Конечно, это был он, в этом не было никакого сомнения: высокий, стройный, с обволакивающими глазами цвета горького шоколада. Он был таким же, как и прежде, десять лет назад, когда они виделись в последний раз, на суде: такие же широкие, вразлёт, брови, чётко очерченная линия губ, упрямая вертикальная складка на переносице, только на висках и чёлке в волосы цвета воронова крыла вплелись заметные седые пряди.

Ирина стояла как громом поражённая, не в силах поверить, что это действительно он. Лифт ехал вниз, а она, словно в замедленном кино, слышала каждый удар своего сердца и не могла оторвать взгляда от этих бархатных бездонных глаз. Теперь, много лет спустя, она поняла, что её чувства не были простым влечением, просто она не смогла вовремя разобраться в них, а потом было уже слишком поздно.

Воспоминания молнией осветили ту чудесную грозовую ночь десятилетней давности, когда она, прижавшись щекой к его халату, вдыхала терпкий запах сигарет и одеколона и слышала его горячее рвущееся дыхание у своего лица.

Как же она его любила! До крика, до боли, так же как и ненавидела. Вспоминая его глаза и руки тоскливыми тюремными ночами, свернувшись маленьким дрожащим клубочком на узкой железной койке, она скулила от обиды и горечи, благословляя Бога, что он всё же был в её жизни. Он — самое сильное и яркое, что было у неё за все эти годы, самое непознанное и потерянное. Господи, как давно это было!

Этот человек скомкал её жизнь в один ненужный старый газетный лист, наотмашь, безжалостно кинул его на тротуар и растоптал. Она должна была возненавидеть его, но сердце, огромное, бьющееся гулкими рваными ударами, пело от радости, перехлестнувшей через край, и сладкая боль волной разливалась по телу. Это безумие было сильнее её, сильнее всего, что её окружало: сильнее времени, отчаяния и гордости. Когда-то она желала этого мужчину до стона, до крика, до сумасшествия, и вот теперь, словно и не было этих десяти лет, время повернуло вспять, и всё начиналось заново.

* * *

Конец мая — начало июня две тысячи четвёртого выдались прохладными и дождливыми. Весеннее солнышко только слегка поманило теплом, разукрасив разноцветной палитрой проспекты и скверы, а потом скрылось за обложными дутыми серыми облаками. Каждое утро, словно повинуясь написанному кем-то распорядку дня, начинался дождь, прекращавшийся только к обеду. Озябшие, намокшие листья отражались в лужах московских дворов до тех пор, пока влага не испарялась, поднимаясь кверху тонкими туманными струйками пара.

Уже больше суток у Маришки был жар. Она лежала с закрытыми глазами, разметав влажные от пота пряди волос по подушке. Лицо её осунулось и приобрело серо-землистый оттенок, скулы заострились, а пересохшие губы, склеившись, застыли в каком-то жалком изломе. Она лежала, свернувшись под толстым пуховым одеялом калачиком, а зубы её выбивали мелкую дробь.

Иногда открывалась дверь, и в комнату входила Виолетта. Узнав от мальчиков, что матери совсем плохо, она, не раздумывая, взяла их к себе до того момента, пока Маришка не сможет встать на ноги и заняться ими самостоятельно. Виолетта подходила к кровати, прикладывала руку к Маришкиному горящему лбу и, обеспокоенно покачав головой, шла за очередной порцией лекарства. Но сама Маришка, находясь в состоянии полубреда, почти ничего этого не слышала, воспринимая звуки внешнего мира, словно из-за толстого, прочного стекла.

Сон и явь мешались в её сознании, приобретая гротескные размеры и формы и стирая грани между собой. Снилось ей, что идёт она по широкой мраморной лестнице, покрытой толстыми, мягкими коврами. Высокие белые свечи роняют отсвет на лёгкую, блестящую ткань её платья. Сзади неё — много народа, но она идёт одна, ни на кого не обращая внимания, гордо расправив плечи и высоко подняв голову в царской тиаре.

Лестница делает поворот вправо, открывая новый пролёт, немного темнее предыдущего. Наверное, погасло несколько свечей, а распорядитель не успел зажечь их заново. Огромная толпа не может поместиться в это пространство, и разделяется, пропуская кого-то вперёд. Те, что остались позади, растягиваются длинной вереницей царской свиты, их голоса звучат теперь тише и отдалённее.

