— Прости меня, — сказал я, привлекая ее к себе на грудь, — ты страдала, а я заснул! Это случается со мной в первый раз; я никогда не думал, чтобы слезы твои могли совершенно уничтожить меня и чтобы я не в силах был утешить тебя. Это значит, что я не в состоянии выносить твоих страданий, и если они будут продолжаться, я могу заснуть навеки. Послушай, если счастье наше невозвратно, если мне суждено приносить тебе одно горе, перестань любить меня: ты сильна; пусть лучше я убью себя, потому что чувствую себя решительно слабым и неспособным отражать твои упреки.

— Нет, нет, — сказала она, — этого не будет, Если мне еще придется страдать, страдай и ты. Что могу я обещать тебе в будущем? Ничего, потому что при одной мысли, что могу быть обманута, я схожу с ума. Да, я помешаюсь: ты видел, что я не могла более понимать ни тебя, ни себя. В душе я оправдывала тебя, я знала, что ты говоришь искренно; но какой-то демон еще сильнее шептал мне в уши другое. О, не говори, что счастье наше невозвратно; если бы ты думал это, я бы тотчас убила себя. Но нет, нет! Клянусь тебе, что я больше не ревную и не хочу ревновать. Если со мной когда случится что-нибудь подобное, сочти это за страшный припадок горячки и не оставляй меня, как больную. Боже мой, разве ты не можешь понять, что когда любишь страстно, то ревнуешь до бешенства? Разве бы ты мог спокойно и равнодушно видеть, как я бегу и скрываюсь с этим князем или доктором, о которых ты говорил мне вчера? Нет, ты бы также потерял рассудок, ты бы не слушал меня, и был бы, может быть, так же несправедлив, как и я. Да разве любовь только в одном счастье? Разве нет ее в минуту печали, отчаяния, беспокойства, причиняемых друг другу? Разве сами мы уже не потерпели от нашей любви и охладели ли мы от этих страданий?

— Ты права! Не так нужно счастье, как сама любовь. Теперь огорчай меня, мучь, сколько хочешь, но только под конец одари меня снова своей улыбкой, своим горячим поцелуем!

Весь остаток этого дня наслаждались мы небесной прелестью взаимной нежности, получившей какое-то особенное, небывалое свойство страстной деликатности. После этого страшного переворота Даниелла как будто переродилась: речь ее стала возвышеннее и яснее; она начала глубже и внятнее выражать любовь свою. Окружающей природой любовалась она почти, как поэт, как артист. Самая красота ее, казалось мне, приняла более трогательное, более понятное выражение. Она уже не поражала меня неожиданными порывами. Она была разумна, как существо, развитое с детства, и нежна, как самая кроткая, самая тихая из женщин. Я не смел признаться ей, до какой степени изумила меня эта быстрая перемена. Не оттого ли мне это показалось, что, увидев однажды взрыв страстей, доселе скрытых под наружным спокойствием, я теперь только узнал ее вполне и восхитился самою необузданностью ее страстной любви?

Может быть также, это быстрое возвращение к полной ясности и это раскрытие еще совершеннейшей нравственной красоты были просто следствием ее натуры, которой иногда бывает нужно излить избыток сил, чтобы продолжать свое естественное развитие. Видно, что южные души то же, что южное небо: после страшнейших бурь оно одаряет опустошенную, обезображенную им землю самыми благотворными лучами и вызывает из почвы лучшие цветы.

В одиннадцать часов мы стали собираться в путь. Сняв с отверстия полотно, служившее нам дверью, мы сложили его и спрятали под камни вместе с другими вещами; потом погасили очаг и свечу. Я снова зарядил ружье. Даниелла подобрала свое платье. Мы поцеловались и дружески простились со старой башней и серебристым водопадом. Затем мы сошли по уступам, чтобы дожидаться внизу Фелипоне, обещавшего прийти к полуночи.

Глава XXXV

Мы ждали недолго; но шаги, послышавшиеся со стороны тройного утеса и приближавшиеся к нам, вызвали у нас некоторое беспокойство. Нам показалось, что вместо одного человека идут двое. Даниелла внимательно прислушивалась; она не всегда умеет оставаться спокойной, но присутствие духа никогда не оставляет ее. Она тотчас снова поднялась на гору по нескольким уступам и, распознав оттуда, в чем дело, сошла ко мне назад, говоря:

— Я знаю, кто идет вместе с крестным; они заговорили между собой, и я узнала голос и выговор господина Брюмьера.

И точно, это был он.

— Я привел к вам знакомого человека, — сказал Фелипоне, шедший вперед к нам навстречу. — Этот знакомый принес вам вести из Рима. Я не знаю его, но жена моя поручилась за него, Только лучше бы было, если б он не ходил сюда со мной. Этот человек пяти минут не может провести без разговоров, а вы знаете, каково разговаривать по этой дороге, притом же для меня оно даже несколько опасно. Он любезен, весел, но уж слишком болтает, когда следовало бы помолчать. Впрочем, может быть, он тогда молчит, когда нужно говорить, бывают и такие люди!

