Жорж Санд - Даниелла

— Спасибо за предпочтение! — вскричал Брюмьер. — Так вы на меня сердитесь?

— Вы хотели обмануть меня, а я хочу содрать с вас побольше.

— Убирайтесь к черту!

— Берегитесь, чтобы вам не пришлось прежде меня к нему отправиться, signore!

Тон этого ответа был так резок и так не соответствовал обычному хладнокровию Онофрио, что я начал верить, что Брюмьер не в безопасности.

— Пойдемте отсюда, — сказал я ему потихоньку, — Здесь вам несдобровать, кажется. — Он с удивлением посмотрел на меня; я сообщил ему о моих подозрениях.

Он был очень благодарен мне.

— Мне говорила Винченца, — сказал он, — что муж ее в первый раз в жизни начал подозревать ее. Но он обвиняет лорда Б… в намерении обольстить ее, потому что добрый англичанин, из признательности за попечения Винченцы о леди Гэрриет, делал ей слишком дорогие подарки. Вот каково быть богатым и щедрым! Я, оставаясь еще на целые сутки бедняком-артистом, не рискую быть обвинен в том, что покупаю женские сердца на вес золота. Но мы теряем понапрасну время. Хотите оказать мне услугу? Поторгуйтесь и купите для меня эту брошку. Мне ее нужно во что бы то ни стало.

— Онофрио не отдаст ее иначе, как за наличные деньги, даже мне, своему другу; он очень хорошо видит, что я покупаю ее не для себя, а у вас, я полагаю, так же как и у меня, нет при себе двух или трех сот франков.

— Разумеется, нет; но я сбегаю за деньгами во Фраскати…

— Этого не нужно; пойдем в Мондрагоне и возьмем с собой Онофрио; там я заплачу ему.

Онофрио уступил мне брошку за триста франков, но не захотел идти с нами в Мондрагоне. Он не мог отлучиться. Прочие загоны были слишком отдалены и другие пастухи не могли прийти стеречь его стадо. Когда ему нужно было иногда отлучиться, он еще накануне принимал все меры, чтобы оставить кого-нибудь на свое место. Онофрио вызвался принести нашу покупку на другой день вечером. Это было слишком поздно для Брюмьера. Я вздумал попросить Фелипоне, который подошел к нам, постеречь стадо до возвращения пастуха, то есть один час времени; таким образом я разлучал соперников, уводя с собой Брюмьера, Мызник очень учтиво отвечал, что во всяком другом случае был бы готов оказать услугу господину Брюмьеру, но теперь ему необходимо сейчас возвратиться в Мондрагоне.

— Даниелла знает эту необходимость, — сказал он. — Вы не хотели выслушать, что я хотел сказать вам об этом; она перескажет вам.

Во всяком другом случае, как сказал Фелипоне, весьма естественно было бы просить мызника поручиться за уплату, чтобы Брюмьер мог взять вещь с собой; но у меня не доставало духу просить у него какой-нибудь услуги, тем более денежной, для человека, который предавал его; и Брюмьер сам, несмотря на свою всегдашнюю самоуверенность, не мог решиться на это.

Кроме того, что-нибудь да значило и то, что Фелипоне, всегда стать обязательный и предупредительный, не предложил даже и мне своей поруки.

— Так пойдем к вам, — сказал мне Брюмьер. — Вы одолжите мне денег и я возвращусь расплатиться; в таком случае я буду во Фраскати еще до ночи.

Я заметил какую-то особенную улыбку на губах мызника; но в чертах лица, где привычное напряжение мускулов выражает постоянную веселость, трудно уловить какое-либо движение души.

Мы, Даниелла, Брюмьер и я, отправились в Мондрагоне. Фелипоне остался еще поговорить с Онофрио, а потом мы видели, как он следовал за нами со своим ружьем и собаками. Он торопился догнать нас; Даниелла советовала прибавить шагу, чтобы поскорее выйти из лесистой теснины, которая спускается от Тускулума к Камальдульскому монастырю. Но я нашел, что такая поспешность могла бы более раздразнить Фелипоне, чем успокоить его; к тому же Брюмьер никак не хотел согласиться на это.

Когда мы вошли в тенистые излучины этого оврага, мызник исчез у нас из виду.

— Вот премиленький лесок, — сказал нам Брюмьер, — но надо сознаться, что это настоящая разбойничья трущоба.

— Я заметил это, — отвечал я, — еще во время моего ночного странствия с князем и Медорой.

— Здесь, — возразила Даниелла, — убито людей без счета, и так как крестный мой отец не может равнодушно видеть господина Брюмьера, то он хорошо сделает, если поспешит во Фраскати, не заботясь о безделушке, которая не стоит того, чтобы подвергаться из-за нее опасности.