Новый поворот вправо — лестница сузилась совсем, а под ногами острые каблучки невесомых туфель выбивают мраморную гулкую мелодию, похожую на стук сердца. Свечи не горят. Холодные сквозняки, гуляющие здесь, задули их, погружая пролёт в полную темноту. Ярко горит только та свеча, что находится в её руке. Стараясь сберечь этот последний огонёк, она закрывает его ладонью, но огненный язычок больно впивается в руку. Преодолевая страх, она поворачивает опять вправо и делает несколько шагов вверх.

Тёмные угловатые тени перебегают по перилам, изломанные отражения язычков пламени лижут стены, а сквозь картонные дырявые подошвы стёртых туфель чувствуется гнетущий холод камня. Пахнет плесенью и гнилью, а кругом стоит мёртвая тишина, нарушаемая только звуком падающих откуда-то капель.

Маришка поворачивается и понимает, что она стоит на этой лестнице совсем одна. Рядом нет ни души, тиара давно пропала, пышные одежды превратились в жалкие лохмотья, через которые проникает пронизывающий холод; подошвы туфель стесались до основания, и теперь её ничем не защищённая нога полностью касается могильного холода шершавого камня.

Страх, отчаянный и безвольный, поднимается всё выше и выше, грозя захватить в свои цепкие пальцы всё её существо, парализовать волю. С отчаянным криком она устремляется назад, вниз, к теплу и свету, но вдруг останавливается, потому что обратного пролёта нет, вместо ступеней, по которым она шла ещё недавно, зияет чёрная пустота. Она поворачивает назад, но ступенек, ведущих вверх, тоже нет. Вокруг неё тёмное безмолвие, ледяной холод, и только единственная свеча в её руках озаряет маленькое пространство, разгоняя своим теплом мрак и отчаяние.

Не зная, как поступить, она замирает в оцепенении. Дороги в будущее нет, но и вернуться в прошлое она уже не может, а свеча всё тает и тает, стекая горячим воском на её замёрзшие пальцы. Свеча уменьшается, круг света становится уже, тьма пядь за пядью отвоёвывает пространство у времени. В её руке остаётся крохотный кусочек воска, а бесстрашное сердечко огонька едва теплится, захлёбываясь в холоде и мраке. Маришка смотрит на свою руку, держащую умирающий огарок свечи и с ужасом замечает, что обручальное кольцо, подарок Льва, исчезло. Она закрывает глаза, делает шаг вперёд и проваливается в глубокую тёмную бездну.

* * *

Упругая вязкая спираль выкручивала Маришкино сознание наизнанку, заставляя скользить по одному и тому же кругу, то поднимаясь на несколько витков вверх, то снова падая в яму беспамятства. В те моменты, когда Маришка приходила в себя, она чувствовала вкус горького лекарства на запёкшихся губах и видела смутные расплывающиеся силуэты. Незнакомые голоса что-то громко обсуждали, но слов она разобрать не могла, их звук набатом отдавался в её подсознании.

Напуганная до смерти, Виолетта подняла на ноги половину Москвы, кто только за эти сутки не перебывал в Маришкиной квартире! Помимо обыкновенного врача из районной поликлиники, отделавшегося кратким советом немедленно вести пациентку в больницу, четыре раза вызывалась бригада «скорой помощи», а под вечер второго дня был даже приглашён известный в городе врач, Виктор Павлович Седых.

Осмотрев Марину, измерив её пульс, давление и температуру, он взял какую-то старинную деревянную трубочку и минут десять, никак не меньше, прослушивал её хриплое, напряжённое дыхание. Трубочка выглядела смешно и очень непривычно: сделанная из цельного куска дерева, она была сантиметров тридцати в длину, с толстеньким полым стержнем и двумя широкими плоскими тарелочками. Одна тарелочка, к которой доктор прислонялся ухом, была немного больше привычных размеров современного аппарата, но не так чтобы слишком, зато другая сторона, та, которую он прижимал к поверхности тела, выглядела и впрямь чудно. Огромный деревянный круг, с виду напоминающий блюдце, накрывал сразу почти половину Маришкиной спины. Спускаясь шаг за шагом вниз, он оставлял на какое-то время на коже круглые розовые разводы.

Доктор, вооружившись этим мудрёным приспособлением, долго прослушивал больную, возвращаясь к определённым точкам снова. Брови его недовольно хмурились, а губы сами непроизвольно сворачивались недовольным сердечком. Опустившись вниз, он что-то невнятно шептал себе под нос, а потом поднимался со своей трубочкой вверх и начинал слушать заново. Его сосредоточенность невольно передалась и Виолетте, старающейся не только не шуметь, но и не дышать, — до того серьёзным и озабоченным выглядел врач.