Брюмьер подошел к нам и обнял меня с искренней горячностью: «Можно здесь говорить?» — спросил он Фелипоне, не видя Даниеллы, которая закуталась в свою мантилью и стояла за два шага от нас.

— Если в самом деле вам необходимо что-нибудь передать ему здесь, то можете, только поскорее, — сказал Фелипоне, — а я покамест посижу с крестницей.

— Его крестница? — шепнул мне на ухо Брюмьер, стараясь разглядеть мою спутницу. — В самом деле Даниелла с вами?

— Почему вы сомневаетесь в этом?

— Сейчас скажу, только пойдемте подальше… еще дальше! — прибавил он, когда мы отошли несколько шагов: — Шум этого каскада раздражает мне нервы…

— Однако надобно покориться ему: этот-то шум и дозволяет нам безопасно разговаривать, Ну, любезный друг, скажите же, как и зачем вы сюда попали?

— Да ради вас, если хотите, мой милый, для того, чтобы при случае помочь вам выпутаться из беды. Скажите, могу ли я быть вам полезен? Клянусь честью, что я готов защищать вас.

— Не сомневаюсь в этом и благодарю вас. Но если у вас есть другое дело, пожалуйста, не стесняйтесь. Если уж Фелипоне пришел за мной, значит я без всяких опасений могу оставить это убежище.

— Если так, будьте откровенны со мной, и я сейчас же уйду в Рокка-ди-Папа. Точно ли это Даниелла Белли?

— Да. Что же далее?

— Нет, да вы даете честное слово?

— Честное слово.

— А где же другая?

— Какая другая?

— Будто вы не знаете! Владычица моего сердца, божественная и капризная племянница леди Гэрриет.

— Право, милый друг, не знаю, имею ли право отвечать вам на это. Кто поручил вам искать ее?

— Во-первых, я сам; во-вторых, ее дядя и тетка, которые сегодня вечером приехали во Фраскати и со всевозможной осторожностью, необходимой в таких случаях, поручают другим искать ее, потому что сами не могут этого сделать. Леди Гэрриет больна, и муж ее не смеет отойти от нее. У нее нервическая, римская лихорадка, вроде той, что была у вас; а во время пароксизмов никто не может поручиться, что болезнь не смертельна.

— Если вы действуете от имени леди Гэрриет, то я почитаю себя обязанным сказать вам, что мисс Медора должна быть очень недалеко отсюда, в одной из этих окрестных вилл.

— Вы не знаете, в которой именно вилле?

— Нет, этого я у нее не спрашивал, тем более, что и сама она, по-видимому, не знала, где остановится.

— Но с кем же она?

— Одна, с жокеем.

— С жокеем? Князь, о котором говорил мне лорд Б…, не моложе сорока лет. Я надеюсь, что он не может нарядиться грумом!

— Упомянутый князь уехал без нее, впрочем, может быть, он уже опять где-нибудь пристал к берегу и снова скачет за нею; но вчера утром она сама видела, как он вышел в море.

— Так вы уже видели ее с тех пор?

— Да, сегодня.

— О, traditore! Я так и знал, что вы с ней в заговоре, и что она притворилась, будто бежит с этим старым волокитой, тогда как в самом-то деле убежала за вами и прячется с вами в горах!

— А леди Гэрриет и муж ее того же мнения?

— Не знаю, но я так думаю.

— Долго ли я еще буду разуверять вас? Еще раз уверяю вас честью, что я не принимаю ни малейшего участия в эксцентрических выходках мисс Медоры.

— Вальрег, я верю вам. Когда я с вами, я совершенно убежден в вашей искренности, но как только я вас не вижу, признаюсь, начинаю сомневаться даже в вашем честном слове. Поставьте себя на мое место: я знаю вас потому только, что полюбил вас с первой встречи нашей в Марселе, а ведь я могу почти по пальцам счесть часы, проведенные нами вместе. Я вижу, что женщинам вы как-то особенно нравитесь, может быть, это потому, что вы сентиментальный юноша и восхищаете их своими теориями о вечной любви; а может быть и потому, что вы маленький иезуитик, который никакую ложь, никакое притворство не считает грехом. Да что, к черту!.. Ведь вас воспитал какой-то аббат, он очень мог внушить вам, как даются всевозможные клятвы, сила которых уничтожается посредством дополнительных словечек, говоримых про себя.

— Если вы делаете на мой счет такие приятные предположения, то прошу вас более никогда не предлагать мне вопросов: я обещаю себе ни в каком случае не отвечать вам.

