Когда наконец последние содрогания страсти затихли во мне, я бессильно опустился на Дару, закрыл глаза и долго лежал, слушая, как бьется ее сердце, и лениво слизывая капельки горьковатого пота с ее груди.


Мы плотно перекусили в харчевне, которая располагалась напротив моего дома, и, покончив с завтраком, состоявшим из яичницы с беконом, направили свои стопы к Пфаффу, чтобы отпраздновать то, что произошло сегодня утром.

Я очень хорошо помнил напутствие, которое дал мне мой отец, когда я покидал наше родовое поместье.

— Будь наконец мужчиной, сын мой, — начал он гневно. И продолжил, доводя себя до настоящей ярости, которая при его сложении вполне могла привести к апоплексическому удару: — И не смей сюда возвращаться, пока не представишь мне доказательства того, что ты действительно мужчина, ты, слюнявый, бесхарактерный, голозадый педераст!

Впрочем, у него была причина, чтобы так разойтись. Ведь он и в самом деле за день перед этим разговором застал меня «голозадым» на конюшне, где ко мне уже пристроился сзади один похотливый молодой грум…


Ну, теперь-то я доказал, что я — мужчина. В первый раз в жизни я вонзил свое орудие между женскими бедрами, в первый раз познал прекрасную девушку, и нежные взгляды, которыми одаривала меня Дара, лучше всяких слов убеждали меня, что я хорошо справился с обязанностями мужчины и не обманул ее ожиданий.

Есть такая поговорка: «Кларет для мальчиков, портвейн для мужчин, бренди для героев». Я определенно чувствовал себя героем и, придя к Пфаффу, поднял первый бокал бренди за Дару — за девушку, которая подарила мне надежду на то, что я считал для себя несбыточным, — что я смогу жениться и что у меня будут дети. Но выйдет ли она за меня? Вот вопрос, который тревожил меня, пока я угощал ее бренди, надеясь, что оно поможет ей стать сговорчивее и она примет предложение.

Она была возбуждена и весела. Блеск ее глаз стал еще ярче, когда она принялась рассматривать пеструю публику, которая по утрам собиралась у Пфаффа, чтобы пропустить по первому стаканчику бренди. Здесь был, например, Генри Клэтт во главе целой компании неистовых театралов из богемы. Он пришел к Пфаффу вместе со своей подружкой — актрисой Адой Клэр, вокруг которой тоже всегда крутилась толпа восторженных поклонников. Видно было, что Даре пришлась по вкусу артистическая атмосфера этого заведения, несмолкающий гул разговоров и смеха вокруг нее, что все это для нее внове.

Когда я решил выяснить, как она собирается поступить с телом доктора, которое лежало в гостинице, она оставила мои слова без внимания, сказав только:

— Прошу тебя, Джеймс, не говори о покойном. Не сейчас. Такого чудесного утра, как сегодня, у меня не было много-много месяцев. Я так рада и счастлива… я не хочу, чтобы этому что-то мешало. Давай поговорим о Лайонеле чуть позже. Да, я знаю, ты прав — мы должны об этом позаботиться, но… не теперь.

Я был настолько опьянен ее жизнерадостностью и очарованием, да и выпитым, что прежде, чем я успел обдумать свои слова, нежно сказал:

— Дара, у меня такое чувство, словно я знаю тебя много лет… Ты выйдешь за меня замуж?

Она быстро взглянула на меня, недоверчиво нахмурилась и переспросила:

— Что ты сказал, Джеймс?

— Ты выйдешь за меня замуж? — повторил я. — Мы знакомы с тобой совсем недавно, но я очень привязался к тебе и совершенно уверен, что ты — та единственная, которая мне нужна.

Она внимательно вглядывалась в мое лицо, словно пытаясь найти в моих глазах ответ на беспокоившую ее мысль. Перегнувшись через стол, она взяла в руки мою ладонь и зашептала:

— Тебе вовсе нет никакой необходимости на мне жениться только… ну, из-за того… что произошло сегодня утром.

— Дело не только в этом, — с жаром возразил я. — Ты нужна мне, я хочу, чтобы моя жизнь стала и твоей жизнью. Я думаю, мы могли бы быть очень счастливы вместе.

Она все еще смотрела на меня с видимым сомнением.

— И еще я хотел бы, чтобы с сегодняшнего дня я каждое утро, просыпаясь, видел, что ты лежишь рядом со мной.

Ее лицо осветилось нежностью.

— Мне тоже этого очень хотелось бы, Джеймс, — сказала она со вздохом.

— Ну, если так, — я сразу взял быка за рога, пока она снова не начала сомневаться, — скажи, что ты согласна выйти за меня, и я буду самым счастливым человеком во всем Нью-Йорке. Прошу тебя.

— Но, Джеймс, ты ведь совершенно ничего обо мне не знаешь.

— Я знаю ровно столько, сколько мне нужно знать, чтобы сделать тебе предложение. Скажи, что ты согласна, прошу тебя.

Она задумалась.

— Может быть, мне, и правда, пришло время обрести пристанище, — медленно проговорила она. — Ведь я все время в пути… и так часто — в одиночестве. А с тобой я никогда не буду одинокой, ведь правда, Джеймс?

— Да, — мягко ответил я, затаив дыхание от радости, что ее мысли движутся в нужном направлении.

— Ты мне действительно нравишься, Джеймс… Очень нравишься. И, хотя я не люблю тебя, я думаю, что со временем придет и это.

Она продолжала сидеть, сосредоточенно задумавшись над моим предложением. Боясь спугнуть ее, я молча ждал, к какому заключению она придет.

Она подняла голову, распрямилась и испытующе посмотрела мне в глаза. Наконец немного нервно рассмеялась.

— Хорошо, Джеймс, я согласна стать твоей женой. Надеюсь, что ни ты, ни я об этом не пожалеем.

Я испустил протяжный вздох облегчения и, не шевелясь, с застывшей улыбкой уставился на нее, как какой-нибудь слабоумный.

— Ну, чем мы теперь займемся, — спросила она, — устройством похорон Лайонела или устройством нашей свадьбы?

— И тем, и другим, — быстро ответил я, — и как можно быстрее.


Священнику, который встретил нас в церкви Благодарения на углу Бродвея и Одиннадцатой улицы, не понадобилось много времени, чтобы справиться с минутным замешательством, когда он узнал, что мы пришли, чтобы договориться сразу и о похоронах, и о свадьбе. Венчание было назначено через три дня на следующий день после похорон…

Едва мы вышли из церкви, как Дару чуть не сбили с ног две здоровенные, замызганные свиньи, которые тут же сражались из-за какого-то лакомого кусочка, извлеченного ими из одной из груд мусора, который в изобилии громоздился в сточных канавах по обочинам улицы. У городского совета не было средств, чтобы вывозить из Нью-Йорка мусор, ежедневно захламлявший улицы, и эта забота была возложена на свиней, в неимоверном количестве бродивших по всему городу, оглашая окрестности своим визгом.

Я рассчитывал, что мы сможем добраться до центра на одном из множества омнибусов, которыми так гордились жители Нью-Йорка. В этих экипажах, запряженных двумя или четырьмя лошадьми, обычно размещалось от двенадцати до двадцати пассажиров, сидевших лицом друг к другу на двух параллельных скамьях. Хотя за пять минут мимо нас проехало такое же количество омнибусов, все они были битком набиты, так что забраться в них не было никакой возможности; нам пришлось идти пешком.

Когда мимо, грохоча коваными колесами, проезжали огромные фургоны, тяжело нагруженные разными товарами, и их кучера изрыгали проклятия в адрес наемных извозчиков, которые пытались втиснуться между ними, гвалт становился оглушительным. Улица была заполнена повозками всевозможных видов: тут были и одинаковые коляски, и брички, и быстрые фаэтоны, и закрытые кареты, и большие фургоны, в которых помещались целые семьи, и множество всяких ручных тележек и просто тачек каждый спешил как можно скорее добраться до места назначения. Никакой передышки — среднему американцу чертовски нравится находиться в непрерывном движении, спешить вперед, пытаясь извлечь выгоду из всего, за что он берется в течение дня.

Пройти по обочине тоже оказалось непросто. Дорогу поминутно преграждали то рывшиеся в канаве свиньи, то какие-то мускулистые люди, таскавшие в магазины и бары брикеты льда и всякую снедь. Удивительно, что нам вообще, несмотря на все препятствия, хоть как-то удавалось продвигаться вперед.

Чтобы немного передохнуть от уличной суеты и шума, мы решили заглянуть в «Контуа» и отведать там восхитительного мороженого, в изготовлении которого это заведение не знало себе равных. Немного посидев в уютном кафе, мы почувствовали себя значительно посвежевшими и нашли в себе силы снова выйти на улицу. Мы направились на площадь Объединения, к главному магазину Тиффани, чтобы выбрать там венчальные кольца. Огромный выбор драгоценностей поверг Дару в такое смятение, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы привлечь ее внимание к множеству обручальных колец, которые предложил нашему выбору продавец. Подойдя к витрине, Дара сказала, что не видит между ними особой разницы, так что я сам выбрал для нее простое золотое колечко; расплатившись с продавцом, я аккуратно завернул его в платок и спрятал в карман до дня нашей свадьбы.

Пока мы шли по направлению к Томбсу (тюрьме, которую американцы красиво называют Исправительным домом), Дару поразили нью-йоркские уличные торговцы, бесцеремонность и безостановочная активность которых попеременно вызывали в ней то восхищение, то раздражение. Специфическая, «египетская» архитектура Томбса отбрасывала свою тяжелую тень на весь район Бауэри — часть города, почти такую же мрачную и безотрадную, как отвратительный и жуткий район Файсв Пойнтс, знаменитый процветавшими там пьянством, нищетой, преступностью и пороком.

В полдень мы зашли в кафе… и, ожидая, пока нам принесут устриц в винном соусе, выпили по слингу с джином. Кафе было переполнено, но на лицах всех посетителей была ясно написана одна забота — поскорее управиться с едой, и они то и дело ворчали на официантов, недовольные тем, что их долго не могут обслужить и им приходится отрывать время от своего бизнеса. Вечно занятые, как пчелы, они не могли позволить себе посмаковать свою трапезу и проглатывали ее поспешно и с отменным аппетитом. Почавкать, заглотнуть и бежать дальше — вот и вся церемония.

Эх, память — наше проклятие и наша благодать! Перед моими глазами так ярко, в таких мельчайших подробностях встают картины того дня в Нью-Йорке, что мне кажется, все это было только вчера. Что-то вспоминать приятно, что-то — не очень, но все эти зарубки на моей памяти волнуют и бодрят меня, как и сама суматоха большого города.

После обеда мы прошлись вокруг площади Гудзона, любуясь красотой богатых домов, после которых стыдно было смотреть на безвкусную и бездушную застройку Пятой Авеню, где однообразные коричневые здания чередовались с обнесенными изгородью дворами, на которых, словно на выпасе, бродила скотина. В основном же город был застроен небольшими деревянными особнячками на манер деревенских домов и кирпичными зданиями высотой в три, четыре и даже пять этажей.

Впрочем, в Нью-Йорке меня больше всего поразила не архитектура, а та спешка и суета, которая кипела среди этих, по большей части невзрачных, зданий, та колоссальная энергия, которую проявляли люди, когда хотели добиться успеха в своих начинаниях, каковы бы ни были эти начинания.

Когда мы собирались отходить ко сну, я с нетерпением ожидал, что мы снова предадимся той страстной игре, которая доставила нам такую радость утром. Но моим надеждам не суждено было осуществиться. Дара сказала, что ей не меньше меня хочется продолжить то, что мы так удачно начали, но, к сожалению, об этом не может быть и речи, так как у нее как раз начались месячные.

При одной только мысли о том, что из ее дырочки сочится кровь, меня чуть не стошнило. Перспектива того, что мы будем спать с ней в одной постели, показалась мне не слишком приятной, чтобы не сказать больше…

За своим ликованием по поводу утренней победы я совершенно забыл об этом ежемесячном недомогании, которое было одной из главных причин того, что меня никогда не привлекала близость с женщинами.

Я лег с самого краю и, стараясь держаться как можно дальше от Дары, безуспешно попытался унять свое волнение и уснуть. Я никогда не относился к тем, кто, едва натянув на себя одеяло, отправляется в страну сновидений. Почти каждую ночь, прежде, чем сон одолеет меня, я пролеживаю час или два, бессмысленно уставившись в потолок, и с гнетущим чувством своего одиночества в этой темноте перебираю в памяти события прошлого или мечтаю о будущем. Если бы Богу пришло в голову оказать мне одну услугу по моему выбору, я попросил бы его, чтобы каждый вечер, едва я коснусь головой подушки, мои глаза смыкал благословенный сон.


В эту ночь, вторую из тех, что я провел с Дарой, моя память вернула меня на много лет назад — в те времена, когда я учился в Итоне, закрытой школе для сыновей состоятельных и уважаемых родителей, в школе, которая считалась лучшей в Англии.

Я приехал в Итон на двенадцатом году жизни, снедаемый тоской и горем. За несколько дней до моего отъезда из дома мучительная болезнь убила мою мать, которую я обожал и глубоко чтил. Грубое обращение, с которым приходится столкнуться всякому новичку в закрытой школе, на меня, еще заикавшегося от пережитого потрясения, произвело гнетущее впечатление.