— Мы тебе не ребята, а граждане.

— Граждане! Убедительно прошу! Давайте позвоним в Москву, там подтвердят мою личность. Есть у меня право на звонок, в конце концов?

— Сейчас едем в отделение, там тебе и права, и обязанности растолкуют. А следствие затягивать не советуем. Ну зачем нам твоим дружбанам звонить?

Шурика вывели из подъезда под конвоем. Валю тоже попросили поехать. Он сидел в отгороженной решеткой части милицейского «уазика» и всю дорогу призывал Валю и сержантов к милосердию и справедливости. Шурика никто не слушал, только периодически призывали заткнуться.

В отделении Валя на трех страницах мелким аккуратным почерком поведала о случившемся. Упомянула и про червонцы в муке, чтобы другое преступление грабителя тоже не осталось забытым. Шурика посадили в следственный изолятор — СИЗО.

Просидел он неделю. Ни адвоката, ни права на звонок — ничего ему не предоставили. Развлекался тем, что писал жалобы прокурору.

Про загадочную русскую душу все слышали. Но женская русская душа загадочна в квадрате! Валя в период заключения Шурика носила ему передачки! Потерпевшая — грабителю! Я потом ее спрашивала:

— Почему? Ты подозревала, что могла ошибиться?

— Ничего не подозревала! У меня и тени сомнения не было. Но с другой стороны, человека взяли в чем был. У него ни ложки, ни плошки, ни смены одежды. И кормят, по слухам, в тюрьме плохо.

На конечном этапе маршрута нас ждала телеграмма:

«Срочно позвоните вас ограбили Валя».

Конечно, всполошились, занервничали, бегом на почту.

— Не полностью ограбили, — уточнила Валя, — я преступника поймала и обезвредила!

— Ты! — кипятился Вадим. — Зачем лезла? Он мог тебя пришить! Кто он такой?

— Прикинулся вашим другом Шуриком.

Тут Вадика начали терзать смутные сомнения, и он потребовал описать внешность грабителя.

— Высокий, атлетического сложения, — Валя терминов милицейских нахваталась, — волосы русые, слегка вьются. Особые приметы — шрам над левой бровью и родинка на правой щеке.

— Это Шурик! — ахнул Валин брат.

— Но у него документы на имя Владимира Анатольевича Игнатова.

— Разве не одно и то же? — умно возмутился мой муж. — Ты что натворила! Зачем нашего друга в тюрьму упекла? Немедленно освобождай!

— Лучше подождать вашего прибытия, — сомневалась Валя.

— Какого прибытия? Мы в лучшем случае через неделю доберемся! А Шурику, Владимиру Игнатову, — уточнил муж, — все это время на нарах валяться? Пулей лети в милицию!

Думаете, Валя полетела? Ничего подобного. Чтобы отмести последние сомнения, она приехала к нам домой, достала студенческие фотографии и стала искать Шурика-Владимира. Нашла, удостоверилась, вместе с фото отправилась в отделение.

Там ей, конечно, не обрадовались. Из героини Валя мгновенно превратилась во вздорную тетку, которая мутит чистую воду. По ее милости был отправлен запрос о червонцах в муке — на предмет их упоминания в нераскрытых преступлениях. И еще в милиции вспомнили, что дали информацию в прессу о скромном провизоре, которая задержала опасного преступника. Позвонили в газету, там уже статья стоит в завтрашнем выпуске. Редактор орал в трубку:

— Мне ваша дура номер посадила! Мы из графика выбиваемся!

Невольно получалось, что последние дни Валентина только тем и занималась, что сажала: то невинного человека в тюрьму, то номер газеты в типографии.

Надо ли говорить, что Шурик, которого Валя встречала за воротами СИЗО, был, мягко говоря, на нее зол?

— Вы? Что вы тут делаете? — шипел он. — Глаза б мои вас не видели! Убирайтесь от греха! А то меня снова посадят, уже за дело! Надо же такой чурбанкой быть! Ни капли юмора!

Валя имела все основания заявить Шурику, что розыгрыш его дурацкий, если не сказать жестокий. Что сам он вел себя в высшей степени подозрительно. И по голове заслуженно получил. В тюрьме, возможно, напрасно отсидел, так и она за десять минут «ограбления» пережила не самые светлые чувства. В милиции на нее тоже всех собак спустили, едва в органе печати не опозорили… Вместо этих справедливых упреков Валя неожиданно выдала фразу, совершенно для нее потрясающую:

— Если бы у меня было чувство юмора, я бы пела в хоре!