— Полноте, не будем ссориться. Правду ли вы говорите или нет, по крайней мере, как вы видите, я очень простодушно признаюсь, что мне достаточно видеть и слышать вас, чтобы поверить вам безусловно. Если я окажусь простофилей, то не премину предложить вам перекинуться несколькими пулями. Покамест будем уверены, что этого никогда не случится, а теперь помогите мне.

— В чем прикажете?

— В том, чтобы воспользоваться сумасбродным поступком мисс Медоры, поступком, как, впрочем, я убежден, совершенно невинным. Я отправлюсь отыскивать ее и, выследив в уединенном приюте, явлюсь пред нею, как какой-нибудь рыцарь, как посланник мира или голубь из ковчега леди Гэрриет. Я постараюсь, чтобы искреннее признание в моей нежной страсти вознаградило ее за ваше гордое равнодушие и за предпочтение, которое вы осмелились оказать ее горничной; ведь я знаю, что вся беда в этом! Раздосадованная женщина ищет развлечения и мстит за первую неудачу новыми причудами и привязанностями. Почему бы мне не сделаться предметом такой привязанности и не заменить того господина, который чуть было не увез ее? А между тем, говорят, он не молод и не красив. Стало быть, она вовремя опомнилась, если бросила его?

— Вероятно; но вам с чего пришло в голову искать ее здесь?

— Мне всегда покровительствует само Провидение. Оно балует меня, как любимое дитя свое. Вообразите, мой милый, что в ту самую минуту, как я расспрашивал о вас и «о ней», и старая приятельница моя Винченца, ныне супруга Фелипоне, все мне рассказывала, вдруг прибегает на двор черная лошадь Медоры, она порвала свои поводья и резвым шагом пришла во Фраскати, где, по-видимому, у нее есть свои привычки или зазноба. Так как на ней было дамское седло, я перетревожился, думая, что случилось какое-нибудь несчастье с наездницей; но Винченца успокоила меня, говоря, что лошадь, вероятно, затруднила их как-нибудь, они ее пустили на волю, и она нашла дорогу к своему недавнему стойлу. Я пошел прогуляться и собрал сведения у крестьян, которые видели Отелло и объявили мне, что он бежал по дороге от Рокка-ди-Папа. Я тотчас сопоставил это обстоятельство с тем, что вы скрываетесь в ущелье buco, то есть в соседстве с моей звездочкой. Вы видите, что и я не без хитрости; бросьте же свою и скажите мне прямо, так как вы точно видели Медору…

— Довольно, довольно! — закричал в эту минуту Фелипоне. — Пора в путь!

Он приходил в нетерпение, и Брюмьеру пришлось молча следовать за нами. Он расстался с нами у тройного утеса; предложив мне еще раз свои услуги, он пошел по направлению к Рокка-ди-Папа; хотя эта дорога была ему мало известна, но с нее трудно сбиться.

Мы пошли к Камальдульскому монастырю, выбрав новую тропинку, которая была гораздо удобнее и короче, нежели русло источника, приведшее нас «накануне к buco, и без всякой помехи достигли часовни Santa-Galla — так называется маленькое здание, ведущее в подземелье.

Очутившись, наконец, в таинственной галерее вместе с моей Даниеллой, я не мог удержаться, чтобы не обнять ее с восторгом.

— Так вы рады, что сошлись в этом подземелье? — сказал Фелипоне, глядя на нас с улыбкой и зажигая фонарь, чтобы проводить нас по темным переходам. — Вот это я люблю, мой милый! Хорошо, что вы любовь предпочли свободе. Это по-моему. Женщина все заменяет тому, кто достоин названия мужчины. Для моей Винченцы я бы согласился на всю жизнь запереться в погребе. Она мое солнышко, моя звездочка; и плохо пришлось бы тому, кто вздумал бы отнять у меня ее сердце!

Я вспомнил о докторе и о Брюмьере, который в беглом разговоре со мной уже успел сообщить мне, что он утешает Винченцу в разлуке с ее последним любовником. Доверчивость мызника вовсе не казалась мне смешной; напротив, меня возмущала окружающая его измена. Он еще молод, красив, лицо его приятно и цветет здоровьем. Правда, он немного чересчур хвастает грубым неверием в будущую жизнь, и самые глубокие верования считает предрассудками; но его доброта, храбрость, преданность и приветливость беспрестанно противоречат этому мнимому атеизму. Он имеет то полуобразование крестьянина, которое хотя и расширяет несколько горизонт его понятий, но еще не лишает его первоначальной наивности. Если б я был женщиной, то, без сомнения, предпочел бы его Брюмьеру и доктору, потому что один из них понимает любовь, как чувственную потребность, а другой видит в ней путь к богатству и к удовлетворению тщеславия. И тем не менее благородная натура Фелипоне служит только поощрением для преступных слабостей его жены. По-моему, тут нет ничего смешного, и за этими веселыми интригами мне уже слышится рокот страшной драмы.