Жорж Санд - Даниелла

Настала ночь, у меня не было никаких способов к искусственному освещению, так как я ожидал Фелипоне не прежде одиннадцати или двенадцати часов ночи, то попытался заснуть, чтобы как-нибудь умерить свое нетерпение; но я не мог думать ни о чем, кроме Даниеллы. Я с наслаждением повторял себе, что после всего испытанного мною за нее, она будет единственной моей любовью; и по мере того, как жизнь моя наполнялась странными приключениями, совершенно противными моему мирному нраву и скромному положению, привязанность Даниеллы казалась мне желаннее и дороже всего на свете. Мысль, что я страдаю за ту, которая уже столько выстрадала за меня, была мне так утешительна и сладка, что мало-помалу я почти согрелся и уже не чувствовал лихорадочной дрожи, мучившей меня целый день.

Я устроил себе род постели из песка, найденного на площадке, и сухих листьев, сорванных мною с верхушки одного деревца, упавшего корнями вверх с вершины утеса в каскад. То был род чинара; он уперся в площадку своими развесистыми ветвями и таким образом держался против течения воды, которая влекла его в мою сторону. В корнях его еще оставалась глыба сырой земли, прошлогодние листья сидели на ветках, а молодые почки пробивались по концам. Ему, по-видимому, хотелось пожить в этом положении как можно долее; я почти извинялся перед ним в том, что для удовлетворения своей прихоти обрывал его ветви.

Как ни мягка была моя скороспелая постель, я не мог спать и принялся решать задачу: что такое время? Что такое течение времени? — спрашивал я самого себя. — Для безначального и бесконечного — нет времени: время есть противоположность вечности. Бог видит, мыслит и чувствует все существа, проходящие в нем, подобно этому водопаду, которого спокойный шум непрерывно, без начала и без конца для моего слуха, напевает мне свою неизменную, роковую песню. Перевороты в мирах вселенной не более возмущают движение всемирного бытия, чем песчинка может возмутить однообразное течение этой струи. А между тем я считаю биение своего сердца и всеми силами души хочу ускорить течение этих секунд и минут, которые уже не возвратятся для моего «я», каким я знаю себя, но возвратятся в вечности для того бессмертного «я», в котором заключается существо мое.

Отчего же мысль человеческая так лихорадочно рвется всегда за пределы настоящего часа, как будто может она уйти от Божьего непреходящего часа. Свойства нашей земной природы совершенно противоположны свойствам всемирной природы, закону бытия всеобщего, вечного движения, не знающего ни покоя, ни утомления, ни произвольного разделения времени, ни границ.

Не оттого ли это, что личность человеческая есть только половина существа, которое стремится собственно не к тому, чтобы ускорить течение жизни, потому что всегда боится потерять ее, но пополниться сообществом, без которого жизнь для нее не имеет цены. Другая половина души наполняет жизнь человека и распределяет время. Она доставляет ему в один миг столько радости, что этот миг стоит целого столетия. Отсутствие ее повергает его в томительное состояние, которое не есть жизнь; и напрасно он считает минуты, они не движутся, не идут для него, потому что не существуют, Они должны представлять промежутки ничтожества, небытия и, как бездушные песчинки, падать в недвижную вечность.

Погрузившись в этот бред, я вдруг почувствовал, что чья-то рука, шарившая в темноте, задела меня по лицу и легла на грудь мою. Угол, в который я забился, был погружен в непроницаемый мрак, а шум водопада помешал мне расслышать шаги человека, очутившегося теперь возле меня.

— Фелипоне, — вскричал я, вскакивая, — это вы?

Ответа не было. Я схватил ружье, бывшее у меня под рукой, и взвел курок. Две руки обхватили меня, и горячие уста встретились с моими.

— Даниелла! Так это ты? — вскрикнул я. — Наконец!

Это была она, живая, свежая и не более утомленная восхождением по крутому утесу, чем фраскатанкой, протанцованной на паркете.

— И ты прошла в этом непроходимом кустарнике, через этот опасный ручей, против течения этого потока, который грозит беспрестанно сбить с ног? Одна, ночью? Ведь ты была больна? Может быть, ты голодала в своей тюрьме? Брат бил тебя? Но ты не отчаивалась? Тебе говорили обо мне? Ты все так же любишь меня, ты знала, что я ни о чем, кроме тебя не думаю, что я только и жил для тебя? Теперь уж мы не расстанемся ни на один час, ни на минуту!..

Я осыпал ее сотней вопросов. Она отвечала мне только другими вопросами; наше взаимное беспокойство было так велико, а смятение и радость свидания так сильны, что мы долго не могли собраться отвечать друг другу. Я прижимал ее к груди своей, как будто боялся, чтобы кто-нибудь опять не отнял ее у меня; восторженность этой высшей радости на земле не была похожа на чувственное удовольствие. То была другая половина души моей, наконец возвращенная мне; и вот я снова ожил, снова почувствовал невозмутимое, высокое наслаждение вечного союза.

В эти минуты нечего было и думать о толковом объяснении, о дельном разговоре. Между слов она вздумала еще устраивать мне всякие удобства. Сняв свою мантилью, она завесила ею узкое стрельчатое отверстие, служившее дверью и окном; потом зажгла свечу.

— Боже мой, как тебе здесь холодно, — сказала она, — я вижу, что ты ухитрился устроить себе постель, а не догадался, как добыть огня. Я знаю, что здесь недавно скрывался кто-то. Фелипоне велел мне искать угольев и других вещей под камнями у закоптевшей части стены; помоги же мне найти!

Мне не хотелось искать, не хотелось слушать; я даже забыл, что было холодно. Однако, видя, что она роется в кирпиче и мусоре своими трудолюбивыми ручками, я принялся помогать. Мы нашли под камнями кучу мелкого угля и пепла.

— Скорее сделай очаг, — сказала она мне, — вот три плоские камня, они уже были употреблены на это.

— Боже мой, так тебе холодно?

— Нет, мне тепло; но нам нужно будет ночевать здесь.

Она разожгла угли с умением, свойственным южным женщинам, которые обращаются с этим топливом так, что не производят угара. Порывшись еще по углам, она нашла глухой фонарь, большой «лоскут старой шпалеры и два тома латинских молитв, из которых многие страницы были уже вырваны на растопку, Даниелла прикрепила шпалеру к двери, в виде портьеры, воткнула свечу в фонарь; вместо стола поставила перед нами корзину, которую принесла с собой, вынула оттуда хлеб, масло, ветчину и очень тщательно разложила все это на чинаровых листьях. Наконец, мы уселись на камни и, продолжая разговор, начали ужинать. Вот что я узнал о состоянии дел наших.

Даниелла не знала имен князя, доктора и даже таинственной дамы под вуалью. Фелипоне рассказал ей только, что из Мондрагоне бежали знатные особы, предлагали взять меня с собой, но я не согласился следовать за ними. Бегство их еще не было всем известно, но, вероятно, кардинал уже был предупрежден, потому что в тот же день инкогнито приезжал во Фраскати, он говорил с Фелипоне без свидетелей, после чего приказал со следующего дня допустить полицейских к осмотру замка. Тогда может случиться, что подземный ход будет отыскан, хотя Фелипоне и не думает этого; впрочем, он, кажется, не боится, что будут считать его соучастником беглецов.

Убийство Кампани осталось второстепенным происшествием. Донесено было, что он покушался ограбить тускуланского пастуха, который, как известно всему околотку, собрал несколько драгоценных древностей, и что пастух для собственной защиты убил Кампани. Шайка его разбежалась.

— А брат твой? — спросил я, удивляясь, что Даниелла ни разу не произнесла его имени.

— Брат мой был с ними, кажется, — отвечала она бледнея. — Несчастный! Я не думала, что он будет так безрассуден и примется опять за это, после…

— За что, после чего?

— Да как же? Ведь он был с теми бродягами, которых ты разогнал на Via Aurelia! Разве ты не помнишь, что я плакала после этого побоища? Он не узнал меня, потому что я сидела на козлах в шляпке, с вуалью; но я видела его; вот почему я потом говорила тебе, что этот человек на все способен.

— Но… сегодня ночью, что с ним сталось?

— Ведь ты знаешь, — отвечала она, потупив голову. — Не будем говорить о нем.

— Но ты знаешь, что не я?..

— Не ты… но все равно, так было Богу угодно.

— Нет, Богу угодно было сделать это не через меня.

— Фелипоне говорит то же… я надеюсь, что это правда.

— Совершенная правда. Мазолино убит крупной дробью, а мое ружье было заряжено пулей.

— Слава Богу! Но не думай, что я перестала бы быть твоею, если бы это было иначе. Если бы он был добрейшим братом, если бы ты просто из злости убил его, то и тогда не от меня бы зависело меньше любить тебя. Если бы ты сделал преступление, я пошла бы за тобой на плаху. О, да, уж лучше умереть с тобой, нежели разлюбить тебя!

Итак, я должен был скрываться в башне «Maledetta», пока в Мондрагоне производили полицейский обыск. В случае, если подземелье не будет открыто, я возвращусь туда на следующую ночь. В противном случае, мне найдут другое убежище или средство к побегу. Но всего более хотелось нам пожить в нашей милой Мондрагонской тюрьме, до тех пор, пока розыски в окрестностях не прекратятся; не найдя никого в замке, местное начальство, без сомнения, распорядится насчет строжайшего и тщательного обыска вокруг.