Брюмьер оглянулся и задумался.

— О чем вы думаете? — спросил я его. — Теперь некогда раздумывать.

— Так вы полагаете, — сказал он, — что этот краснощекий толстяк, с его глупым смехом, вбил себе в голову недобрую мысль всадить в меня пулю и что у него достанет духа исполнить это?

— Я не думаю, — отвечал я, чтоб он имел эту мысль. Что же касается духа, нужного, чтобы отомстить, уверяю вас, что у него достанет его с избытком на такое дело.

Я припомнил вдруг в эту минуту свирепо-веселую ярость, с какой Фелипоне плюнул в лицо Мазолино, когда тот валялся в крови у его ног.

— А я, — прибавила Даниелла, взяв под руку нашего приятеля, чтобы вынудить его идти вперед, — я повторяю и клянусь вам, что мой крестный отец намерен убить вас.

— Он сказал вам это?

— Если бы сказал, то не хотел бы исполнить: о том не говорят, что решено исполнить.

— Но если он ничем не обнаружил своего намерения, как же можете вы знать его?

— Чтобы видеть, что у итальянца в глазах, надобно иметь итальянские глаза. В необыкновенной веселости моего крестного отца я видела, что было у него на душе. Он тяжело страдает, верьте мне.

— Бедный добряк, — сказал Брюмьер, смеясь.

— Скажите нам правду, — прервал я его, — не подстерег ли вас Фелипоне на свидании с его женой?

— Как вам сказать? И да, и нет. Сегодня утром мы были в роще виллы Фальконьери, и на этот раз без всякой лукавой мысли — уверяю вас! — Винченца вздумала, хотя немного поздно, ревновать к Медоре, что, говоря к слову, заставляет меня перенести в Рокка-ди-Папа мой супружеский шатер, потому что эта несвоевременная ревность может, пожалуй, наделать хлопот. Я успокаивал ее, как умел и лгал, как на пытке, чтобы помешать ей говорить слишком громко, но, несмотря на это, она не умолкала. Наконец, мне удалось избавиться от нее без большого крика; но когда я возвращался один-одинешенек по одной из аллей стриженого самшита, которые походят на дороги с зелеными стенами, я сошелся носом к носу с мессером Фелипоне… точь-в-точь, как теперь, — продолжал он, понизив голос и указывая на мызника, который, переходя ров поперек, шел, улыбаясь, нам навстречу.

Брюмьер прибавил:

— Он приветливо посмотрел на меня и поклонился, как вот и в эту минуту кланяется.

Брюмьер еще не договорил этих слов, как раздался выстрел над нашими головами. Фелипоне, стоя на скале, в десяти шагах от нас, выстрелил по зайцу.

— Шерш, шерш! — закричал он собакам, которые бросились в овраг.

Он пошел за нами, сходя с крутизны с легкостью, вовсе не свойственной его толстому туловищу и коротким ногам, но которую я уже заметил в нем во время бегства нашего к buco.

— Ему хочется похвастать верным глазом и верной ногой, — сказал Брюмьер, видя, как Фелипоне поднимал убитого им зайца на дне оврага. — Если это шуточная угроза, то она недурна, и мызник начинает мне нравиться. Но вы испугались, Даниелла?

— Да, за вас, — сказала она. — Заряд пролетел так близко от вас, что нельзя не подумать, что выстрел был сделан не без умысла. Он хотел испугать вас.

— Это очень мило с его стороны; я не предполагал в нем столько остроумия. Но эти шалости не безопасны для вас и было бы бесчестно оставаться с вами долее. К тому же, надобно выяснить это дело. Если этот шут задумал убить меня, он подстережет меня, сегодня или завтра, где-нибудь за углом; лучше уже сразу узнать, чего ожидать от него.

— Не ходите, — возразила Даниелла, стараясь удержать его, — один ствол его ружья еще заряжен.

Брюмьер не послушался; он соскочил в овраг, крича мызнику:

— Не добивайте его, подождите; мне хочется взглянуть на него, пока он жив.

Брюмьер говорил о зайце, которого Фелипоне держал за уши. Эта смелость или это доверие, казалось, внушили уважение мызнику, или мы были слишком близко и он не хотел иметь таких свидетелей своего мщения; могло быть и то, что Даниелла ошиблась в своих предположениях.

Мы слышали, как они разговаривали в добром согласии.

— Вы его совсем разбили, — сказал Брюмьер, — ружье было заряжено крупной дробью, годной на диких коз.

— Чем бы ни стрелять, — отвечал Фелипоне, — лишь бы убить!