— В каком хоре? — опешил Шурик.

Но Валя повернулась к нему спиной и пошагала прочь. Далеко прошагала, больше километра. К автобусной остановке уже подходила, когда ее догнал запыхавшийся Шурик и схватил за плечо:

— Куда вы улепетываете?

— Как куда? Вы же сами меня прогнали.

— Правильно прогнал. А мне что прикажете делать? Я здесь никого, кроме Вадика с Маринкой и партнеров, с которыми переговоры вел, не знаю. К партнерам заявиться в таком виде? Неделю не мылся, не брился, вши, наверное, завелись. Гоните ключи от квартиры ребят! Мои вещи и деньги, надеюсь, целы? — спросил ядовито.

Валя молча протянула ключи.

Через несколько часов, когда Шурик привел себя в порядок, Валя снова к нему заявилась.

Шурик дверь открыл, Валя пластиковую бутылочку протягивает.

— Что это? — подозрительно уставился на нее горемыка.

— Средство от педикулеза, то есть от вшей, — сообщает Валя, — очень хорошее, в нашей аптеке продается. И еще я принесла продукты, ужин приготовить.

Конкретно и в деталях дальнейшее развитие действий нам неизвестно. Из Вали интимных подробностей не вытянешь. А Шурик только хитро улыбается:

— Я порядочный человек! Я не мог не жениться на женщине, которая засадила меня в тюрьму.

2004 г.

Сумасшедший

— Глядя на вас, легко поверить в реинкарнацию. В прошлой жизни вам досталась Италия четырнадцатого века, и вы частенько позировали Джотто.

Несколько минут назад Марина вошла в кафе-пирожковую, набрала полный поднос еды. Когда у нее неприятности, почему-то просыпается зверский голод. Все подруги в качестве утешительного приза к несчастьям имеют отсутствие аппетита и затем постройневшую фигуру. А она, Марина, лопает и лопает, не может остановиться. Если так дальше пойдет, если она не выбросит из головы бывшего мужа, то придется покупать наряды на два размера больше.

— Ошибаетесь. В прошлой жизни я была гадюкой, ядовитой и злобной.

— Бедный Джотто! Он не подозревал, что возвеличил гадюку. Впрочем, так с нами, с художниками, бывает часто.

Прежде чем сесть за ее столик, мужчина спросил позволения. Марина буркнула что-то нечленораздельное. Голову она не поднимала, видела только его поднос со стаканом чая и двумя пирожками на тарелке. Сотрапезник вздумал клеить Марину. И делал это неуклюже. Роль «я весь из себя загадочный художник» — для наивных простушек. Марине тридцать пять, она знает цену своей внешности, ей не нужны кавалеры, которые пристают на улице. Ей вообще никто не нужен, кроме одного. И с этим одним она сегодня утром развелась в суде.

Марина достала журнал, демонстративно положила рядом с тарелкой и стала читать.

— Я веду себя навязчиво, — констатировал мужчина. — Как невоспитанный, прилипчивый тип. Но у меня есть оправдание, смягчающие обстоятельства.

Марина молча перевернула страницу и взялась за новый пирожок.

— Оправдание следующее, — продолжал он. — Я шел за вами минут сорок. Вы останавливались у витрин шикарных ювелирных магазинов и у лотков, где торгуют китайской дребеденью. Вам одинаково безразличны роскошные бриллианты и дешевые стекляшки. Потом вы решили подкрепиться и зашли сюда. У вас отличный аппетит! Правда, насчет здорового тела и здорового духа — все враки. У дебилов и прочих умственно отсталых отличное здоровье. Говорю вам со знанием дела, в последнее время я с ними много общался.

— Это заметно! — процедила Марина.

— Конечно! — Он нисколько не обиделся. — В нашем сумасшедшем доме подобралась отличная компания.

— Не рано вас выписали? — ехидно спросила Марина, по-прежнему не отрывая взгляд от журнала.

— Меня и не выписывали, я сбежал.

Марина подняла голову. Нормальный с виду мужчина, лет под сорок, одет прилично. Похож на чиновника среднего звена или на преподавателя небогатого вуза.

— Вы не бойтесь, — успокоил он. — Я тихий, не буйный шизофреник. Федор Егорович! — представился он.

— А я и не боюсь, шизофреник Федор Егорович!

