Я побежал к нему, обнял его, потом подвел к изумленной Даниелле и сказал, как фраскатанскому священнику:

— Вот моя жена!

— Жена, жена! — сказал он, гораздо более благосклоннее, нежели я ожидал. — Это еще не решено!

— Решено и подписано! — отвечал я. — Мы сейчас только вышли из церкви, где нас обвенчали.

— Обвенчали?.. Обвенчали без моего согласия? Когда я сам написал здешнему священнику, что я противлюсь… О! Теперь я вижу, что все идет по-чертовски в этой священной земле! Теперь мне еще досаднее, зачем я сюда приехал? Если бы меня здесь и не было, вышло бы не хуже?

— Так это вы ради меня сюда приехали?

— А то ради кого же? Не думаешь ли ты, что я тоже охотник тратить время и деньги по дорогам?

— В этом поступке я вижу сильное доказательство вашего расположения, которое несказанно радует меня. Да, да, мой милый старичок!.. — И, назвав его так, как бывало называл в детстве, я опять обнял его почти насильно… — Да, да, этот день будет лучшим днем в моей жизни, по «ее» и по вашей милости, потому что вы здесь!

— Вот так! — произнес он полусмеясь, полуворча. — Я явился сюда с тем, чтобы проклинать тебя, а ты находишь, что все очень мило, очень смешно и забавно!

— Нет, нет, я нахожу, что это так великодушно с вашей стороны, что люблю вас теперь в тысячу раз более прежнего.

— То есть это значит, что, полюбив меня в тысячу раз более, с тех пор как ты меня ослушался и поступил со мной, как со старой куклой, я должен ожидать впоследствии умножения твоей привязанности в том же смысле. Это утешительно!

Я не мешал излиянию его неудовольствия. Лорд Б… увел Даниеллу к жене своей, а мы ходили большими шагами взад и вперед по stradone; я следовал за дядей, как ребенок. Досада его могла бы очень рассмешить меня, если бы я из опасения слишком серьезно огорчить его, не находился в постоянном ожидании более грозной вспышки. Но этой вспышки не последовало, чему я очень удивился, зная что аббат Вальрег, хотя и не был мстителен, однако очень упорно ссорился с теми, кого называл неблагодарным.

Он довольствовался тем, что поворчал на меня около часа, задавал мне вопросы, не слушая ответов, тут же упрекал, что я не отвечаю ему, и придирался к излияниям моей привязанности, чтобы сердиться еще более; потом вдруг смягчился до добродушия и принялся с новым рвением, по-моему опять-таки без всякой справедливости, — потому что мнения наши постоянно расходятся, — порицать меня за все, что, по моему убеждению, я сделал хорошего, и отзывался очень легко о том, чего, к сожалению, я не мог избежать. Например, он находил, что я прав, пренебрегши его волей, потому что он не имел законного права располагать мною.

— Всякий хлопочет о себе, — говорил он. — Так все идет на свете, иначе и быть не может. Ты знал, что я скажу нет, и поторопился все кончить. За это я не сержусь на тебя: всякий сделал бы то же на твоем месте. Но что бесконечно глупо и безрассудно, так это то, что ты отказался от богатой наследницы, чтобы жениться на беднейшей девушке; ведь я знаю все твои дела: я говорил с этим англичанином, который кажется мне очень хорошим человеком, хотя говорит очень странно. Слово за словом, я таки вытянул из него все, что мне было нужно. Я ведь еще не такой разиня, как ты думаешь, и тотчас увидел, что ты здесь ничего не наделал, кроме глупостей. У тебя свой взгляд на вещи! Ты воображаешь, что деньги так и посыплются с. твоей кисти. А я думаю, что когда пойдут у тебя дети, так и нечего будет грызть, а ты всегда будешь рохлей, так что, сколько бы я ни накопил по копеечкам тебе денег, тебе все будет мало. Вот хоть теперь, уж какое приятное путешествие заставил ты меня предпринять! Оно будет стоить мне, по меньшей мере, пятидесяти франков моих собственных денег! Хорошо еще, что наш епископ заплатил мои прогоны, потому что дал мне поручение к другу своему, кардиналу Антонелли. Если бы не так, я бы вынужден был истратить свой годовой оклад. Правда и то, что и не поехал бы тогда!.. Конечно бы, не поехал!

Ворча таким образом, дядя сказал мне, что уже четыре дня назад он приехал в Рим, за это время исполнил возложенное на него поручение и испросил у монсиньора Антонелли отпущение моих грехов.