Они пошли вместе по направлению в Мондрагоне, вдоль высохшего ручья, который проходит по дну оврага, и ушли от нас вперед. Вскоре скрылись они у нас из виду в гущине леса; мы шли скоро, стараясь не отстать от них, и остановились прислушаться.

— Что это? Мне показалось, будто кто-то глухо застонал, — сказала Даниелла.

Мы стали внимательнее прислушиваться: вдали раздался грубый смех Фелипоне.

— Видишь, ты ошиблась, — сказал я Даниелле, которая, побледнев, слушала с напряженным вниманием.

— Другой не смеется, — отвечала она.

Мы сошли с дороги, чтобы поглядеть в глубь оврага, но это было невозможно. Взоры наши проникали в просветы ветвей мелкорослых дубов, но не могли проникнуть сквозь высохшие и еще державшиеся листья. Ночь приближалась, и когда мы опять вышли на дорогу, недалеко от монастыря, мы столько уже потеряли времени, что наши спутники должны были уже добраться до Мондрагоне, если только вышли из теснины. Мы не смели окликнуть Брюмьера, боясь ускорить тем исполнение замысла, приписываемого Даниеллой мызнику.

Мы успокоились у ворот Мондрагоне, где застали Фелипоне, как всегда, веселого, и Брюмьера живого и здорового. Они были, как казалось, в ладу. Несмотря на мое удовольствие видеть, что любовник Винченцы цел и невредим, я не мог удержаться от презрения к ее мужу.

— Заяц молодой и еще теплый, — сказал нам Фелипоне, — он будет вкусен, и вы скушаете его за обедом, Я напрашиваюсь к вам на обед и берусь сам изжарить его. А вы обедаете с нами, господин Брюмьер?

— Очень бы рад, — отвечал он, — но это невозможно. Я бегу расплатиться за фибулу, и возвращусь в Пикколомини натощак. Вспоминайте обо мне и выпейте за мое здоровье.

Я вручил ему деньги, он побежал, а Фелипоне пустился в россказни, поливая жарившегося на вертеле зайца.

Мы не отходили от него, и Даниелла, все еще встревоженная его замыслами, притворилась, будто ее очень занимает стряпня ее крестного отца, с тем чтобы помешать ему уйти и подстеречь Брюмьера на углу леса.

Вдруг он вытер облитое потом лицо, и сказал нам:

— Я сообщу вам новость, добрые друзья мои, которая удивит вас. Я уже намекнул об этом Даниелле, не сказав имени; она, кажется мне, не верит, но вы увидите! Приятель, пропадавший без вести, отыскался и, если вы хотите, я пойду за ним и приведу его к ужину…

— Кто это? — спросил я.

— Кто бы ни был, не пускай его, — шепнула мне Даниелла. — Он хочет только уйти от нас; это один предлог.

— Я пойду с вами, — отвечал я мызнику, — Мне хочется поскорее встретить эту нечаянность.

— Не из чего беспокоиться, — отвечал он, — он уже здесь, и я слышу, что он накрывает на стол.

В самом деле в нашей столовой слышался стук тарелок. Я вошел туда и увидел, что лакей, в новом длинном платье и в манжетах безукоризненной белизны, стоял лицом к буфету, но его низкий рост и бойкий вид так бросались в глаза, что я не мог не узнать его в ту же минуту.

— Тарталья! — вскричал я, подбегая к нему.

— Не Тарталья, мосью, — отвечал он, кланяясь мне с шутовскими ужимками, — а Бенвенуто, первый камердинер, поверенный, а с некоторого времени управляющий домом его светлости князя Монте-Корона в Генуе.

— Как, ты служишь у этого доброго князя? Где он? Каково он поживает?

— Он здоров и живет в Генуе, как я уже доложил вам.

— Ну, а ты, как ты попал сюда?

— Он мне дал тайное поручение (Тарталья понизил голос). Я приехал сюда инкогнито, чтобы вручить прекрасной Медоре письма, которые могли ее компрометировать; князь великодушен.

— Это очень хорошо. Но в это короткое время, с тех пор, как ты был у меня свидетелем, ты не мог съездить в Геную и возвратиться.

— Оно бы и мог, но я не сделал этого длинного путешествия. Князь был еще на границе Церковной Области, когда почтил меня своей дружбой, определил меня к себе и вверил мне поручение, по которому я сюда приехал.

Даниелла была очень рада увидеться с Тартальей и узнать о его благополучии.

— Если ты хочешь накрыть за меня на стол, — сказала она, — так, по крайней мере, садись с нами ужинать.

Проговорив это приглашение, она обернулась ко мне, как бы прося прощения, что забыла мою недоверчивость к этому чудаку и не сообразила, что мне не слишком нравится его компания.