишний… я ей не нужен, только утром поздороваемся, а вечером „Спокойной ночи“ — вот и все! Умоляю тебя, ей ничего об этом не говорить, будет еще хуже, так как будет ненатурально… С нетерпением жду твоего возвращения, так грустно, скучно и пусто без тебя…»

Об одном из сыновей с горечью пишет: «К моему рож­дению я не получил ни одной строчки от него…»

Мария Федоровна тут же отвечала мужу, стараясь его успокоить, объяснить поведение детей. Любовью и заботой о его душевном самочувствии пронизано каждое слово:

«Весь день я думаю о тебе с грустью и настоящей тоской. Мне тебя страшно не хватает. А мысль о том, что ты сейчас так одинок и печален… буквально всю меня переворачивает. Я не могу тебе этого описать.

Однако должна тебе сказать, что все, что ты пишешь в отношении детей, — несправедливо. Как ты только можешь допустить мысль, что ты для них ничто! И что они тебя не любят! Это почти сумасшествие, мой дорогой. Я так огор­чилась из-за тебя, что даже плакала… Как только тебе такое могло прийти в голову? Ты действительно несправедлив! Конечно же я им об этом ничего не скажу. У них волосы встанут дыбом от отчаяния. Но в нужное время я им дам понять это с моей стороны…»

Семья Александра III была на редкость дружной и счаст­ливой. Его дети выросли в обстановке спокойствия, теплоты и любви. Сколько раз, став взрослыми и ступив на крестный путь, который прошли до конца, они вспоминали своего отца и жизнь возле него, казавшуюся исчезнувшим раем.


День 17 октября 1888 года Мария Федоровна назы­вала «воскрешением из мертвых». Возле станции Борки императорский поезд потерпел крушение. «Все падало и трещало, как в Судный день: погиб 21 человек, 35 получили серьезные ранения». Спасение царской семьи приписыва­ли чуду: среди разбитых вагонов «самый ужасный», как вспоминали, был именно их. Обезумевший крик Марии Федоровны «Дети, где дети?» запомнился на всю жизнь тем, кто слышал его.

Подставив свою спину, Александр держал крышу раз­битого в щепки вагона, держал сколько было сил, все те бесконечные минуты, пока жена и дети выкарабкивались из-под обломков.

Он всегда был способным на жертву и верным друзьям, семье, памяти, убеждениям, и эта сущность характера госу­даря спасла его семью.

Но платить за столь мужественный поступок пришлось дорогой ценой. Через несколько лет резко обострилась болезнь почек. Врачи считали ее следствием невероятного напряжения, которое испытал организм государя в тот ро­ковой день. Сорокадевятилетний богатырь таял на глазах.

…20 октября 1894 года Шереметеву сообщили, что государю «совсем плохо», и Сергей Дмитриевич выехал в Ливадию.

В комнату, где умирал государь, никого не пускали. Кро­ме него там находились только врачи и Мария Федоровна. Часы пробили два часа дня. Через несколько мгновений две­ри комнаты распахнулись, и все услышали: «II est mort» — «Он мертв». Разрешили войти.

Вот что записал Шереметев:

«В мыслях промелькнуло: что я увижу? Но увидел то, чего, конечно же, помыслить не мог… Увидел и остолбенел. Спиною к открытым дверям, в креслах, сидел государь. Голова его слегка наклонилась влево, и другая голова, на­клоненная вправо, касалась его, и эти две головы замерли неподвижно, как изваяние. То была императрица. У меня промелькнуло: они оба живы или оба умерли?

…Мы все невольно подходили к нему на коленях. Когда я приблизился к нему и увидал две соединенные головы, неподвижные, как мрамор, я поцеловал его руку, но поднять глаз на эти головы был не в силах».

* * *

Шереметев прибыл в Ливадию в ту самую пору, когда эта благословенная земля покрыта нежно-сиреневой сетью цветущей глицинии. Ее гибкие стебли добрались до оград, скамеек, каменных построек и даже до кипарисов, из темной зелени которых свешивались душистые кисти мелких, с нежнейшим запахом соцветий.

Долго Мария Федоровна водила гостя по заветным уголкам парка, по стародавней привычке называла его «мой дорогой граф» и рассказывала, что сын-император с невесткой задумали строить большой каменный дворец и проект, сделанный крымским архитектором Красновым, кажется, уже готов.

Конечно, старый деревянный дворец, где она жила со своим супругом, мал для разросшегося семейства и не слишком, по понятиям невестки Александры Федоровны, комфортабелен.

— Ах, мой дорогой граф, laisser faire, laisser passer — пусть идет, как идет, я все равно останусь на старом месте… Правда, там многое требуется обновить. Время, оно даже к вещам беспощадно. Я хотела, чтобы вы взглянули и по­советовали, как быть.

Они поворотили к дому и первым делом прошли в зна­комую Шереметеву комнату. Мария Федоровна сказала, что кресло, в котором умер государь, совершенно обветшало и рассохлось. Ей посоветовали вынести его, а то место, где оно стояло, пометить особым образом — врезать в пар­кет знак из светлого кленового дерева, в виде креста. Эта мысль понравилась Шереметеву, о чем он и сказал Марии Федоровне.

В кабинете государя обои местами лопнули, шторы сильно выцвели, паркет скрипел.

Шереметев посмотрел в угол, где стоял письменный стол государя, заставленный разными предметами. Пе­рехватив его взгляд, Мария Федоровна сказала: «Может быть, хотите что-нибудь на память?» Он подошел и взял маленькую бронзовую статуэтку, изображавшую любимую собаку Александра по кличке Камчатка, которая погибла в Борках.

Переведя взгляд чуть выше, Шереметев увидел женский портрет в овальной раме под стеклом, висевший на крученом потрепанном шнуре.

Портрет ему был знаком. Сергей Дмитриевич и прежде догадывался, что это Мещерская, однако никогда не осме­ливался спросить о том государя напрямую. Понимал он и почему портрет повесили так низко. Из-за косо падающего света он оставался незаметным постороннему взгляду, зато хорошо был виден сидящему за столом.

Как ни хотелось Шереметеву рассмотреть портрет по­лучше, чего раньше никогда не удавалось, он благоразумно решил не привлекать к нему внимание Марии Федоровны. Отступив в сторону, хвалил гравюры, висевшие на стене, за их качество и редкость.