— Мне больше нравится, когда меня называют художником. Впрочем, не важно. Так вот, Прекрасная дама! Ради служения вам я истратил последние деньги на эти пирожки и чай. Больше нет ни копейки. И в этом городе я не знаю ни одной души. Вам, наверно, часто дарили цветы и совершали ради вас очаровательные безумства. Но вряд ли кавалеры жертвовали последним. Кавалеры — народ расчетливый. Побуйствуют, побезумствуют, а потом подсчитают, во что им страсть вылилась, и ткнут вас носом в бумажку, где все его траты обозначены.

Сегодня на разводе бывший муж гордо и в тридцатый раз перечислял Марине признаки своего благородства. Квартиру, обстановку — все ей оставляет, дочери будет алименты выплачивать, плюс подарки на дни рождения ребенка и государственные российские праздники. Так и объявил: «государственные российские». Хотелось убить его и одновременно приклеить к себе навеки. Раньше хотелось только убить. Когда заявил, что полюбил другую женщину, что уходит, возникло дикое желание приклеить.

— Мне от вас ничего не нужно, — говорил «шизофреник». — Поэтому примите смиренный дар! — Он переставил на Маринин поднос свои тарелку с пирожками и стакан с чаем. — Кушайте!

— Спасибо! — насмешливо усмехнулась Марина. — Но я не подаю!

— Что? — не понял Федор Егорович.

— Нищим, попрошайкам, типам, сбежавшим из психушки или рассказывающим слезливые истории про украденный на вокзале чемодан и неизлечимо больного ребенка, я милостыню не подаю!

— Напрасно! — попенял Федор Егорович. — Если бы у меня было что, я бы подавал. Милостыня — красивое слово! И потом, это ведь как актеру заплатить, который лично для вас спектакль сыграл.

— Не люблю театр одного актера, особенно когда актер бездарный. Ваш спектакль окончен. Фокус не удался, публика не рукоплещет, гонорара не будет. Заберите свои пирожки и не морочьте мне голову!

— Гадюка.

Он не обругал, а задумчиво произнес, точно вспоминая научную статью в энциклопедии. Подобным тоном он мог сказать «жираф», а потом добавить: «жирафы относятся к семейству парнокопытных, обитают в саванах Африки…» Примерно так он и заговорил, точно сам с собой:

— Гадюка, гюрза, например, никогда не нападает без нужды, только если защищается. Но бывает, что один человек обидит гюрзу, а жалит она другого. Для гадюки люди все на одно лицо. И получается, что погибает хороший, а обидчик спокойно шагает по жизни дальше.

«Он прав, — с досадой на себя подумала Марина. — Чего я взъелась на мужика? Хотел закадрить, не получилось. По стенке размазывать его совсем не обязательно. Это я от нервов. Неужели он настоящий сумасшедший? Или кривляется?»

Дальнейшие слова Федора Егоровича подтвердили, что с головой у него не все в порядке. Точно очнувшись, вспомнив, что не один, а с собеседницей, понес несусветное:

— Зачем я вам рассказываю то, о чем вы прекрасно знаете из своей предыдущей жизни? Вы были подмосковной гадюкой или тропической? — Он смущенно и мило, совсем как нормальный, улыбнулся.

И продолжал улыбаться в лицо оторопевшей Марине, не посмеиваясь над своей шуткой, а из деликатной вежливости, будто спрашивал ее, как отпуск на Кавказе провела.

— Наверное, побывав в шкуре змеи, приятно снова обрести человеческое тело? — нарушил Федор Егорович затянувшееся молчание.

— Э-э-э! — замялась Марина. — В общем-то приятно.

— Я очень рад за вас! Да вы кушайте! Почему вы перестали есть? Знаете, многих мужчин, особенно среди нашего брата, эстетов-художников, вид с аппетитом обедающей женщины отвращает. Но я реалист. Не в творчестве, а в жизни. Прекрасные женщины должны питаться и, простите, посещать места общего пользования. Это естественно! — горячо воскликнул он. — Дуалистическое единство! Вот она в жизни: ест, пьет, спит, похрапывая. А потом ее облик переносится на полотно, живет веками, веками сводит с ума ее улыбка, люди немеют перед ее красотой. Чьей красотой? Той, что в могиле? Которая давно истлела? Превратилась в гадюку или в шакала? Нет! Ее образ! Между реальной женщиной и ее образом лежит то, что называется творчеством…

«Он возбудился, — с опаской подумала Марина. — Как бы не начал буйствовать. Может, под благовидным предлогом отправиться как бы в места общего пользования и попросить работников кафе вызвать „скорую“ психическую?»

Марина осторожно посмотрела по сторонам, наметила пути отступления. Шизофреник Федор Егорович мгновенно отреагировал: