Жорж Санд - Даниелла

Назавтра князь приехал в Мондрагоне рано утром и пожелал видеть Брюмьера.

— Милостивый государь, — сказал он ему, — я очень досадил вам и готов дать вам в том удовлетворение; но прежде всего я хочу избавить вас от опасности, которая, как я узнал от моего управителя Бенвенуто, усиливается с каждой минутой. Я уезжаю отсюда не ранее, как послезавтра. Вы можете взять мою карету и сегодня же ехать; Орландо и Бенвенуто проводят вас до Рима; оттуда вы поедете в Чивита-Веккию с Орландо, который там и дождется меня. Вы завтра же можете сесть на пароход; а потом мы увидимся, где и когда вам будет угодно.

Брюмьер не принял предложения князя; но они расстались, пожав друг другу руку.

Спустя час, лорд Б… приехал в карете, чтобы взять Брюмьера и отвезти его на пароход. Фелипоне не показывался с того времени, как мы встретили его в Рокка-ди-Папа. Бенвенуто суетился и приискивал все средства, чтобы пролог его будущего благополучия не был обагрен кровью, Он думал, что мызник караулит свою добычу, и потому просил лорда Б… спасти, по крайней мере, жизнь бедного отставного обожателя.

Брюмьер простился с нами с выражением искренних чувств приязни и признательности, и просил отдать от него Винченце этрусскую брошку, которую Медора прислала ему назад.

— Так вы хотите, чтобы муж непременно убил Винченцу? — спросила Даниелла. — Поберегите лучше этот подарок для первой герцогини, за которой будете волочиться.

Брюмьер побледнел, вспомнив об ужасном положении, в котором оставлял Винченцу, и улыбнулся при мысли о новой, более блестящей победе. Мы видели, что неудачи не вылечили его от страсти к необыкновенным приключениям.

Князь и княгиня отправились в Геную в тот день, когда истекал срок позволения оставаться в Папских владениях. Медоры мы уже не видали более. Князь приезжал проститься с нами, уверял в своей дружбе и звал меня к себе, если я вздумаю принять на себя работы по украшению его дворца.

Бенвенуто не хотел принять от меня никакого вознаграждения за оказанные мне услуги.

— Теперь я богаче вас, — сказал он мне, — и если когда вас посетит нужда, вспомните, что у вас есть друг Тарталья, который сочтет за счастье услужить вам.

Леди Гэрриет, чувствуя себя совершенно здоровой, в тот же день отпустила Винченцу. Винченца пришла к нам спросить, не знаем ли мы что-нибудь о ее муже.

— Как! — сказала ей с негодованием жена моя, — ты спрашиваешь об этом так спокойно?

— Я знаю, — отвечала маленькая бесстыдница, — что господин Брюмьер теперь в безопасности, а мне Фелипоне ничего не сделает.

— Которым же из двух вы больше интересуетесь? — спросил ее я.

— Конечно, моим бедным мужем; тот меня обманывал.

— А за себя ты совсем не боишься? — спросила Даниелла.

— Чего мне бояться? Я помогала Фелипоне отомстить Брюмьеру и расстроить его женитьбу.

— И ты еще надеешься иметь по-прежнему власть над своим мужем?

— Chi lo sa! — отвечала она. — Но я уверена, что он со мной не сделает ничего дурного.

— А ты не боишься, что он сделает что-нибудь над собой?

— Что он убьет себя? О, если бы все обманутые мужья наказывали себя так строго за свою легковерность, мы все были бы вдовами.

Бесполезно было читать ей наставления, Это была натура беспечная и бесстрашная.

— Поди, по крайней мере, присмотри за племянниками твоего мужа; если б я не позаботилась о них в эти дни, они умерли бы с голоду.

— Вот еще! Ты хлопочешь об этих обезьянах? Мне мочи нет, как надоели они и опротивели.

— Они будут поистине достойны жалости, если твой муж не воротится. Он или очень далеко, или сильно страдает, если забыл об этих бедных малютках.

Даниелла продолжала еще свои увещевания, когда Фелипоне вошел в pianto, где мы были в то время. Жена пошла к нему навстречу и обняла его; он поцеловал ее в обе щеки с совершенной непринужденностью, как будто между ними ничего не было, и просил ее пойти домой привести все в порядок. — Ступай вперед, — сказал он, — да убери тюфяки и одеяла, которые остались в befana; я сейчас приду помочь тебе.

Сходя с лестницы pianto, она запела и украдкой кинула на нас насмешливый и полный торжества взгляд, которым, казалось, говорила: «Посмотрите на этого бедняжку!»

— Дети, — сказал мызник, пожимая нам руки, — помолитесь за меня, помолитесь, вы веруете… Пожалеть меня очень стоит.

