— Джейн, милая, ты пока доешь мороженое и посиди здесь, а я узнаю, что у мальчика произошло и не сможем ли мы ему чем-то помочь, хорошо?

— Конечно, бабулечка, я посижу, а ты спроси, почему он так плачет. Мне его так жалко! — согласилась девочка.

— Ты никуда не уйдёшь? — Латунская подняла на внучку свои лучистые глаза.

— Что ты, бабушка, я буду ждать тебя здесь, обещаю.

Елена поднялась из-за столика и пересекла зал, подойдя к Гришке и сев рядом с ним.

— Здесь занято, — Гришка проговорил заранее приготовленную фразу и снова хлюпнул носом.

— А ты здесь не один? — спросила женщина на чистейшем русском языке. Гришка перестал хлюпать и повернулся на её голос.

— Нет, я здесь… с папой.

Елена заметила, что последнее слово мальчик произнёс с трудом, как-то уж очень натянуто.

— Скажи, а твоя фамилия, случайно, не Вороновский?

Гришка удивлённо поднял глаза на женщину.

— А откуда вы знаете? — негромко проговорил он и стал оглядывать зал, на всякий случай пытаясь найти глазами Стаса, но очередь у касс была большая и его видно не было.

— Значит, всё-таки Вороновский.

— Да.

— А где твой папа, и почему ты плачешь?

Родители учили братьев никогда не заговаривать на улице с чужими людьми, но эта женщина опасений не вызывала, — она знала, кто он, и потом, ведь они были не на улице.

— Лев где-то здесь? — спросила она.

— Нет, он в Москве вместе с мамой и Андрейкой, — услышала Елена.

— Как же так, — растерялась она, — ты же сказал, что ты с папой, или я что-то не так поняла?

— Я действительно с папой, только с другим, он там, берёт нам обед.

— Вот оно в чём дело. Значит, если Андрейка в Москве, то ты, стало быть, Гриша?

— Да, я Гриша, — шмыгнул носом мальчик. — А кто вы?

— Я хорошо знаю твоего папу, всего несколько дней назад он заезжал к нам, когда был в Оттаве, в командировке. Гриша, — беспокойно произнесла Латунская, — скажи, пожалуйста, а твои папа с мамой знают, где ты есть? — В голосе Елены слышалось сомнение. Что-то здесь явно было не так.

— Нет, они ничего не знают, — мотнул головой Гришка.

— Ничего не знают? — испуганно проговорила она, и Гришка увидел, что на щеках женщины, видимо, от волнения, появились два розовых круглых пятна. — Как же так, Гриша, они же будут беспокоиться?

Мальчик хлюпнул носом и заплакал опять.

— Я не знаю, как мне быть, я хочу к ним обратно, но новый папа ни за что меня не отпустит! И потом, я его тоже люблю. — Гришка выглядел жалким желторотым птенчиком, дрожащим, несчастным и запутавшимся.

— Знаешь что, я хорошо знаю твоего папу и просто уверена, что он сейчас очень переживает. Давай мы с тобой поедем ко мне, оттуда позвоним ему и узнаем, как там дела, а потом, если ты, конечно, захочешь, мы сможем вернуться в гостиницу к твоему новому папе. Ты ведь знаешь, где ваша гостиница?

— Знаю, там, по улице прямо, это недалеко. Только я не смогу уехать, потому что новый папа ничего об этом не знает, он будет волноваться.

— Но ведь ты уехал от старого папы, ничего ему не сказав? — произнесла Елена. Наверное, можно было бы придумать что-нибудь лучше, но в голову как-то сразу ничего другого не пришло, а время поджимало. — В случае чего ты же вернёшься.

— Наверное, это всё зря, — с горечью проговорил Гришка, — потому что они меня ни за что уже не простят, я же предатель.

— Я так не думаю, — сказала женщина, и глаза её мягко засияли. — Знаешь, все мы иногда совершаем странные поступки, но на то они и есть, родные и близкие, чтобы любить и прощать.

* * *

Наконец-то после чёрной полосы в дом Вороновских пришла радость. Нет, всё-таки есть на свете Бог! Не появись в кафе Елена, ещё совсем неизвестно, что из этого всего бы вышло.

Каждый готовился к появлению Гришки по-своему. Маришка наводила чистоту в доме и пекла его любимый сливовый пирог, у Льва наконец-то дошли руки починить сломанный джип на радиоуправлении, а Андрейка великодушно делился цветными карандашами, откладывая в Гришкину коробку самые длинные и красивые. Настроение в доме царило праздничное, дел хватило всем.

