— Теперь мы можем поговорить, — сказал Фелипоне, освещая нам дорогу. — Пойдемте тише, я устал немного. Вот как идут наши дела, дети: сегодня здесь производили обыск. Нашли целый десяток старинных тайников; привели архитектора: он очень подробно объяснил, каким образом люди, которые скрывались в Мондрагоне, могли убежать; но когда рассмотрели хорошенько эти лазейки, то оказалось, что тут и черт ногу сломает; а настоящую-то, единственную дорогу, то есть сообщение terrazzone с маленьким монастырем и с часовней Santa-Galla никто не нашел и не подозревает, так что тайна моя остается при мне, а госпожа Оливия из себя выходит с досады. Монах ничего не мог сказать, он только и твердил, что ему поесть хочется; решили, что он рехнулся, и отпустили его… прости за грубое словцо, крестница! Тарталья, уверившись, что я не забуду его любезного господина, как он называет Вальрега, навострил лыжи, чтобы не иметь неприятностей со здешней полицией. Жандармы разъехались: они отправились для дальнейших розысков к морскому берегу, только, разумеется, опоздали. Кардинал запретил продолжать дело о происшествии у Лукульской решетки, и я сам слышал, как он говорил судье: «Не стоит боле обращать внимания на святотатство, учиненное самими обвинителями. Их убили, и теперь никто не будет поддерживать этого дела. Ничего нет неприятнее, как настаивать на важности доноса, которого нельзя доказать. Итак, оставьте это негодное дело, а если французский художник опять появится в здешнем краю, — я слышал, что у него тут любовница, — то просто без шума, посадите его в тюрьму и держите подольше, если он тотчас не согласится объяснить, каким образом попался ему условный знак, найденный в его комнате».

— Что касается до Онофрио, кардинал призвал его к себе с тем, чтобы лично переговорить с ним наедине. По-видимому, его хотели заставить сознаться, что он укрывал князя в своем шалаше и оказал ему помощь; за признание ему обещали большую награду. Но ведь я говорил вам, что Онофрио — Божий человек. Он и нам бы не повредил, и себе бы получил пользу, если бы сказал, что укрывал князя; но так как я велел ему молчать, то он, без дальних размышлений, смолчал. Тогда кардинал, удивленный такой редкой честностью в крестьянине, предложил ему пасти стада за десять миль отсюда, в собственном имении кардинала, чтобы укрыть пастуха от мщения разбойников; но Онофрио, боясь, чтобы и тут не было западни, отказался; он сказал, что еще на два года вперед нанялся пасти в дачах замка Боргезе, что он любит Тускулум, что он тут выгодно продает свои древние редкости чужестранцам. Впрочем, он уверяет, что не боится более ничьего мщения, потому что те, кого он относил к шайке Мазолино и Кампани, не посмеют показаться здесь, чтобы опять не попасть под его пули. В этом он не ошибается: убей змею, яд пропадает. Лишившись начальника, эти канальи тотчас уберутся из наших мест, если еще не убрались до сих пор. Словом, кардинал отпустил пастуха, поручив себя его молитвам и сказав подлинную речь об истинной вере и бескорыстии богобоязненных и простых душ. Я тоже говорю, что тускуланский пастух святой человек, потому что для правого дела не запнулся соврать.

— Впрочем, этот добрый малый достаточно награжден за свою скромность: весь околоток прославляет его за то, что он избавил Фраскати от Кампани, который пугал беременных женщин своим безобразием, да и от твоего негодного брата, бедненькая моя Даниелла! С тех пор, как он убит, у него не осталось ни одного благожелателя; даже и те, кто третьего дня поил его, чтобы спастись от доносов, сегодня уже говорят, что он был fattore и что они теперь и на святую воду не пожертвуют для него ни байока. В Тускулум уже ходят поздравлять пастуха, видеть место сражения и заставляют его рассказывать, как все было. И он уж им там рассказывает, как знает.

Мы вошли в befana, где нашли Винченцу, которая приготовляла для нас помещение.

— Сегодня вам придется еще переночевать здесь, — продолжал мызник, — а потом, я думаю, вы можете опять забраться в казино и там выжидать у моря погоды.

— Тем более, — сказала Винченца, — что во Фраскати живут теперь англичанин и англичанка, прежние господа Даниеллы; они сегодня хотели видеться с кардиналом и непременно бы устроили дела господина Вальрега, если бы приезжая дама не заболела. Но все-таки они за все отвечают и велели сказать вам только, чтобы вы не показывались. Итак, успокойтесь и потерпите.

Мне было очень легко последовать этому совету. Я возвращался в эту тюрьму, как в рай, на время потерянный. Мы были так счастливы мыслью, что соединились вновь и навсегда, что прошедшие дни страдания и страха казались нам ничтожной платой за настоящее блаженство.

