Нэн Райан - Дарю тебе сердце

– Вы слишком много болтаете, Эми Уэнтворт.

Он медленно разомкнул руки, снял смокинг и расстелил его на песке.

– Садитесь, – приказал он, подавая Эми руку.

– Доусон Блейкли, у вас весь смокинг будет в песке.

Он улыбнулся и, опускаясь рядом с ней, сказал:

– Ничего, можно купить новый, а эти хорошенькие ножки у вас на всю жизнь.

Эми села. Доусон приподнял ее юбки и принялся методично стряхивать песок. Неожиданно он наклонился и поцеловал подъем правой ноги. Эми возбужденно ахнула.

– Ну что, теперь лучше? – спросил он.

– Замечательно. Вы определенно умеете обращаться с дамой. Кстати, много их у вас?

– Сотни, – усмехнулся Доусон. – Но вы задаете слишком много вопросов, юная леди.

– Знаю, и все же вот еще один. Вам бы не хотелось меня поцеловать?

– Думаю, что хотелось бы, и даже очень.

Склонившись над Эми, он коснулся губами уголка ее рта.

– Вы так прекрасны, что мне не хватает слов. – Он снова поцеловал ее, на этот раз по-настоящему, и прижал к себе так крепко, что Эми едва могла дышать. Почти не отрываясь от ее губ, Доусон повалил ее на спину, сдвинул с плеча пышную оборку и стал целовать обнажившуюся нежную кожу.

– Кэтлин, о Кэтлин, любимая…

Эми встрепенулась:

– Я вовсе не Кэтлин. Кто она такая?

– Извините, – пробормотал Доусон и встал. – Вам лучше вернуться.

– А вы разве не идете? Тогда и я останусь! – заявила Эми.

Она шагнула ближе и попыталась его обнять, но Доусон резко высвободился, наклонился к ее уху и сказал:

– Сегодня вечером мое общество не доставит вам удовольствия, юная леди.

Внезапная перемена в его настроении обидела Эми. Едва сдерживая слезы, она заплакала и побежала к дому.

Доусон проводил ее взглядом и еле слышно произнес:

– Тем лучше.

Оставшись в одиночестве, он устало опустился на песок. Взошла луна, а он все сидел и думал о золотоволосой любимой, оставшейся в Америке. Когда жар, сжигавший его изнутри, стал нестерпимым, Доусон порывисто встал и, быстро раздевшись, бросился в море. Вода приятно холодила его разгоряченную кожу. Доусон заходил все глубже и глубже, а потом поплыл, пока от напряжения не заболели мышцы. Перевернувшись на спину, он смотрел на небо, а волны медленно несли его к берегу. Порой у него мелькала мысль, что ему не добраться, а за ней приходила другая: какая разница, вернется он или нет.

Натянув на мокрое тело одежду, Доусон медленно побрел назад, сел в коляску, и кучер повез его к вилле баронессы.

Дверь в спальню была приоткрыта. Когда он проходил мимо, Сьюзен окликнула:

– Доусон, это ты? Я так волновалась!

– Сьюзен, я очень устал. С твоего разрешения, я пойду спать.

– Конечно, дорогой, – сказала она, откидывая одеяло со второй половины кровати, – иди ложись.

– Извини, но я хочу лечь в своей комнате. Я все объясню тебе позже.

Он ушел. Баронесса проводила его взглядом, и на ее красивое лицо набежала тень. Интуиция подсказывала ей, что роман с красивым американцем близится к концу.

Родители Скотта Александера считали его самым красивым младенцем на свете. Луи и Абигайль тоже души не чаяли во внуке, а Ханна была счастлива, что в Сан-Суси снова появился малыш.

Кэтлин очень любила сына, и ей никогда не надоедало ворковать с ним. После рождения ребенка она и к мужу стала относиться добрее.

В детскую вошла Ханна.

– Ну-ка, молодые люди, – строго объявила она, – вам пора дать пареньку поспать. Мисс Кэтлин, передайте мне ребеночка, я положу его в колыбельку. Этак вы его совсем разбалуете.

– Глупости, как можно избаловать младенца шести недель от роду? Хантер, скажи ей, что это ерунда.

Хантер улыбнулся:

– Дорогая, мальчику действительно пора в кроватку. Да и тебе пора отдохнуть.

– Слушаюсь, доктор Александер, – со смехом согласилась Кэтлин.

Час спустя он постучал в дверь ее спальни и вошел, неся серебряный поднос со стаканом молока. Взяв руку жены, он поцеловал ее и прошептал:

– Скажи, дорогая, как ты себя чувствуешь? Я подумал… теперь, когда ребенок родился, может, мы могли бы…

– Что?

С мольбой посмотрев на жену, Хантер наклонился, чтобы поцеловать ее в губы. Его порыв застал Кэтлин врасплох, и прежде чем она успела сообразить, что происходит, он уже целовал ее – страстно, требовательно, крепко прижимая к себе.

– Хантер, прошу тебя! – Она оттолкнула его от себя. – Что на тебя нашло?

– Дорогая, я так по тебе соскучился! После родов прошло уже шесть недель, к тому же ты сказала, что чувствуешь себя прекрасно. Я хочу снова заниматься с тобой любовью.

– Нет! – Кэтлин отстранилась. – Я ужасно устала, мне приходится среди ночи кормить ребенка, я плохо сплю и…

Хантер медленно выпрямился.

– Прости. Больше я тебя не побеспокою. Ты сама дашь знать, когда мне будет позволено вернуться в общую спальню.

Подложив руку под голову, Хантер лежал без сна на большой кровати и курил. Его мысли непрестанно возвращались к семейным проблемам.

«Она меня не любит, никогда не любила, – с грустью думал он, – и, возможно, не полюбит. Но если я буду терпелив, со временем она примет меня как своего мужа. Надо дать ей время».

Вздохнув, Хантер встал с кровати и, бесшумно ступая, направился в сторону детской. Открыв дверь, он замер на пороге. Перед ним предстало прекрасное зрелище: в кресле возле колыбельки сидела Кэтлин, держа сына у груди.

Несколько минут Хантер любовался этой сценой, потом на цыпочках подошел к креслу и отнес младенца в колыбельку. Кэтлин по-прежнему спала. Хантер поднял ее с кресла.

– Что случилось? Скотт? – сонно пробормотала она.

– Со Скоттом все в порядке, любимая, – прошептал Хантер и понес жену в спальню. Он опустил ее на кровать. Ему страстно хотелось лечь рядом, но Кэтлин расстроилась бы, обнаружив его утром в своей постели. Хантер не мог воспользоваться тем, что она спит. Выйдя в коридор, он побрел обратно в свою комнату и лег, но сон не скоро принес покой его измученному телу.

Решив направить энергию неудовлетворенного желания на полезные цели, Хантер с головой ушел в работу, и вскоре по Натчезу распространилась молва, что молодой доктор готов оказать помощь в любое время дня и ночи и что его интересуют не столько гонорары, сколько здоровье пациентов.

Кэтлин не раз упрекала мужа за это, но то обстоятельство, что ее муж слишком много работает, или то, что его услуги не всегда оплачиваются, не долго занимало ее мысли. Большую часть времени она отдавала маленькому сыну. Всякий раз, когда она смотрела на тонкие детские черты, она видела перед собой лицо отца ребенка. Она по-прежнему любит Доусона, и хотя он уехал, их сын навсегда остался с ней. Когда Хантер брал его на руки, Кэтлин испытывала желание закричать: «Отдай, это не твой ребенок!»

Хантер любил мальчика не меньше, чем мать. Возвращаясь домой, он первым делом поднимался в детскую. Ему удавалось успокоить Скотта, даже когда это не удавалось никому другому.

– Не понимаю! – сказала как-то раз Кэтлин, глядя на сына, спящего на руках у Хантера. – Как я только не пыталась его успокоить, ничто не помогало. Но стоило тебе появиться и просто взять его на руки, как он тут же заснул.

– Кэтлин, младенцам передается настроение родителей. Скотт чувствовал, что ты нервничаешь, и тоже волновался.

– Наверное, ты прав, но я ничего не могу с собой поделать. Когда он плачет, мне хочется плакать вместе с ним.

За год Скотт успел стать для Хантера самым дорогим существом на свете. По случаю дня его рождения к обеду подали торт. Мальчик тут же вытащил из него единственную свечу, бросил на пол и торжествующе рассмеялся. Мать и отец смеялись даже громче. Поцеловав сына, Кэтлин сказала:

– С первым днем рождения, Скотти!

Скотт Александер ухватил прядь материнских волос и произнес единственное слово, которое научился говорить:

– Папа!

Гитаристы перебирали струны, и молодая танцовщица покачивала крутыми бедрами, следуя убыстряющемуся ритму фламенко. С каждым поворотом цветастая юбка высоко взметалась, открывая взорам длинные загорелые ноги. Белая блузка съехала набок, обнажая смуглое плечо. Танцовщица явно наслаждалась как самим танцем, так и восторженными возгласами зрителей.

Мария окинула взглядом зал и заметила мужчину, сидевшего за столом в одиночестве. Мрачный, небритый, он тем не менее был очень красив.

Таинственный незнакомец заинтриговал Марию. Его одежда, хотя и помятая, была явно дорогой, и во всем облике сквозило нечто такое, что не позволяло принять его за простого пастуха. Решив во что бы то ни стало привлечь его внимание, Мария подошла ближе. Она смеялась, кружилась, соблазнительно покачивала бедрами. Наконец мужчина ее заметил, но тут же снова переключился на бутылку.

Закончив танцевать, Мария подсела за его столик:

– Yo danzaba para usted!

Мужчина лениво произнес:

– No hablo Espaсol.[2]

– О, – Мария улыбнулась еще шире, – вы американец?

– Американец, – бесстрастно сообщил он. – Что ты мне сказала вначале, я не понял?

– Я сказала, что танцевала только для вас! Вы дадите мне денег?

– Ну уж нет.

– Тогда купите выпить.

– Ни в коем случае. Уходи и оставь меня в покое.

Обиженно фыркнув, Мария встала из-за стола.

– Терпеть не могу американцев!

Музыка продолжалась, и она снова стала танцевать. Ее чувственный танец встретил буйное одобрение толстого коротышки, который даже привстал и обхватил ее за талию. Звучно поцеловав танцовщицу, коротышка бросил за вырез ее блузки песету.

Доусон сделал большой глоток, медленно поднялся и двинулся через зал. Подойдя к столику, где сидел коротышка, он взял девушку за локоть:

– Пошли.

– Куда вы меня тащите? – возмутилась она. – Я не хочу уходить!

– А мне плевать, хочешь ты или нет.

На улице Доусон усадил ее на большого черного жеребца, сел сам и взял поводья.

– Где ты живешь?

– Примерно в миле отсюда, – ответила Мария.

Домик – крошечная лачуга с жестяной крышей – стоял в конце дорожки, вокруг играли полуголые детишки. Доусон спешился, снял с коня Марию и собрался снова сесть в седло, но девушка вдруг сказала:

– Прошу вас, зайдите, познакомьтесь с моей матерью.

– Нет, спасибо, я…

– Ну пожалуйста, сеньор.

– Хорошо, только ненадолго.

Дети схватили Доусона за руки и со смехом потянули к двери. В доме обнаружилось еще несколько ребятишек: некоторые сидели на земляном полу, другие – за крошечным обеденным столом. Доусона кольнуло болезненное воспоминание о своем детстве. В похожей халупе, только находящейся в Нижнем Натчезе, он и сам жил примерно так же, но с одним отличием: он был единственным ребенком, а в семье Марии он насчитал по меньшей мере дюжину. У плиты стояла усталая женщина, на вид почти старуха. Правда, ее угольно-черные волосы еще не начали седеть, но лицо избороздили морщины, взгляд потускневших глаз казался безжизненным.

Мария подошла к женщине, поцеловала ее в щеку и, повернувшись к Доусону, с улыбкой сказала:

– Моя мать.

Доусон вежливо поклонился:

– Добрый день, сеньора.

Он оглядел чистую, но скудно обставленную комнату. Обстановка убогого жилища подействовала на Доусона угнетающе. Достав бумажник, он вынул из него все банкноты, какие там были, и протянул женщине. В ее глазах блеснули слезы.

– Спасибо, сеньор.

– Не стоит благодарности.

Доусон похлопал ее по плечу и вышел из комнаты. Большая часть ребятишек последовали за ним. Доусон пошарил в карманах, нашел мелочь и раздал детям. Мария пошла его проводить.

Доусон поставил ногу в стремя.

– Всего хорошего.

– И вам всего хорошего, вы очень щедры, сеньор, – сказала Мария и, вильнув бедрами, направилась не в сторону дома.

Доусон догнал ее.

– Куда это ты собралась?

– Обратно в таверну, куда же еще?

– Ты туда не пойдешь…

– Пойду. Вы видели наш дом, как вы думаете, на что мы живем? Мама знает, чем я занимаюсь.

– А отец тоже знает?

– Отец? – Мария неопределенно махнула рукой. – Он ушел много лет назад. Мама нашла другого мужа, но он тоже удрал – в прошлом году. Так что, как видите, я старшая, я должна помогать ей прокормить детей.

– Но должен же быть какой-то другой способ! Неужели тебе хочется возвращаться к этим пьяницам?

Девушка пожала плечами:

– Они не так уж плохи, дают мне деньги, и я…

– Хватит, не рассказывай мне ничего больше!

Доусон поднял ее, посадил на коня и уселся позади нее.

– Куда мы едем? – спросила Мария.

– Домой.

Доусон арендовал виллу на побережье рядом с Севильей. Четырехкомнатный дом стоял на пустынном пляже милях в пяти от ближайшего жилья. Доусону хотелось только одного: остаться в одиночестве в тишине и покое.