Ему ещё не было сорока, возраст для опытного врача, прямо скажем, совсем молодой, приличный костюм, сдержанные манеры и правильная речь делали его несколько старше, и на вид ему можно было дать все пятьдесят. Зачёсанные назад волосы, узкая прямоугольная оправа очков, белый строгий ворот рубашки, стрелочки аккуратно отутюженных брюк и начищенные, словно зеркало, классические модельные дорогие ботинки дополняли облик этого человека. В Ветином доме он периодически появлялся, а вот у Маришки был впервые.

Собрав инструменты в сумку и накрыв Маришку одеялом, он сел за стол и начал что-то торопливо писать, скрипя по листу бумаги старомодной ручкой с золотым пером. На несколько мгновений задумался, словно спрашивая совета у самого себя, а потом, что-то пробубнив под нос, кивнул головой и продолжил писать дальше.

Виолетта стояла в стороне, боясь нарушить молчание, и внимательно наблюдала за доктором, который, казалось, не обращал на неё никакого внимания. Перо скользило по бумаге, оставляя на листе длинные узкие полосы красивых строк.

Почерк у врача был странный, не такой, какой мы привыкли видеть в выписках карт и рецептах. Мелкие, словно булавочные иголочки, буковки плотно лепились одна к одной, образуя длинную ровную ниточку. Строчки тянулись слева направо так аккуратно, что казалось, будто чистый белый лист был разлинован заранее, ещё до того, как доктор начал на нём писать. Отдельные буковки выбивались широким разлётистым завитком, гордо красовавшимся внизу и вверху строк, но этот залихватский росчерк пера только подчёркивал красоту письма в целом.

Окончив писать, доктор старательно закрыл колпачок ручки, убрал её во внутренний карман пиджака и только после этого повернулся к стоящей у дверного косяка Вете.

— Ну-с, девушка, — проговорил он, слегка улыбаясь, — ваша подруга будет жить, и я надеюсь, долго. Кризис, по моему мнению, миновал, и она скоро пойдёт на поправку.

— Виктор Павлович, — проговорила, волнуясь, Вета, — а что с ней? Вроде всё было ничего, а потом за один день взяла да и свалилась. Сначала хандрила, будто боялась чего, я сразу-то и не поняла, что она болеет, в церковь её отправила, а потом — раз, и всё.

— Двусторонняя пневмония — опасная вещь, это я вам говорю как специалист, поверьте. Хорошо ещё, что всё так обошлось. Организм молодой, сильный, хотя случай тяжёлый. Осмелюсь дать вам один совет. В следующий раз, если что-то подобное случится, вы обращайтесь к врачу немедля, а уж потом, когда поправитесь, можно и в церковь идти.

— Да, — Виолетта виновато опустила глаза, — когда она из церкви пришла, совсем больная, тут-то всё и началось. Я тогда сразу подумала, что, верно, с Богом тоже нужно общаться на здоровую голову, а то беды не оберёшься.

— Интересные у вас представления, — слегка улыбнулся он. — Ну да ладно. Вот здесь, — он указал на лист, лежащий на столе, — я написал свои рекомендации. Придётся сходить в аптеку и купить кое-что из лекарств. Поскольку случай запущенный, придётся прибегнуть к антибиотикам, но если вы будете соблюдать всё, что здесь указано, то дела на поправку пойдут быстро.

— Мы будем очень стараться, — искренне проговорила Вета.

— Вот и хорошо, в случае чего позвоните, вы знаете, где меня найти. Только звоните не раньше десяти — половины одиннадцатого вечера, иначе меня можете не застать.

Уже в коридоре, поправляя перед зеркалом кашемировое кашне, он обернулся и заинтересованно спросил:

— Скажите, а где она могла так сильно простудиться?

— Говорила я ей, подожди окна мыть, холодно ещё на улице, а она не послушалась: мол, на улице уже лето, а из окон света белого не видать. Как я ещё уговорила её на Пасху окна не трогать, там вообще холодина была страшенная. А тут — муж в командировку уехал, ребята на каникулах, мяч во дворе с утра до вечера гоняют, вот она и взялась за дом, хотела как лучше, а вышло как всегда.

— Да, на улице не лето красное, несмотря на то что июнь начался, — согласился он. — Проследите, пожалуйста, чтобы в квартире не было сквозняков, хотя бы первое время, ей нужно окрепнуть. И ещё, — спокойно добавил он, — как обстоят дела с моим гонораром за визит?