К пяти часам утра мы наконец успокоились и проспали до полудня. Проснувшись в темноте, подруга моя испугалась: наш фонарь погас, и она не могла припомнить, где мы находились, но, как только засветился огонь, она развеселилась; а когда я начал изъявлять сожаление, что вовлек ее в такую грустную жизнь, то зажала мне рот поцелуями; потом, припевая, стала одеваться и, чтоб расправить онемевшее тело, принялась пританцовывать вокруг меня.

Невесело было наше жилище при свете единственного ночника, покинутое деятельной и шумной толпой, которую я встретил там за тридцать шесть часов. Несмотря на то, что через все это огромное здание протекает вода, а окна наглухо заделаны, здесь сухо и тепло; то же можно заметить во всех строениях, основанных на вулканической почве, как, например, в римских катакомбах и в подвалах больших дворцов, где бедные сельские жители ищут пристанища в зимнее время.

Но теперь весна, и нам хотелось поскорее выбраться на свет Божий. Мы вынесли завтрак свой в pianto и вскоре весеннее солнце развеселило нас совершенно.

Глава XXXVI

Мондрагоне, 30-го апреля.


Фелипоне пришел к нам, Он говорил, что для его успокоения я не должен принимать никого, ни даже лорда Б…, который приходил к нему осведомляться обо мне, ни Мариуччию, которая очень беспокоиться о своей племяннице. Фелипоне не хотел без нужды открывать многим подземный ход, и потому успокаивал наших друзей, говоря им просто, что мы недалеко и в безопасности.

— Жена моя, — прибавил он, — будет носить вам продовольствие, а мне нужно остаться дома; теперь множество любопытных ходят разузнавать о ваших приключениях и толкуют их по-своему; есть между ними и полицейские, которые очень бы желали выведать от меня всю правду; только при них я корчу глупейшую рожу и очень удивляюсь, когда рассказывают, что здесь прятались какие-то господа и вылетели потом в большие трубы terrazzone. Сегодня и завтра зеваки еще верно будут шататься вокруг замка, и как ни запирай садовых калиток, какие-нибудь ребятишки непременно проскочат между ног. Пожалуйста, постарайтесь, чтобы вас не заметили, когда будете перебираться в казино. Оливия никого не пустит во внутренние дворы; я уже намекнул ей, что вы здесь. Она скажет посетителям, что полиция впредь до нового распоряжения запретила пускать в Мондрагоне, Все свои пожитки вы найдете в befana, куда я сейчас отнес их. Прощайте, дети, оставайтесь с любовью и надеждой!

Перед уходом я расспросил его о здоровье леди Б… Ей лучше. Муж ее завтра же надеялся ехать в Рим, чтобы как-нибудь положить конец нелепым подозрениям, которым я подвергался и которые, по его мнению, должны были пасть сами собой, потому что особы, считавшиеся заодно со мной, уже скрылись от преследований.

Целый день мы занимались устройством казино. Так как полиция не нашла там ничего подозрительного, то и не тронула ничего. Капеллу я снова превратил в мастерскую и с удовольствием нашел в целости свою картину и записную книжку, спрятанные мной в углублении стены. Погода претеплая, и заботы о поддержке огня уже не затрудняют нашего существования. Я нисколько не сожалею о том, что лишен кухмистерства Тартальи и общества фра-Киприана. Оливия привела нам опять нашу козу, а кролики по-прежнему играют в высокой траве. Я никак не могу убедить Даниеллу, чтобы она позволила мне отучиться от кофе; но я успел уверить ее, что люблю холодный кофе и терпеть не могу никаких соусов. Мы питаемся холодным мясом, салатом, яйцами и молоком. Она целый день хлопочет обо мне и около меня, и вот уже три дня, как я пишу вам этот рассказ, прочитывая моей подруге все, что могло интересовать ее в нашей смиренной поэме.

В эти три дня я так счастлив, как еще никогда не бывал. Даниелла постоянно около меня. Все думают, что она бежала со мной. Как только будет можно мне показаться на свет, первым делом моим будет повести ее к алтарю. Я желал бы получить согласие дяди и некоторые бумаги, необходимые для заключения брака, вполне обязательного перед французским законом. Я уже написал к аббату Вальрегу и просил лорда Б… отправить мое письмо. Надо ожидать со стороны почтенного дядюшки нескончаемых расспросов, советов и проволочек. Но решение мое непреклонно; Даниелла уже довольно пострадала за меня. Хотя я и знаю, что ей достаточно моей клятвы перед Богом, однако, не хочу, чтобы кто-нибудь мог возыметь сомнение в вечной моей преданности, которой она так достойна.

