— Так, стало быть, ты знаешь все мышиные норки в этом краю? Как же ты нашла дорогу в такой темноте?

— Сначала я шла прямо до Рокка-ди-Папа; не доходя до деревни, у самой подошвы горы, я искала глазами утес, о котором сказывал мне Фелипоне. Там гораздо светлее, нежели тебе кажется отсюда; хотя месяц сегодня в тумане, но все видно. Я знала, что, с небольшим запасом памяти и ловкости, оттуда нетрудно найти овраг. Правда, дороги нет, но расстояние невелико, ты видишь, что я даже не устала.

— Но ты не спала прошлую ночь?

— Спала один час. Уж этого со мной давно не случалось.

Она показала мне на руках и плечах синие следы побоев; говоря мне о мучениях своих, она улыбалась.

— Бедный Мазолино, — говорила она, — я прощаю тебя — вот все, что могу сделать. Но тосковать о тебе не буду. Теперь, соединившись с тем, кого я так люблю, я жалею, что не пострадала еще больше; прошлые горести несравненно меньше теперешнего счастья!

Я уговорил ее отдохнуть. Она легла на постель из песка и листьев и, положив голову на мои колени, заснула тем тихим, прекрасным сном, на который я не могу налюбоваться. В немом восторге провел я всю ночь, глядя на нее; я ничего не думал; я жил только одной мыслью: «Теперь она моя, и навсегда!» Все окружающее казалось мне восхитительным, звонкий голос каскада превратился в небесную музыку. Слабый свет фонаря рисовал на разбитой стене какие-то странные и забавные тени. Лоскут драпировки, прикрепленный снизу камнями, надувался, как парус от свежего дыхания водопада, Этот остаток какого-нибудь старинного украшения Мондрагонского замка, без сомнения, занесенный сюда Винченцей для доктора, был не обрывок ковра, как я думал сначала, но просто старая масляная картина на полотне, вырванная из рамы, дурное подражание плохой кисти Альбано, изношенное, истертое, полинялое, но посредине еще как-то уцелел бледный, жеманный амурчик, рисовавшийся на тусклом фоне темного пейзажа. Мне казалось, что этот бедный купидон грелся в теплой атмосфере нашего очага, и в радости, что снова видит свет, порывался со своего фона, в который так жестоко влепил его художник, порывался, подобно ночной бабочке, сжечь свои ощипанные крылья на свечке.

На рассвете моя милая Даниелла проснулась и тотчас собралась идти в Грота-Феррата, куда отнесли трупы двух разбойников, поручив их базилианским монахам. По бандитам, умершим без исповеди, в смертном грехе, могло только личное участие возносить молитвы, и тела их могли быть преданы земле лишь в стороне от освященного кладбища.

Расставаться еще раз с Даниеллой было для меня новым мучением. Теперь мне казалось, что как только она на два шага отойдет от меня, я снова утрачу ее; я беспокоюсь о ней, как самая раздражительная, самая мнительная мать беспокоится об единственном ребенке.

Я проводил ее до тройного утеса, откуда она должна была идти обыкновенной дорогой. Осторожно пробираясь в этой путанице кустов, по холмистым извилинам, усыпанным обломками лавы, как Фонтенблонский лес усыпан песчаником, мы увидели, как тут легко укрываться от преследований. Рассмотрев местность при дневном свете, Даниелла так успокоилась, что позволила мне, на обратном пути в наше гнездо погулять немного по оврагу.

Изучая все неровности берегов ручья, я упражнялся в том, чтобы так искусно прятаться, на случай тревоги, как будто бы я целый век занимался этим козьим ремеслом.

Прогулка моя продолжалась часа два; не слишком удаляясь от своего убежища и не встретив никакого живого существа, я успел набросать несколько беглых рисунков с этих прелестных уголков; потом пошел назад той же дорогой, чтобы дождаться Даниеллы у тройного утеса.

Надеясь на совершенную пустынность этих мест, я без больших предосторожностей подошел к редеющей опушке леса и вдруг услышал топот лошадей по песку. Я забился в кусты, чтобы увидеть проезжих всадников, быть может, врагов моих. Каково же было мое изумление, когда я узнал Отелло, гордо и бойко несущего таинственную синьору! Вслед за ней, на почтительном расстоянии, ехал грум князя, точно будто на прогулке в Булонском лесу.