Особенно радостно стало тогда, когда через несколько часов раздался второй звонок Елены, сообщающий, что Гришка уже в самолёте. Господи, тринадцать часов — и он дома, просто не верилось, что всё самое страшное позади. Выяснив время посадки нужного рейса, Вороновские решили выехать в аэропорт заранее, торжественно дав слово Андрею, что он непременно поедет вместе с ними.

В приятных хлопотах время летело незаметно, наконец-то тиканье стрелки не раздражало: да пусть тикает, сколько ей хочется, ведь своими маленькими шажками она приближает тот момент, когда вся семья снова соединится вместе.

Очередной телефонный звонок никого не напугал, и правда, чего бояться, если самое страшное уже миновало, и Гришка скоро будет дома?

— Я вас слушаю. — Голос Льва журчал от удовольствия, впервые за эту неделю с его плеч свалился тяжкий груз неизвестности. Конечно, Гришка был ещё в воздухе, но уже совсем скоро они встретятся снова. Настроение Льва было таким замечательным, а радость, переполнявшая его, настолько велика, что поделиться своим счастьем хотелось со всем миром.

— Лёвушка, милый, здравствуй, — проворковала трубка, и Вороновского словно прошило током. Улыбка с его лица сползла, и оно стало напоминать плохую театральную маску.

— Ирина? — Губы его чуть шевельнулись, произнося её имя, и вдруг его охватил страх, не боязнь, не предчувствие чего-то ужасного, а именно страх, холодный, звонкий, проникающий во все уголки сознания без остатка. — Почему ты мне звонишь, у тебя что-то случилось?

— Нет, милый, это не у меня, это у тебя случилось, — нежно, растягивая мгновения удовольствия, произнесла она.

— О чём ты говоришь? — перебил её Лев.

— О Грише, конечно, — смакуя слова, сказала она. Голос Беркутовой напоминал сладкую тягучую патоку, до того липкими и обволакивающими были её интонации. — Разве не ужасно, что из семьи пропал ребёнок и что надежд на его возвращение с каждым часом всё меньше?

— Ты опоздала. — От сердца немного отлегло, и в голосе Льва прорезались презрительные нотки. Как он мог увлечься этой женщиной? Сейчас, видя всю её низкую сущность, он не понимал самого себя. — Так что повод для радости упущен, придётся тебе поискать его в другом месте.

Лев уже хотел положить трубку, как услышал слова, заставившие его вздрогнуть:

— Это ты так думаешь, дорогой, но смею тебя уверить, что ты ошибаешься. Повод порадоваться у меня есть. Как жаль, что ты не оставил мне никакой надежды на будущую встречу с тобой. Я бы сидела у окошка, любуясь на берёзки и поджидая своего милого, словно примерная жена, а ты бы приезжал время от времени скрашивать однообразные дни моей тихой старости. Да, жаль, что не вышло, — она издевательски цокнула языком, — ну да ладно, зато я могу любоваться на твоего сына, ведь он часть тебя самого, и потом, он гораздо ближе и пока ещё не так категоричен, как ты. Он просто чудесный — мягкий, плюшевый и пушистый.

— Что ты несёшь? Гриша не может быть рядом с тобой, даже при всём твоём желании, он уже в самолёте, по дороге в Москву.

— А почему ты так уверен, что в этом самолёте нет нас со Стасом? Кстати, ты знаком со Стасом? Нет? Милый юноша.

— Ты в том же самолёте, что и Гриша? — Льву стало смешно. Надо же, она сама захлопнула за собой дверцу мышеловки, да ещё и хвалится этим. Поистине нет предела человеческой глупости!

— Точно, — подтвердила Ирка, — я даже представляю, как ты сейчас радуешься этому обстоятельству, считая меня полной дурой.

— А разве нет? — не удержался Вороновский.

— Конечно, самолёт — это как подводная лодка, с него же никуда не деться, правда? Только вся разница в том, что есть такой замечательный город, Франкфурт-на-Майне, тебе это название ни о чём не говорит? — Ира на мгновение замолчала, чувствуя, что на том конце трубки становится жарко. — Правильно, Лёвушка, говорит, потому что всего через несколько минут в этом славном городе наш самолётик будет стоять на земле, словно обыкновенный трамвай, а пассажиры будут разминать усталые ножки.

— И что? — спросил Лев, но ответ он уже знал.

— А то, что в этом городе из самолёта мальчик может выйти, а назад не вернуться.

— Но это по меньшей мере глупо, — пожал плечами Лев, — ты же понимаешь, что я сейчас же, немедленно, не откладывая ни секунды, наберу номер розыска, и вас со Стасом под белы ручки встретят у трапа самолета того самого города, о котором ты говорила?

— Нет, Вороновский, так поступить ты не сможешь, — уверенно произнесла она, — потому что за три минуты такие вещи делаются только в кино. Знаешь, а Гришка ничего, миленький, в тёте Ире просто души не чает, ну да что я говорю, уж кто-кто, а ты-то его в этом отношении понять можешь, правда? — хохотнула она. — Жалко, что у него нет твоих чудесных бархатных глаз, но он тоже по-своему очаровашка.

— Ир, послушай… послушай меня, — голос Льва срывался, заставляя говорить бессвязно, путая и повторяя слова, — оставь Гришку, он же ребёнок, не трогай его. Я тебя прошу, я прошу тебя, Ира, я умоляю тебя!

— Ты никогда раньше ничего у меня не просил, мне нравится, как ты это делаешь, — наслаждалась моментом она. — Твой Гриша так нежен и впечатлителен, он напоминает мне маленького молочного поросёночка. Знаешь, дети тем и отличаются от взрослых, что они не способны на компромисс. Выбор между тобой и настоящим отцом оказался для него непосильной ношей, с которой ему никак не удаётся справиться.

— Но он летит ко мне!

— Скажем так, он летит. Его посадили в самолёт, но сам он ещё ничего не решил.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что выбор остался за Гришей. Во Франкфурте мы со Стасом сойдём с самолёта при любом раскладе, но вот вдвоём или втроём — решать будет мальчик, а тебе, Вороновский, останется только ждать. Насильно увести я его не смогу, это ты и сам понимаешь, но если он решит остаться со Стасом, то в Москве ты приедешь к пустому трапу.

— Побойся Бога, Ирина, ведь Гриша совсем ещё ребёнок, что ты с ним делаешь?!

— До Бога далеко, а вот до земли уже не очень. Извини, мы пошли на посадку. Да, у тебя хоть фотография-то мальчика на память останется? Если нет, так я тебе пришлю.

— Что ты за человек?! — прошептал он, закрывая глаза.

— Пусть тебе будет больно, Вороновский! Ты отнял у меня всё: семью, сына, ты растоптал мою любовь и сделал меня в этом мире одинокой. По долгам нужно платить, правда? Особенно если набежали проценты.

Лев услышал, как в трубке что-то щёлкнуло. Сначала наступила тишина, а потом короткие резкие гудки разрезали мир надвое.

* * *

Огромная белая птица коснулась посадочной полосы и стала снижать скорость. От стёкол иллюминаторов отражались яркие солнечные зайчики, а светлая металлическая обшивка самолёта казалась тонким слоем манной каши, размазанной по тарелке.

Было жарко, и от лётного поля, словно от раскалённого утюга, поднимались пласты горячего воздуха. Изображение, разрезанное этим воздухом на несколько горизонтальных слоёв, покачивалось, словно на волнах, и каждый пласт двигался самостоятельно, независимо от других. Картинка смещалась, ломаясь, будто в кривом зеркале, и по временам казалось, что предметы слегка сдвигаются без посторонней помощи, заваливаясь набок и уплывая в сторону.

Вороновские стояли за ограждением, и им хорошо было видно, как белоснежный лайнер описывает круг, занимая приготовленное для него место. Словно устав от долгого перелёта, он не спеша поворачивался вокруг своей оси, разрешая полюбоваться своим белоснежным величием со всех сторон.

Самолёт разворачивался неторопливо, словно перед глазами крутили кинофильм, снятый на замедленную плёнку, но Лев и сам не знал, хочется ли ему, чтобы время летело быстрее или остановилось совсем: до тех пор, пока по трапу не сойдёт последний пассажир, остаётся надежда, что среди них будет его Гришка.

Маришка стояла и щурилась на яркие солнечные лучи. Правой рукой она держала Андрейку, а левая была непривычно сиротливо опущена вдоль тела. Когда мальчишки были маленькими, они, смеясь, тянули её за руки в разные стороны, требуя свою половину мамы в личное пользование, Маришка улыбалась им и просила не разорвать её по случайности на две равные части. И вот теперь, с исчезновением Гришки, она чувствовала, что её действительно разорвали надвое. Её мысли, её душа были там, с сыном, попавшим в беду, а здесь была только телесная оболочка.

Андрейка держал мать за руку и даже не замечал, как всё сильнее и сильнее сжимал её ладонь. Он помнил разговор с Гришкой в тёмной спальне их квартиры. Он не может не вернуться, где бы он ни был, где бы он сейчас ни находился, потому что всегда, на всю оставшуюся жизнь, до самой смерти, их двое.