И к вам также отправил я письмо, в котором кратко сообщил то, что теперь записываю в моем дневнике. Письмо мое даст вам возможность воздействовать на моего дядю; я знаю, что если вы возьметесь поддержать меня и подкрепить мою сыновнюю просьбу, то ваше слово будет иметь большой вес в его мнении.

А теперь я снова примусь за живопись. С удовольствием вижу, что все эти треволнения, радости, опасности и труды не только не расслабили меня, но напротив развили во мне потребность, охоту, а может быть, и способность работать, В наше время, время цивилизации, все артисты очень, законно требуют, в известную эпоху своей жизни, средств к безбедному существованию. И я бы тоже не прочь обеспечить себя, достигнуть прочного и приятного положения, которое дало бы мне возможность развить мой талант и проявить в нем всю мою нравственную и умственную ценность. Но, с одной стороны, я еще не имею права помышлять об этих спокойных удовольствиях, об этих здоровых привычках зрелости. С другой стороны, может быть, мне и никогда не суждено достигнуть их; а дни веры, здоровья, живого чувства, которые я переживаю теперь, посланы мне не затем, чтобы я ожидал результата их в неизвестном будущем. Именно в этих-то минутах таинства, восторженности и любви, в этой бедности, которой я так решительно предаю себя, должен я искать спокойствия и силы душевной. Мне приходят на память все эти бодрые художники прошедших времен, испытавшие столько бедствий, столько трагических переворотов, страданий и горестей и никогда не вкусившие сладости счастья и славы. Но они работали, несмотря на это; они знали вдохновение и плодотворный труд среди тревог своей жизни. Что ж, пойду и я по этому трудному пути, изрытому потоками и пропастями; он проложен уже прежде меня многими, которые были, конечно, и выше и лучше меня!..


С 1-го по 15-е мая.


Многое еще случилось с тех пор, как я оставил свой дневник. Так как удобнее высказать все за один раз, то дневник мой будет более походить на повествование.

На другой день после того, как я записал все предыдущее, Брюмьер просил меня, через Винченцу, повидаться с ним наедине. Хотя Фелипоне запретил или, вернее, просил жену свою не открывать Брюмьеру входа в подземелье, однако, она привела его в befana.

— Я принес вам добрые вести, — сказал он весело, — Но прежде всего позвольте прижать вас к моему юношескому сердцу. Сознаю, что вы вполне благородный и добрый малый. Вы не обманули меня… Медора… но я не хочу быть эгоистом… прежде поговорим о вас… Вы свободны. Лорд Б… прислал меня известить вас об этом; а от себя скажу вам, что в ожидании какого-то законного обсуждения возведенной на вас вины, добряк англичанин, который, кажется, в самом деле полюбил вас, внес в виде поручительства за вас большую сумму денег, должно быть, просто баснословную сумму, потому что нужды здешнего правительства очень велики, а требовать оно может, сколько ему вздумается; но лорд Б… не говорит, сколько именно он дал, и с великодушием настоящего вельможи утверждает, что дело это обошлось ему очень дешево. Итак, любезный друг, отправьтесь лично поблагодарить его и утешить его в болезни жены, которой теперь очень плохо.

Позвольте же теперь поговорить немножко и о моих делах. Я очень скоро отыскал свое капризное божество в окрестностях Рокка-ди-Папа. Сев на благородного Отелло, который раз десять покушался сломить мне шею, и стяжал этим право войти в цитадель со всеми воинскими почестями. От радости, что конь возвратился, и всадника приняли довольно ласково и благосклонно. Может быть также, что горное уединение, в котором целые сутки провела моя героиня, уже немного надоело ей.

Впрочем, узнав о болезни тетки, она тотчас отложила все свои планы пожить в уединении и на свободе, и отправилась к больной. Вот уже два дня как Медора во Фраскати, куда я сам имел честь сопровождать ее; она ехала на своем борзом коне, а я на отвратительнейшем паршивом осле: в этом скверном селении не нашлось другого. К счастью, у него были хоть ноги, так что я не очень отставал от наездницы. Дорогой мы говорили о вас, и даже кроме вас ни о чем не говорили; только я заметил, что моя принцесса упоминает о любви своей к вам, как о происшествии почти допотопном. Как приятно иметь дело с сердцами этих владычиц, которые беспрестанно меняют батареи и из всей своей причудливой жизни делают какую-то волшебную пьесу с переменой декораций! Любо слушать, как она смеется над вами и над вашей любовью к Даниелле. Дошло до того, что уж теперь я должен заступаться за вас, тем более, что мне бы очень выгодно было уверить ее, что вы действуете благоразумнейшим образом и что нет ничего лучше, как вступить в брак по влечению сердца, не обращая внимания на неравность состояния. Ваш пример помог мне развить перед ней разные теории, которые очень подвигают мои дела, так что не сегодня — так завтра я могу обратить ее внимание на одного бедного, но прекрасного молодого человека, вашего знакомого.