Он не переставал улыбаться, когда у него вырвалось это первое и последнее выражение его отчаяния.

— Судьба Винченцы решена! — сказала мне Даниелла.

— Пойдем за ним!

— Да к чему это приведет? Не нынче, так завтра; приговор ей вынесен.

— Может быть, еще нет! Всего опаснее первая минута.

Я кинулся вслед за мызником, но не мог догнать его, и нашел уже оборотную дверь затворенной и запертой изнутри. Эта массивная дверь была в шесть дюймов толщиной, а за ней каменная переборка с другой плотной дверью, так что сквозь их никакой шум в befana не мог быть слышен.

Напрасно я прикладывал ухо к чуть заметной щелке, которая оставалась между деревом двери и каменной разделкой; более пяти мину не слышал я никакого звука, кроме шелеста шагов жены моей, которая ко мне подходила. Потом нам показалось, что кто-то вбежал в промежуток между двух дверей, бормоча несвязные слова; вскоре мы ясно разобрали голос мызника, который произнес: «Basta!» Задняя дверь, затворяясь снова, казалось, заглушила своим глухим скрипом подавленный крик, и все погрузилось в прежнюю тишину.

— Ты будешь больна от этих потрясений, — сказал я Даниелле, которая дрожала и не могла держаться на ногах, — Жизнь твоего ребенка дороже жизни Винченцы. Поди отсюда и потерпи немного, если ты меня любишь. Клянусь тебе, я сделаю все, что человек в силах сделать, чтобы не дать Фелипоне…

— Поздно! — сказала мне Даниелла. — Я тебя послушаюсь, а ты постарайся только узнать, что станется с моим крестным отцом.

Она ушла из этого проклятого места, а я побежал на ферму через Мондрагоне, не надеясь добраться туда подземельем (Фелипоне, вероятно, принял свои предосторожности) и не рассчитывая наверное прийти вовремя, если бы даже двери были не заперты. Нужно было, по крайней мере, десять минут времени, чтобы вернуться к передним воротам и пройти во всю длину строения с наружной его стороны до кипарисной аллеи; столько же времени надо было, чтобы бегом пробежать аллею; а я не решился бежать, боясь быть замеченным и привлечь внимание посторонних в таком деле.

С некоторого времени, а особенно с того дня, как пропал Фелипоне, ферма была совсем покинута. Двое работников оставались в поле; дети играли на маленьком дворике. Я спросил Джанино, пришел ли дядя. Он отрицательно махнул головой, и на желтом курносом лице его показалось выражение печали и беспокойства, не вдруг рассеянное беспечностью его возраста. Я всячески пробовал войти в нижний зал: он, как и всегда, был крепко заперт.

Я дожидался битый час. Потом пошел, будто прогуляться, на луг к маленькой часовне, через которую есть выход из подземелья в поле. Часовня была так же заперта огромным замком. Я вернулся в Мондрагоне, сошел в углубление к противоположной оборотной двери; та же темнота и безмолвие. Я решился посоветоваться с Даниеллой. Она молилась перед иконой Богоматери, вставленной в портике.

— Что делать теперь? — спросил я.

— Ничего, если он уже исполнил свое намерение; мы должны делать вид, что ничего не знаем. Если же будем его искать и спрашивать, мы доведем его до плахи. Подождем еще час; там я понесу что-нибудь поесть бедным сиротам. Фелипоне, всегда добрый, совсем забыл о них! Как только я заметила в нем такое равнодушие, я подумала: это худой знак!

День прошел без всякой перемены в нашем мучительном положении.

К вечеру Даниелла предложила мне сходить к Онофрио.

— Если крестный убил жену, а себя не убил, так он там. Онофрио был всегда его лучшим другом.

Догадливость Даниеллы не обманула нас. На развалинах тускуланского цирка Фелипоне сидел рядом с пастухом. Овцы щипали около них сочную траву амфитеатра. Солнце садилось; легкий ветерок обвевал жесткие кудри фермера, не шевеля их.

— Прекрасный вечер, — сказал он, поднявшись навстречу нам. — Здесь хорошо, и вы умно сделали, что пришли посмотреть закат солнца отсюда.

— Это лучшее место во всей римской Кампаньи, — заметил Онофрио со своим обычным спокойствием, — даже в самые ненастные зимние дни мне здесь не бывает холодно. В январе я хожу сюда греться. Ведь это никому зла не делает, не так ли? Господь Бог не жалеет солнышка, и бедные люди, которым никто на свете и полена не даст, греются даром на солнце.

С мучительным беспокойством вглядывались мы в лица двух собеседников; в них не было заметно, чтобы они с принуждением вели с нами речь о погоде; они как будто спокойно продолжали свой мечтательный разговор.