Я припал к земле, потому что мне показалось, будто она настойчиво смотрит в Мою сторону. Она проскакала мимо, и, проехав еще шагов двадцать, вдруг быстро и легко спрыгнула с лошади, почти не останавливая ее, бросила повод своему жокею и, ловко придерживая юбку своей амазонки, побежала ко мне. В надежде, что она направится в другую сторону, я продолжал неподвижно сидеть за кустом; но она подошла ближе и вполголоса произнесла: «Вальрег!» Я был очень удивлен этой встрече в лесу, тогда как предполагал Медору в море и, воображая, что какое-нибудь несчастье случилось с ее спутниками, сделал ей знак, чтобы она не останавливалась и не заговаривала, а следовала бы за мной в горы.

Когда мы достаточно скрылись за камнями, она сказала:

— Не бойтесь ничего! — И, сев на траву, она сбросила с головы шляпу, как бы желая отдохнуть, — Я вижу, что вы плохо прячетесь, — прибавила она, — я гораздо осторожнее вас, потому что вы показываетесь на дороге, а я велела жокею спрятаться с лошадьми подальше, чтобы не возбудить внимания прохожих. Надеюсь, что нам можно поговорить хоть пять минут. Скажите, пожалуйста, зачем вы здесь? Стало быть, вы не успели возвратиться в Мондрагоне?

— Нет-с, я возвращусь туда только на следующую ночь.

— Вы здесь одни?

— Да, покамест.

— Кого же вы ждете? Верно Даниеллу? Я сейчас встретила ее в Грота-Феррата, у монастырских ворот, на похоронах. Я ужасно перепугалась, вообразила себе, что с вами что-нибудь случилось, и что она уж провожает вас на кладбище. Я чуть не остановилась, чтобы заговорить с этой девушкой! Но она не видала меня, ей было не до того. Я не хотела слишком близко подъезжать, чтобы не обратить на себя общего внимания; я надеялась, что узнаю что-нибудь от прохожих, но до сих пор не встретила ни души; однако, осматриваясь попристальнее кругом, в надежде отыскать крестьянина, который мог бы сказать мне имя умершего, я увидела вас. Ах, Вальрег, как я рада, что вижу вас в живых!

Последние слова сказаны были отрывисто, с тем нервным выражением лица и голоса, которое я заметил у нее в Тиволи; я с почтительнейшей холодностью поблагодарил ее за участие.

— Если б это случилось, я была бы неутешна, — продолжала она серьезным тоном. — Не Фелипоне ли убили?

— Нет, благодаря Богу, убитый вам незнаком и неинтересен.

— Извините, может быть, и не так! Даниелла, верно, не стала бы служить панихиду по чужому человеку?

— Не станем много толковать, мне некогда. Сегодня ночью Мазолино Белли напал на нас, и Фелипоне убил его, Я убил Кампани.

— На этот раз совсем?

— Совсем. Если бы вы смотрели внимательнее, то увидели бы, что не одного Мазолино принесли на кладбище.

— Вы сами убили этого разбойника? Дайте мне руку, Вальрег; мне приятно пожать руку человека, который убил своего врага. В наше время так редки примеры энергичного мщения!

— Этот человек столько же был моим врагом, как волк или змея, которые бы на меня бросились, — сказал я, холодно дотронувшись до протянутой мне руки и вглядываясь в странное выражение какой-то восторженной свирепости, налетевшее на это красивое лицо. — Я очень смирный человек и незлобнейший из смертных.

— Вальрег, — продолжала она с живостью, — вы не знаете себе цены! Ваше скромное равнодушие делает вас истинным героем.

— Меня?

— Не смейтесь, я говорю не шутя: решившись для меня на такие подвиги и испытав столько приключений, вы навсегда заслужили мою благодарность и уважение.

Выводить ее из заблуждения было очень нелюбезно и даже неосторожно; однако она говорила с таким увлечением, что я поспешил оправдаться, объяснив ей, что действовал из благодарности к ее спутникам, а не к ней, потому что я и не подозревал об ее присутствии в подземелье.

— Не может быть, — сказала она смеясь, — вы узнали меня!

— Честное слово, я даже не взглянул на вас.

— Напрасно вы так стараетесь отвергать выражение моей чистой и спокойной признательности, — продолжала она, вставая с волнением, которое противоречило смыслу ее слов. — Видя, что вы добровольно вступаете в число моих телохранителей, я имела право приписать вашу преданность чувству рыцарской дружбы. Мне казалось, что я заслужила эту дружбу, смело предложив вам любовь мою и сохранив к вам искреннюю привязанность и уважение, после того как вы отказались от чувства более пылкого.

— Если эхо так, то действительно благодарность должна быть, но с моей стороны, только я еще ничем не доказал вам ее. Вот все, что я хотел сказать. Теперь позвольте спросить, где ваши друзья и спутники? Каким образом вы расстались с ними и очутились в этой глуши?

