— Алька хочет знать, — пояснила Ольга, — далеко ли вам добираться? Может, к примеру, в ближайший хутор идете, к родственникам?

— Какие там родственники! — по-бабьи горестно вздохнула Марго. — Сироты мы с Янеком.

— Все мы тут такие. Разве вот у Герасима, — Ольга кивнула на атлета, родители живы, а так… едем — кто куда, по пути представления устраиваем, на хлеб зарабатываем. Друзей по дороге теряем. У Альки отца убили, мужа моего белые забрали. Что с ним будет…

Ольга отвернулась, стесняясь подступивших слез. Алька подозрительно засопел.

— Жалко, что мы для вас — люди неподходящие, — разрядил возникшее напряжение Ян. — Мы с Марийкой ничего в цирковом деле не смыслим.

— Ты за себя и говори, — не согласилась Марго.

— Посмотрели бы вы, как я с лошадьми управляюсь! Любую смогу объездить, даже танцевать научу. Меня один папин друг, из цирка, между прочим, к себе в труппу звал, да папа не пустил. Мол, шутит он, надо мной смеется. Сказал, пока я жив… — И тоже вздохнула. — Теперь папы нет, запрещать некому.

— Значит, я один для вашего дела негодный, — хмыкнул Ян.

— Не переживай, — Алька панибратски похлопал его по плечу. — Мы и тебе что-нибудь придумаем. Вон Катерина тоже ничего не умела, а теперь — заядлая циркачка.

А вокруг буйствовала весна. Прозрачно-холодный апрель сменился пышно-зеленым маем, ночи потеплели настолько, что уже не вызывали в путниках тревоги своим приближением. Наступал вечер, и Герасим оглядывался в поисках подходящего места для ночлега. Ольга и Алька были увлечены разговорами со своими новыми товарищами. Катерина подремывала, прислонясь к плечу Герасима. Потому в первую минуту никто из путешественников не понял, что случилось?

В воздухе просвистел аркан и затянулся на шее Кары. Обезумевшее от страха животное рванулось в сторону и захрипело. В ту же минуту повозка была окружена людьми в черных папахах, теми самыми, что уже пытались остановить их сегодня. Видимо, преследователи решили больше не рисковать и устроили засаду.

Растерявшиеся от неожиданности путники, за исключением Герасима, почти не сопротивлялись. Матрос заехал кому-то из нападавших в ухо, другого ударил в челюсть, но нападавшие тоже умели драться и после хорошей взбучки бунтаря со связанными руками бросили на дно повозки, где аккуратно спеленутые лежали остальные его товарищи.

— Видал, какие крали попались? — говорил один из разбойников, трясясь рядом с повозкой, которой управлял другой, постарше, в темной бекеше; на левом рукаве её был вырван пулей клок и виднелись следы крови. Катеринина пуля, как определили артисты. Раненый что-то угрюмо буркнул, видимо, ему было больно.

— Да уж, будет Паше с чем к туркам-то ехать! — хохотнул третий всадник.

Это странное то ли имя, то ли кличка, с ударением на втором слоге неприятно поразило пленных и заставило сжаться в дурном предчувствии женские сердца. Герасим бессильно скрипнул зубами.

Внешне оставался спокоен один Ян. Он уже понял: стоит ему начать нервничать, суетиться или пугаться, как он перестает чувствовать окружающее и, кажется, напрочь лишается своих необычных способностей.

Глядя на него, успокоилась и Ольга. Она все чаще посматривала в его сторону и уверялась, что уже видела юношу когда-то. Наяву или в своих странных видениях? Поплавский. Наверное, поближе к Польше — обычная распространенная фамилия. Но в Петербурге не могла ли она знать этого парня? Скорее всего, нет. Сквозь его тонкие черты лица все-таки проступал деревенский налет. И даже не просто деревенский, а по-деревенски наивный… Господи, Поплавский! Как же это она сразу не вспомнила? Ведь так звали польского шляхтича, увезшего из-под венца петербургскую красавицу Елизавету Астахову, прабабку Ольги. А в облике Яна она разглядела некоторые черты дяди Николя. Не может быть! Неужели этот парень — её дальний родственник? Невероятно. И потом, Поплавские, насколько она знала, были аристократами, а Ян наверняка из деревни… Надо спросить у него как-нибудь потом… Ольга пошевелила связанными руками. Да и не в таких же условиях выяснять родственные отношения!

Марго подметила Ольгин интерес и заревновала. Чего эта тощая красотка так уставилась на её Янека? Да, ее! Вон и в документах написано: они — муж и жена. На женатых мужчин так смотреть нехорошо. От этих мыслей Марго даже жарко стало.

А Ольга уже думала о другом. С тех пор, как она покинула Одессу, прошло всего два месяца, а будто целая жизнь. Господи, где та юная княжна, что танцевала на своем первом балу с кавалергардом Ростоцким? Кажется, он даже просил её руки? Где романтичная институтка, что декламировала восторженные строки: "На далекой звезде Венере солнце пламенней и золотистей…" [43]

Хрупкий цыпленок, вывалившийся из скорлупы, не смог, подобно другим цыплятам, вновь забраться под материнское крыло. Прячась среди высокой травы и перебиваясь, чем бог послал, хоронясь от чужих равнодушных сапог и не всегда умея уберечься от пинков, цыпленок вырос во вполне боеспособного петуха. Тут Ольга засмеялась про себя и поправилась: будем считать так — в бойцовскую курицу.

— Мне кажется странно знакомым ваше лицо, — вывел её из задумчивости голос Яна Поплавского.

Марго насмешливо фыркнула и отвернула голову.

— Всех нас господь создал по своему образу и подобию, — задумчиво проговорил Герасим.

Катерина с тревогой посмотрела на него: в голосе её коханого звучали непривычные нотки обречённости.

— Куда же они нас везут? — тщетно вопрошал он, и его вопросы без ответа звучали тягостно для пленников.

Со дна кибитки, куда Герасима бросили спеленутого, точно младенца, ему был виден только кусок вечереющего неба. Колеса повозки, прежде дробно стучавшие по дороге, сейчас шуршали по чему-то мягкому, проседавшему под тяжестью кибитки и почавкивающему.

— У болото заихалы, — пояснила ему полулежащая Катерина: она видела побольше.

— Камыши, — подтвердил сумевший приподняться Алька.

— Камыши? — удивленно повторил Герасим. — Значит, мне не показалось, что шумит море?

Он глядел в потолок кибитки, стараясь не смотреть на свою возлюбленную, от которой все не мог оторвать взгляда высокий нахальный брюнет. Он ехал верхом и все время заглядывал в повозку, буквально поедая её глазами. Катерина, обороняясь, сильно укусила его за руку, а он ударом разбил ей губу и разорвал почти до пояса вышитую сорочку. Теперь из-под одежды посторонним открывалась её красивая упругая грудь, а из-за связанных рук молодая женщина не могла даже прикрыть её от жадных мужских глаз.

Дорога между тем стала совсем узкой, так что брюнет из их поля зрения исчез. Видимо, ему приходилось ехать сзади. Катерина же время от времени только слизывала сочащуюся из разбитой губы кровь.

— Держись, Катюша! — Ольга заметила муку в глазах Герасима и смущение подруги, которая чувствовала себя без вины виноватой. Княжна перекатилась поближе к Катерине, подтянулась, как могла, и спиной заслонила разорванную сорочку. Когда в очередной раз нахальный брюнет просунул голову в кибитку, чтобы полюбоваться понравившейся картиной, его ждало разочарование. В довершение ко всему Ольга показала ему язык, а Алька издевательски расхохотался. Брюнет было замахнулся на насмешников нагайкой, но передумал и убрался прочь. Видимо, решил, что свое он ещё возьмет.

— Выходит, мы до моря все-таки добрались, — пошутила Ольга, которую стало тяготить повисшее в кибитке молчание.

— Заодно и нас подвезли, — подхватила шутку Марго, тоже не любившая кукситься, — а так бы мы топали и топали!

— Топали, — прыснул Алька, — они бы топали, а так — едут.

Остальные пленники засмеялись, а угрюмый разбойник, правивший Карой, недоуменно оглянулся. Чему они смеются? Плакать надо. Даже он, второй год промышлявший контрабандой вместе с Черным Пашой, не мог заранее сказать, чего ожидать от этого выродка!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Черный Паша — бывший севастопольский рыбак Дмитро Гапоненко — получил первую часть своей клички из-за пристрастия к черному цвету в своих нарядах. Черный полувоенный френч, черные с красными лампасами галифе, черный головной платок. Черный Паша завязывал его узлом на боку по примеру средневековых пиратов. Золотая серьга в ухе довершала его сходство с морскими разбойниками и добавляла зловещности всему облику контрабандиста.

Пашой его прозвали за дружбу с турецкими торговцами живым товаром, чьи заказы он и выполнял.

Раз в неделю парусная фелюга, по виду вполне мирная, рыбачья, доставляла в Стамбул невольников из России. Рабы в двадцатом веке? Цивилизованным людям это казалось невероятным, и потому они напрочь отметали слухи, ходившие о Черном Паше. Соглашаясь с тем, что он контрабандист, пограничники смотрели на его рейсы сквозь пальцы: Паша не был жадным, и всегда мог подкинуть господину офицеру "детишкам на молочишко". Какой от него мог быть вред? Что он мог этакое погрузить на свою допотопную лодку? И фелюга утюжила море туда-сюда. Две-три красотки для гарема или публичного дома, столько же молодых, крепких парней для всевозможных утех богачам.

На фелюгу много не погрузишь, а Черный Паша к этому и не стремился. Товар у него всегда был первоклассный, потому и выручка — другим на зависть. Обратно он вез в Россию оружие, которое нарасхват раскупали у него все воюющие стороны.

— Ты за кого? — частенько спрашивали контрабандиста покупатели.

— Сегодня — за вас, — сверкал золотой фиксой Черный Паша, — раз вам оружие продаю, а завтра — уж за кого бог пошлет!

И оскаливал зубы хищный зверь человечьей породы, и вздрагивали спрашивающие, когда вперивал он в них небольшие глубоко посаженные глаза, горевшие желтым огнем.

Как-то цыганка нагадала, что в сорок лет Черный Паша умрет от пули.

— Не иначе, в спину, — хмыкнул тот. Знал, что, в глаза ему глядя, никто на такое не решится.

Семьи Черный Паша не имел. По части женского пола был непостоянен, к своим зазнобам быстро остывал и зачастую после одной из ночей отправлял их туда же, куда и остальные жертвы, — в Стамбул, чтобы больше никогда о них не вспоминать. Та же самая цыганка нагадала ему великую любовь, во что Черный Паша, как и его подельники, не очень-то верил. Какая любовь у зверя?

Когда его спрашивали, почему он живет в азовских плавнях, а не на Черном море, откуда до Стамбула рукой подать, да и товар сподручнее при себе держать, Черный Паша неизменно отвечал: "Подальше положишь, поближе возьмешь!" На Черном море много крепких да сноровистых ребят околачивается, там за свой хлеб с каждым из них биться придется, силы напрасно тратить. Зато здесь, на Азове, он — полновластный хозяин.

Да и где на Черном море спрячешься! Уходить в пещеры? Черный Паша никому не признавался, но ещё в юности, плавая на судне кочегаром, он получил контузию. На пароходе взорвался котел, и их с мотористом двое суток не могли вытащить из полузатопленного машинного отделения. С той поры Черный Паша боялся закрытых, тесных помещений, а уж добровольно лезть в катакомбы, — миль пардон! Доктор говорил, как подобная болезнь называется, да он это мудреное название позабыл.

Нельзя сказать, что у Черного Паши не было родных. Просто о них никто не знал. На самом деле в Севастополе в небольшом домишке жила его мать, крепкая ещё старушка, торговала на базаре скумбрией, бычками и прочей рыбешкой, что ловил в море её зять — Михаил, за которым была замужем её дочь — сестра Черного Паши.

Они давно уже похоронили и оплакали своего сына и брата. Рыболовецкая шаланда, на которой Дмитро промышлял, попала в шторм и затонула. Говорили, никто не спасся. Так что в день поминовения усопших они втроем собирались и выпивали рюмочку за упокой его души.

Михаила не взяли в армию из-за увечья — упавшая бочка с рыбой размозжила палец на ноге, и, когда то белые, то красные по причине нехватки людей пытались все же мобилизовать молодого рыбака в свое воинство, он отсиживался в тещином домике, в то время, как его жена — женщина дотошная и горластая — тыкала в лицо вербовщикам бумажки от врачей:

— Негодный он для службы, негодный! Чего душу рвете? С инвалидом живу, а все никакой жалости, каждый норовит женщину обездолить…

Постепенно поток её речей становился таким бурным и неуправляемым, что вербовщики предпочитали ретироваться и избавиться от настырной бабы, тем более что у неё все было по закону оформлено. После её скандалов Михаил спокойно возвращался домой и продолжал заниматься тем, что умел и любил с детства — ловлей рыбы.

Дмитро же — или Черный Паша — был жив и здоров, и, узнай о его делах родная мать, она бы пожелала, как и прежде, считать его мертвым. Правда, однажды она было подумала…

Как-то под Рождество заявился к ней мрачного вида мужик и передал небольшую, но тяжелую резную шкатулку. На вопрос: "От кого?" мужик пожал плечами и буркнул: