Я всегда нуждалась в том, чтобы дарить кому-то свою нежность и душевное тепло, а мы с Лайонелом очень сблизились за последние несколько месяцев. Хотя природа его предубеждения не была для меня вполне понятна, я хорошо видела, как сильны его желания и как он страдает от своего комплекса. Сердце мое разрывалось от сострадания, и, повинуясь мгновенному побуждению, я взяла Лайонела за руку и повела его в небольшой дворик на задворках клиники. Он послушно следовал за мной, словно маленький мальчик, которого собираются подвергнуть заслуженному наказанию за какую-то провинность.

Понимая, что, для того, чтобы осуществить свое намерение, нужно первым делом преодолеть неизбежное для нас обоих смущение, я не стала терять времени на объяснения и, повернувшись к нему, обняла его левой рукой за талию, а правой стала быстро расстегивать на нем брюки. Когда я взяла его член в руки, это был просто теплый и мягкий кусочек безвольной плоти. Но мои нежные прикосновения скоро оживили его. Он напрягся и стал нетерпеливо подрагивать у меня в руках. Я крепко обхватила пальцами у основания и принялась «доить» его, пока наружу не вырвалась струя горячего семени, оросившего крупными белыми каплями прохладную и темную почву. Лайонел вдруг весь как-то обмяк и испустил долгий вздох облегчения. Он стоял, подняв голову, глядя в звездное небо и тихо, бережно обняв меня за плечи. Я нежно заправила его орган обратно в брюки и застегнула ему ширинку.

Обхватив его, я несколько раз ласково поцеловала его в открытую шею, шепча ему на ухо: «Вот так, вот так, Лайонел… Мне хочется, чтобы ты был счастливым… Это просто дружеская услуга… Не стоит и думать об этом… И не нужно тебе больше ходить к проституткам… Во всяком случае — пока я с тобой».

Когда мы подошли к дверям его кабинета, я снова обратилась к нему.

— И когда мы с тобой войдем в светлую комнату, прошу тебя, посмотри мне в глаза прямо и спокойно — и радостно мне улыбнись. Это единственная благодарность, которая мне будет приятна.

Эта наша маленькая тайна еще больше сблизила нас в последовавшие месяцы. Тем временем, по мере того как морозы становились все сильнее и зимняя стужа начинала пробирать до костей, количество пациентов нашей клиники продолжало уменьшаться. Лайонел стал как-то подозрительно кашлять. Потом выпал снег, и каждый посетитель, входивший в клинику, едва открыв дверь, впускал за собой порывы пронизывающего ветра, наполнявшие здание холодным и влажным дыханием зимы. Кашель Лайонела стал еще более угрожающим. Незадолго до Рождества ему пришлось перейти на постельный режим, так мучил его постоянный лихорадочный жар и сухой кашель. Однажды утром я нашла у него под подушкой платок, испачканный каплями крови. Он худел прямо на глазах. Кожа на его лице стала как будто полупрозрачной, во взгляде появился лихорадочный блеск. Наконец я не выдержала и в тревоге спросила его, что за болезнь его одолевает.

— Это легочная недостаточность, — слабым голосом ответил он. — Предрасположенность к ней у меня в крови. Эта болезнь убила мою тетю и бабушку.

— Ее можно как-то вылечить? — спросила я.

— Когда человек уже начинает кашлять кровью, надежды немного. Впрочем… случалось, что женское молоко приносило облегчение при туберкулезе.

Его ответ застал меня несколько врасплох.

— Ты это серьезно, Лайонел?

— Смотри, чтобы у тебя глаза от удивления не выскочили, Дара, — усмехнулся он. — Неужели ты думаешь, что я расположен разыгрывать тебя в том, что касается болезни, которая, скорее всего, закончится моей смертью? Знаешь, когда чувствуешь себя таким больным и усталым, как я сегодня утром, так поневоле станешь искать любую возможность, чтобы избавиться от болезни. Кроме того, молоко из женской груди в качестве лекарства от легочной недостаточности известно медикам уже более сотни лет.

Показав рукой на полку над письменным столом, на которой были аккуратно расставлены книги по медицине, он попросил меня передать ему том, озаглавленный «Начала физиологии, или Способы легкого и естественного лечения основных заболеваний». Я быстро нашла нужную книгу и положила ее к нему на одеяло.

— Эту замечательную работу, — сказал Лайонел, — написал Джон Уэсли — основатель методизма, человек острого и высокого ума и безупречной порядочности. — Перелистывая страницы, он наконец нашел то, что его интересовало. — Ага. Вот, кстати. Он здесь рекомендует лечить отмороженные ткани прикладыванием смеси толченого лука и соли. Ты ведь знаешь, что я давно и с большим успехом использую это средство в своей практике. Этот Джон Уэсли был не только глубоко верующим человеком, но и неплохо разбирался в медицине.