— Фелипоне поручил мне еще, — прибавила Даниелла, — извиниться перед тобой, что он не сдержал своего слова. Ему едва хватит всей нынешней ночи на то, чтобы уничтожить все следы пребывания беглецов в большой кузне, хоть он и говорит, что полицейские сыщики не догадаются, как войти сюда. Он мне все рассказал; во мне он уверен. А в казино и в мастерской твоей не осталось и следа твоего пребывания. Тарталья все убрал и спрятал.

— Куда же он сам денется?

— Это его дело; он сказал, чтобы о нем не беспокоились.

— Ах, Боже мой! — воскликнул я, снова поразившись мыслью, которая, к несчастью, всегда приходила после всех других.

— Где же твой дядя-капуцин?

— Тарталья накормил его и оставил ему съестных припасов на целый день, Ему не хотят открывать потаенного хода; может быть, угрозы его начальников тотчас заставили бы его разболтать этот секрет. Мы уже думали вывести его оттуда с завязанными глазами, но на это нужно слишком много времени; рассудили, что будет лучше, если он попадется в руки жандармов; они очень удивятся, что им удалось поймать только одного бедного запуганного монаха, и отправят его в целости в монастырь. Ему сделают допрос: он может сказать только, что я посылала его к тебе. О других беглецах он ничего не знает.

— Так мы останемся здесь на целые сутки? И ты не уйдешь от меня?

— Никогда больше не уйду, только завтра поутру схожу похоронить брата, а там покину Фраскати хоть навек, если хочешь.

— И не будешь тосковать о нем?

— Нисколько. Я больше никого из тамошних не люблю, кроме Мариуччии и Оливии; да еще немножко люблю бедного Тарталью за то, что он служил тебе верно.

— А Фелипоне и Онофрио?

— Да, всех, кто был хорош с тобой. У нас есть в самом деле такие добрые, хорошие люди, что из-за них стоит простить остальным, а остальные-то все больше злые и подлые люди. Поверишь ли, что, когда брат запер меня в моей комнате, никто не решился оказать мне помощь! В первый день подходили к двери и говорили со мной через скважину; жалели меня, но ни у кого не достало духа сбить огромный замок, который он привесил вместо моей розовой ленты. Я об него до крови исцарапала себе руки, переломала всю свою мебель, целые ночи напролет выбивалась из сил. Когда я уж очень шумела, брат входил ко мне и бил меня. Я боролась с ним до того, что падала в обморок, Оливия и Мариуччия десять раз приходили, и ни разу не могли уговорить кого-нибудь из мужчин идти вместе с ними. Впрочем, Мазолино почти всегда был туг. Он спал в коридоре и грозился прибегнуть к местным властям, чтобы меня посадили в настоящую тюрьму. «Я, пожалуй, донесу, что она заодно с изменниками, которые сидят в Мондрагоне, — говорил он, — я хочу, чтобы эти проклятые заговорщики померли с голода, а я знаю, что она доставляет им съестные припасы». Что же было делать моим друзьям? Они стали выжидать, из страха, чтоб он не приступил к крайним мерам. Другие издевались над моим горем и досадой. «Поделом ей, — говорили они, — зачем она связалась с безбожником?» Они говорили это, чтобы выказать себя истинными католиками, и чтобы Мазолино не донес на них. Так как он не имел на них подозрения, то они могли бы освободить меня; но никто не решился. Тарталья завел было со мной отношения и просовывал под дверь записочки; но когда я узнала через него, что ты решился терпеть и ни в чем не нуждаешься, я подумала, что и мне надо потерпеть. Когда же и Тарталья перестал ходить ко мне, я думала, что сойду с ума, и уже начала резать свои простыни, чтобы при помощи их спуститься из окна. Мне бы несдобровать… К счастью, мой крестный отец Фелипоне успел перебросить мне записку, в которой было сказано: «Все идет хорошо, потерпи». Я стала ждать. Всю прошлую ночь я не слыхала Мазолино и догадалась, что если он перестал стеречь меня, то уж, верно не без злого умысла против тебя; до самого утра я все билась, как бы мне уйти. Мне удалось уже немного проломать стену около косяка. От усталости я заснула. Через час я открыла глаза и увидела перед собой Винченцу. «Вставай скорее, — сказала она мне, — закройся моим платком и беги в Кипарисную ферму. Через несколько минут я выйду за тобой, запру опять дверь и догоню тебя». Вот как я спаслась. Я дала знать об этом Оливии и Мариуччии, а день провела в Мондрагоне: там все еще стоит караул. От радости я прыгала и смеялась с Тартальей, заставила плясать капуцина-дядю, словом, совсем забыла, что ношу траур по брату. Вспомнив об этом, я раскаялась и поплакала, заказала ему честные похороны и много обеден за упокой его души; потом, собрав у Фелипоне все нужные сведения о месте твоего убежища, пришла сюда.