— Здесь совсем не такая глушь, как вы думаете. Неподалеку от этого утеса и очень близко к тому селению есть маленькие дачи, на которых я в прошлом году жила с теткой; я намерена нанять одну из них на несколько дней, пока придумаю, что мне делать.

— Но князь…

— Что князь?.. — сказала она засмеявшись. — Князь и доктор, со своими поварами и поваренками, плывут теперь в Ливорно или в Аяччио — Бог их знает куда, должно быть, куда ветер подует, а мне до них решительно нет дела. Что мне князь? Разве я люблю его? Разве я принадлежу ему? Какие права имеет он на меня? Я свободна: захотела выйти замуж, и почтила его своим выбором; раздумала, так что ж?

— Конечно, я не смею рассуждать об этом; я только спросил вас, где и в каком положении находятся эти любезные люди.

— В совершенной безопасности, потому что вчера поутру они отплыли. Вы хотите знать наши приключения? О, они совсем не так замечательны, как ваши. Мы ехали в карете через какие-то ужасно некрасивые, плоские места; я бы очень была рада заснуть на это время, если бы князь не помешал мне, потому что сам вздумал заснуть; и вообразите, mon cher, как кстати пришлось мне сделать преполезное открытие: князь изволит так храпеть, что заглушает шум колес, катящихся во весь опор! А я чувствую особенное отвращение к этому недостатку. Мой любезный дядюшка, лорд Б…, имеет привычку каждый вечер засыпать в гостиной своей супруги и храпеть! Князь же храпит именно так, как он, то есть до того смешно, неприлично, досадно и даже страшно, что, проезжая Лаурентийский лес, мне показалось, что за нами гонятся все буйволы из ближнего болота. Я поклялась себе никогда не быть женой человека, который храпит во сне, и разбудила доктора, чтобы сообщить ему о своем решении, пока друг его продолжал всхрапывать. Доктор употребил все усилия, чтобы возвратить меня на путь, по его мнению, истинный; но когда он тщетно истощил свое красноречие, знаете ли, что он придумал? Ну, попробуйте отгадать!

— Он хотел удержать вас насильно?

— Нет, еще лучше: он предложил мне свою руку и пятидесятилетнее сердце! Правда, что он красивее князя, но он не князь: он простолюдин, республиканец, и притом ест вдвое больше князя, который уж и так ест вдвое больше, чем следует, потому и храпит.

— Мне очень хотелось смеяться, — продолжала Медора, — но я предпочла рассердиться, чтобы скорее развязаться с ними. Князь ничего не слыхал, и этот крепкий сон делал его еще смешнее. Когда мы приехали на берег моря, он проснулся и зевнул, от чего карета наполнилась запахом старой сигары и каких-то допотопных духов, которыми он пропитывает свою бороду, кажется, лавандной воды. Ну, можно ли душиться лавандной водой? Он тотчас опротивел мне, и, спрыгнув на песок, я объявила ему, что одумалась и переменила намерение, что я не хочу больше ни бежать, ни выходить замуж, но сей же час возвращусь к тетушке Гэрриет.

— Бедненький князь грозил застрелиться; доктор взялся помешать ему в этом, в случае, если он в самом деле возымел такой замысел; а так как любезный доктор очень обиделся моим пренебрежением, то постарался доказать князю, что я взбалмошный, капризный демон. Бедняжка заступался за меня и всю вину брал на себя. Долго бы еще продолжался этот спор, если бы не рассвело. Вдали начали появляться приморские сторожа. Хозяин отвратительной шлюпки, в которую бы я и башмака своего не согласилась положить, приходил в нетерпение и грозился отчалить без пассажиров. Желая прекратить переговоры, я вскочила на Отелло, которого грум привел вслед за нами, и наговорила моим влюбленным старичкам кучу неприятностей, чтоб отбить у них охоту задерживать меня. Потом, пользуясь кашлем князя, заставившим его выпустить из рук поводья Отелло, я пустилась скакать так быстро, как еще никогда не скакала. Князь великодушно хотел оставить одного из своих служителей, чтобы проводить меня до Рима, но никто из них не имел паспорта, кроме грума, который согласился следовать за мной. Я видела, как он полетел вслед за Отелло, но до тех пор не останавливалась, пока не уверилась собственными глазами, что лодка отчалила, и берег опустел.

— Тогда я поехала отдохнуть в Альбано; свободе моей не угрожает никакое полицейское преследование; но так как я совсем не намерена разглашать своих глупых фантазий о замужестве и смешной развязке всех этих романических приключений, то сегодня до свету уехала из Альбано в Рокка-ди-Папа, где в настоящее время, без сомнения, не встречу ни одного из светских знакомых своих. Уединение научит меня, что теперь делать.