— Незавидна жизнь пастуха, — сказал Фелипоне, — а все же, когда я был еще холост, волочился за нашими красавицами и нередко заглядывал в таверны, находили на меня минуты, когда и меня что-то влекло к уединенной, благочестивой жизни, как жизнь этого христианина. Если бы я верил, я не делал бы дела вполовину и непременно пошел бы или в капуцины, или в пастухи. Но скорее в пастухи, чем в капуцины, потому что капуцин, как машина, каждый день делает то же, что делал вчера, и читает все одни и те же молитвы; а пастух идет, куда ему вздумается, и говорит Богу, что душе сказать хочется.

— И у пастуха есть дни радости и печали, — прервал его Онофрио. — Теперь жизнь его не плоха; в здешней стороне я живу уже десять лет: нечего сказать, славная сторона. Но в молодости плохое было мне житье в местах, где человека и не встретишь, где я не спал по целым ночам от лихорадки. Длинна бессонная ночь, когда твою скуку разгоняют только удары грома да молния. Читаешь молитвы да вместо четок считаешь капли дождя, падающие на крышу. Если при такой жизни ни во что не верить, брат Фелипоне, то скоро поглупеешь, как овцы, которых стережешь.

— Я не говорю, что ни во что не верю, — отвечал мызник, — я верю в безумство мужчин и лукавство женщин.

Говоря это, он закинул назад голову и разразился своим звучным смехом. Даниелла сжала мне руку и глазами указала, на его обнажившейся шее еще свежие царапины ногтей: Винченца защищалась.

— Где твоя жена? — спросила она мызника, когда Онофрио встал, чтобы собрать стадо.

— Жена моя? — сказал он с удивлением. — Должно быть, дома.

Это было сказано так просто, так естественно, что я совершенно обманулся. Мы вместе дошли до мызы. Джанино, увидев своего дядю, побежал к нему навстречу и бросился мызнику на шею. Некрасивый, неловкий, но умный и чувствительный ребенок повис на нем и осыпал его ласками.

— Бедный ребенок, — сказал мызник, посадив его к себе на плечо, — он очень скучал без меня.

— Дядя, ты опять уйдешь? — спросил Джанино.

— Нет, мой Джанинуччио, я останусь дома; я устал шляться по полям.

— А тетя, она скоро придет?

— Разве она еще не приходила?

— Это тебя удивляет? — сказала Даниелла крестному отцу своему, глядя ему пристально в глаза.

— Нимало, — отвечал хладнокровно мызник, опуская Джанино на землю, — она, должно быть, сбежала со своим последним любовником.

…июня.

Вот все, чего мы могли добиться от Фелипоне. От Брюмьера получили мы письмо; он во Флоренции, здоров и просил нас уведомить, не слишком ли поколотил мызник свою жену.

…июня, Мондрагоне.

Не думайте, что мы сидели сложа руки эти две недели и совсем уже отказались от надежды отыскать жертву ужасного супружеского мщения.

В ночь того дня, когда случилось происшествие, Даниелла не могла заснуть и все время была в нервном состоянии, которое меня беспокоило. Вдруг она сказала мне:

— Вставай, друг мой, мы должны непременно пробраться в эту проклятую befana. Мне не верится, чтобы у него достало духу убить свою жену; может быть, она только заключена в подземелье на время.

— Я потерял всякую надежду, но, чтобы успокоить тебя, я готов попытаться, готов на все, даже на невозможное. Как ты думаешь, что делать? Когда мы с Бенвенуто отыскивали ход в befana, мы добрались до нее близко; доктор говорил мне, что он слышал нашу работу и что наши поиски очень их встревожили.

— Это была опасная работа; я не хочу, чтобы ты снова начал ее; но я думаю, я уверена, что есть другой вход в befana, кроме того, который мы знаем, вход, открытый мызником уже после того времени, как там находились князь и доктор; тайну этого открытия Фелипоне бережет для себя одного.

— Но почему ты так думаешь?

— Право, не знаю… мне было какое-то видение… Не смотри на меня с таким беспокойством, не думай, что у меня жар, что я в бреду. Я говорю видение, но это, может быть, одно воспоминание; это воспоминание совершенно было изгладилось, но вдруг пробудилось, когда я сидела задумавшись, а, может быть, и задремала. Послушай! В тот день, когда Фелипоне подал нам мысль обвенчаться тайно, я встретила его в запустелой части парка, между кипарисной аллеей и стеной замка. Он рыл какую-то яму, и так как это вовсе не его дело, я удивилась. Он что-то отвечал мне, но я не обратила на ответ его особенного внимания; а как раз в этот день и в следующий мне было не до того, и я совсем забыла о таком пустом деле. Теперь все это вдруг пришло мне на память; может быть, Богу угодно, чтоб я об этом вспомнила. Пойдем туда!