— Но что он пишет о лечении туберкулеза? — тревожно спросила я.

— Да, да… Сейчас. Ага, вот это место. Вот, что он пишет: «На первой стадии легочной недостаточности — сосать молоко здоровой женщины». Дальше он рассказывает, как этим способом излечился от туберкулеза его отец.

— Если дело за этим, — твердо объявила я, — мы должны как можно скорее приставить к тебе кормящую женщину. Если это возможно, то уже сегодня. Но как нам найти такую, чтобы она согласилась?

— Знаешь, спроси у Владимира. Он ведь знаком чуть ли не со всеми женщинами в городе. А пока будешь ходить, купи, пожалуйста, говядины и овощей. Может быть, хорошее жаркое меня немного взбодрит.

Зайдя по дороге на рынок и купив там кусок говядины, я поспешила в лавку Владимира. Там я с трудом протолкалась сквозь стайку оживленно болтавших женщин, как обычно окруживших со всех сторон его прилавок, и, сразу перейдя к делу, спросила его, не знает ли он подходящей женщины, которая недавно кончила кормить грудью и еще не потеряла молоко. Он назвал мне имена двух кормилиц, сказав, где они живут. Одна из них, миссис Ада Бант, жила неподалеку, но когда я к ней зашла, ее не оказалось дома. Я оставила ей записку, где сообщала, что клиника доктора Шеппарда нуждается в ее услугах. После этого я поспешила к Лайонелу, опасаясь, не стало ли ему хуже за то время, пока я отсутствовала.

Когда ближе к вечеру Ада Бант появилась в институте, от нее изрядно попахивало спиртным. Это была толстая, дебелая, одышливая женщина с хриплым голосом и грубым смехом. Она с первого взгляда вызвала у меня сильнейшую неприязнь, но ради блага Лайонела я постаралась обойтись с ней как можно вежливее. Если для того, чтобы вылечиться, ему необходимо женское молоко, не все ли равно, из чьей груди оно будет течь. Когда я сказала ей, что ее молоко нужно доктору, она громогласно расхохоталась.

— Что? Взрослый мужчина станет сосать из меня молоко?! Вот уж чего не ожидала, так не ожидала… Не уверена, что я на это соглашусь, — сказала она с сомнением. Затем внимательно оглядела обстановку клиники. — Вам придется платить двойную цену. Два доллара за посещение — и пускай сосет, сколько влезет. Что скажете?

Я согласно кивнула и проводила ее к доктору. Она оставила без внимания вежливое приветствие Лайонела, сразу села на кресло, стоявшее возле его кровати, расстегнула пуговицы своей блузы и извлекла наружу две огромные груди, каждая из которых была величиной с мою голову.

Их коричневые соски были словно изжеваны и свисали так, будто из грудей торчали опущенные книзу пальцы. Она привела Лайонела в сидячее положение, просунула его исхудавшие ноги между своих массивных бедер и, подхватив его рукой под голову, вжала его лицо в одну из своих грудей.

Не знаю, как Лайонел переносил такое обращение, но мне ее поведение показалось отталкивающим и очень неприятным. Ей, очевидно, доставляло удовольствие унижать доктора и подвергать его такому бесцеремонному обращению. Когда ему пришло время поменять грудь, она с нарочитой неуклюжестью шлепнула его по лицу мокрым соском, да при этом еще подмигнула мне, как бы призывая оценить ее шутку. Тут мне все стало окончательно ясно. Я поняла, что больше никогда не допущу, чтобы эта женщина переступила порог нашей клиники и что на место кормилицы для доктора мне придется искать кого-то другого.

Когда он закончил сосать вторую грудь, я уложила его в постель, проводила эту женщину до дверей, протянула ей два доллара и сказала, что нам больше не понадобятся ее услуги. Она попыталась было что-то возражать, но я не стала слушать, вытолкала ее за дверь и защелкнула замок.

Сразу после ее ухода я отправилась навестить миссис Минни Саммерс — вторую женщину, адрес которой мне дал Владимир и которая только что перестала кормить грудью своего малыша. Довольно долго мне пришлось бродить по улицам и расспрашивать прохожих, прежде чем я нашла дом, где она живет. Зайдя к ней, я сразу объяснила, в чем состоит моя просьба. Я сказала, что одному человеку, больному легочной недостаточностью, требуется женское молоко.

Это была совсем молодая женщина лет двадцати с розовыми щечками и свежим цветом лица. Мои слова были для нее полной неожиданностью, и при мысли о том, чтобы стать кормилицей для взрослого мужчины, она совершенно растерялась.