— Слухи носятся, — продолжал он, — что ты занимаешься тем, что плюешь на иконы и носишь при себе масонские знаки?

— Ведь вы этому, конечно, не поверили?

— Нет, не поверил, и даже поклялся в этом; я сказал под присягой, что тебе никогда и в голову не приходило ругаться над образами, О масонском знаке ты сам мне писал, что не понимаешь, в чем дело: так и в этом тоже я поручился за тебя. Они было немножко поломались, не хотели выпускать дела из рук; но, как видно, я привез им добрые вести от епископа, или он в своих письмах отозвался обо мне с хорошей стороны; притом же я настойчив и не побоюсь разговаривать ни с какой духовной особой, — так что я переупрямил всех. Ты свободен; закладные деньги будут возвращены твоему англичанину, который, кажется, сделал для тебя более, чем ты стоишь. Если ты не наживешь себе еще врагов в этом краю, то можешь скопить кое-какие деньжонки.

Он сказал мне еще, что письма его к лорду Б… и к фраскатанскому священнику, насчет отсрочки моей свадьбы, писаны были из Рима. Они-то и заставили священника затягивать это дело. Главной причиной такого замедления были, по словам дяди, слухи о дурном поведении Даниеллы.

— Только я теперь знаю, что это неправда, — прибавил он поспешно. — Английский лорд разуверил меня на этот счет. Эта девушка, кажется, честная, и злословили ее только из зависти.

Я упрашивал его сказать мне, кто распускал такие слухи, и он признался, что еще в Мере получил письмо без подписи, в котором его просили воспрепятствовать моему браку с интриганкой, с женщиной дурного поведения.

— Это меня и вынудило идти к нашему епископу, — продолжал он. — Я попросил его написать в эту проклятую страну, чтобы не смели венчать тебя. Он и говорит мне: «Отчего бы вам самим не съездить туда? Мне именно теперь нужно доставить в Рим секретную депешу, через верные руки. Вы, кажется, человек верный!» О, да, конечно! — отвечал я ему. — Я человек смирный, и ничуть не намерен мешаться в дела важных особ! Это рассмешило его. «Так поезжайте, говорит, я беру на себя ваши издержки…» Он, однако, очень ошибся в расчете: он думал, как я, что в Италии дешево жить, а между тем здешние гостиницы просто западни! О, как бесили меня все эти обдиралы, лодочники, кондукторы, трактирные слуги, сами трактирщики и facchini! У меня от них голова идет кругом. Везде нужно платить: церкви заперты на замок, как сундуки: хочешь пойти в церковь — плати; спросишь на улице дорогу — плати; в таможне — опять плати. А издержки на заставе! А нищие! Просто стыдно смотреть, сколько по улицам этих оборванцев! Если бы в моем приходе завелась такая мода, я бы бежал оттуда навсегда! Все, что я вижу здесь, повергает меня в удивление: священники ходят в театр, кардиналы водят под руку дам по храму Св. Петра; а в Ватикане всякие Венеры и Комусы, и Бахусы! Языческие идолы в самих церквах! Еще хорошо, если б все это было хоть красиво: а то ведь нет, прескверно! В самых лучших кварталах валяются кучи старых камней, статуи без рук и без ног; по всей окрестности ужасное небрежение: вокруг святого города такие же пустыри, как в Водеване, такая же грязь, как в Мезьере! Водопроводы без воды, тощие быки, а люди все ни дать, ни взять, разбойники, так что невольно оглядываешься на них, думая, что хоть он и снял перед тобой свою захудалую шляпенку, а вот сейчас воротится да и зарежет! Женщины грязные, да притом еще и смотрят как-то нахально; в хлебе попадаются скорпионы, в супе волосы… И какой еще суп, святители! Я бы не согласился даже вымыть им копыта своей кобылы! Тьфу, что за скверный край! Смотри на меня хорошенько: я не долго останусь в вашей прекрасной римской Кампанье!

Высказав таким образом всю свою досаду, усталость, разочарование и удивление, он понемногу успокоился и согласился позавтракать с нами в Пикколомини, где нас уже ожидала леди Гэрриет. В это утро она в первый раз садилась за общий стол, и я нашел Даниеллу сидящей возле нее. Когда мы все уже были на местах, вошла Медора, разгоряченная утренней прогулкой: при виде приема, сделанного моей жене, лицо ее выразило почти бешенство; но она тотчас оправилась и, поздоровавшись с теткой, ушла к себе, под предлогом головной боли; но видно было, что она просто не хотела сидеть за одним столом с Даниеллой.

Леди Гэрриет оказала в этом случае чрезвычайную любезность и доброту; она замяла грубость своей племянницы, говоря, что Медоре действительно нездоровилось; но она сказала это с таким видом, что тотчас можно было заметить, как мало влияния имела на нее эта своевольная и несправедливая девушка, и как мало леди Гэрриет обращала внимания на ее гнев. Она наскоро заказала повару завтрак, гораздо изысканнее обыкновенного, и велела Мариуччии украсить цветами все десертные тарелки, говоря, что более ничего не успела приготовить к нашему свадебному пиру. Аббат Вальрег, не будучи человеком прихотливым, привык жить хорошо, но с тех пор, как оставил свой дом, был постоянно ограничен в этой привычке, и потому совершенно развеселился, сидя за этим обильным и чисто приготовленным завтраком.

Добрая Мариуччия, которая никогда не мешалась с прислугой наших англичан, захотела на этот раз помочь на кухне. Эта любящая и преданная женщина с восхищением смотрела через полуотворенную дверь, как ее племянница кушает за одним столом с господами. Во время десерта лорд Б… заметил ее и сказал что-то на ухо своей жене, которая велела позвать ее и просила выпить вместе с нею за здоровье новобрачных. Она сама налила вина в резной кубок и подала ей его на тарелке, наполненной сухариками и вареньем; однако не пригласила Мариуччию сесть: так далеко не заходило еще перевоплощение леди Гэрриет. Впрочем, Мариуччия и не ожидала такой чести, тем более, что она была не в форме, и ей бы неприятно было так долго оставаться с нами. Она обошла кругом стола и со всеми чокнулась, потом с восторгом обняла свою племянницу и унесла гостинцы для капуцина; она любит и балует этого полоумного брата, хотя и говорит, что он пошел в монастырь потому, что ни на что больше не годился.

Брюмьер был также очень любезен. Он написал экспромтом премиленькие стихи, которые набросал карандашом на тарелке: в них он очень кстати восхвалил доброту и редкую проницательность благородной леди, принявшей материнское участие в гениальной женщине, будущей великой артистке. Леди Гэрриет потребовала объяснений этой загадки. Даниелла противилась, смеясь преувеличенным похвалам нашего друга; но он, не слушая нас, с таким жаром рассказывал о чудном голосе и музыкальных способностях жены моей и о собственном моем искусстве в живописи и музыке, что волей или неволей мы прослыли восьмым чудом. Леди Гэрриет, которая так легко восторгается и всему верит, тотчас предалась мечтам о нашей будущей славе и втайне наслаждалась мыслью, что она наша первая покровительница. Она объявила, что первым ее выездом будет визит в Мондрагоне, где она хочет послушать пение Даниеллы и полюбоваться моей живописью.

Видно было, что, переломив свои приличия и аристократические предрассудки, она развеселилась и была очень счастлива. Я чувствовал, что такая перемена не может быть продолжительна и что все это были лишь маленькие вольности, внушенные добродушием и любезностью, позволительные только в глуши Фраскати, еще поддержанные воспоминанием о Via Aurelia, присутствием моего дяди, — а главное для путешествующей англичанки нет ничего слаще, как думать, что она делает нечто необыкновенное. Но между всеми этими соображениями было еще одно, самое важное и для меня самое приятное: то было желание угодить мужу, которого она так долго не понимала и не ценила. Леди Гэрриет действительно очень тронута доказательствами его привязанности, и если даже ей суждено, — чего Боже сохрани! — снова впасть 6 те же грустные заблуждения на его счет, то, по крайней мере, он вкусил несколько счастливых и спокойных дней, пока выздоровление и чувство возвращения к жизни располагало леди Гэрриет к более справедливой оценке.

Глава XXXIX

Аббат Вальрег непременно хотел проводить нас в Мондрагоне, чтобы видеть, как мы там устроились. При виде этих громадных развалин он был неприятно поражен, и прежде чем мы прошли через заросший цветник, чтобы привести его в казино, им овладел уже новый сплин. Он находил, что я сошел с ума, предпочитая это мрачное, по его словам, жилище и эту бедственную жизнь удобной жизни в моем поместье. Даниелла, с ее светлой радостью от этого уединения, приводила его в изумление; и он почитал ее то святой, то такой же безумной, как и я.

После разговоров с нею он увидел в ней ревностную христианку, и эта душа, верующая и пламенная, произвела на него сильное впечатление, хотя он и не замечал ее превосходства над ним.