— Не знаю, что и ответить, — сказала она, — ну прямо не знаю… Вы бы поговорили с моим мужем.

Когда я вошла, ее муж сидел за столом и заканчивал ужинать. Я села напротив него и, стараясь вложить в свои слова как можно больше чувства, принялась упрашивать его разрешить своей жене спасти доброго доктора от смертельного недуга. Я с такой страстью взывала к их христианскому милосердию, что, когда я закончила говорить, они оба готовы были расплакаться.

В конце концов, мы договорились, что они спокойно обдумают мою просьбу, и если они решат, что должны помочь доктору в его беде, то на следующий день в девять часов утра Минни придет в клинику. В дверях я сказала Минни, что, если она поможет Лайонелу своим молоком, ее жертва будет хорошо вознаграждена — она будет получать по два доллара за посещение, что составит четырнадцать долларов в неделю. Весьма привлекательная сумма для людей их достатка.

На следующее утро, ровно в девять часов Минни постучалась в двери института. Я пришла еще раньше, чтобы помочь Лайонелу одеться и побриться. После утреннего бритья и умывания он стал выглядеть лучше, но на щеках его продолжал играть лихорадочный румянец, создававший ложное впечатление здорового цвета лица.

Когда дело дошло до того, чтобы подставить Лайонелу свою грудь, Минни залилась краской стыда. Она никак не могла преодолеть смущение. Чтобы пощадить ее скромность, я обернула ее в скатерть и завязала ткань на шее, как большую салфетку. Когда она расстегнула под скатертью блузку, я сказала ей, чтобы она выставила одну грудь наружу, а Лайонелу — чтобы он взял в рот сосок и пил молоко, которое ему было так необходимо, чтобы справиться с болезнью.

Поначалу он никак не мог приспособиться, и молоко не текло, но Минни с терпеливым и заботливым выражением лица одной рукой придержала голову, а я другой стала легонько надавливать на грудь. Постепенно все наладилось. С тех пор никаких проблем больше не возникало, и мы все трое успели очень подружиться за время ее визитов в клинику.

Что касается здоровья Лайонела, то здесь все менялось каждую неделю и никогда нельзя было с определенностью знать, как на самом деле обстоят дела. Временами казалось, что он совсем оправился, тогда он снова выходил к пациентам, беседовал с ними, как обычно, покоряя их своим мягким и внимательным обхождением. А потом без всякого предупреждения болезнь вновь наваливалась на него всей своей тяжестью, он ослабевал и не мог подняться с постели.

Можно было не сомневаться, что молоко, которое он получал от Минни, было весьма питательно, и давало ему силы, но я далеко не была уверена, что оно способствует его исцелению от туберкулеза. Я утешала себя тем, что «время покажет», но мой страх за его жизнь становился от этого только сильнее.

Лайонел мог быть очень добр и щедр в своем великодушии, когда бывал в подходящем настроении. Однажды утром в начале февраля его срочно вызвали в порт, чтобы оказать помощь какому-то мужчине, который упал с причала и сломал ногу. Мне крайне не хотелось отпускать его, потому что день обещал быть холодным, ветреным и промозглым, а у Лайонела как раз появился тот жесткий, сухой кашель, который обычно бывал предвестием жестокого приступа болезни, надолго отправлявшего его в постель. Но его было не остановить. Наскоро собрав бинты и лекарства, которые могли пригодиться, я поспешила за ним, догнав его уже на улице.

Когда мы появились на месте происшествия, несколько мужчин уже заканчивали сооружать импровизированные носилки. Лайонел быстро осмотрел место перелома и велел мне распороть брючину на поврежденной ноге от лодыжки до колена, а затем сходить в ближайшую лавочку и купить там два десятка яиц. Потом он достал из кармана флягу с виски и, прежде, чем начать вправлять кость и соединять сломанные куски, щедрой рукой влил в рот раненого несколько добрых глотков обжигающего зелья. Немного подождав, Лайонел вправил кость и туго стянул сломанную ногу тремя длинными льняными полосами, каждую из которых он предварительно обильно смазал яичным белком, заранее перемешанным с мукой. Прошло совсем немного времени, и пропитанная яйцом ткань подсохла и стала твердой, как дерево. Пока повязка не затвердела, он успел побеседовать со своим нежданным пациентом. Узнав, что у того семь человек детей и он беден, как церковная мышь, Лайонел сказал, что не возьмет с него денег за вызов, и, прежде чем раненый успел его поблагодарить, развернулся и пошел обратно к себе в клинику. Но не успел он отойти от причала, как с неба струями полился настоящий ливень, так что до института мы оба добрались промокшими до нитки.