— Потому что Арсенева была лучшей, и никто больше так и не смог повторить ее опыт по блокированию воспоминаний. Даже я.

Тоха бледнеет и оседает на скамью. Я ругаюсь сквозь зубы. Что за херня эта судьба? Почему именно сейчас она швыряет нас как беспомощных котят в водоворот прошлого? Сталкивает лицом к лицу с собственными демонами, которые давно стали нашей второй сутью. Зачем?

— И что теперь? — спрашиваю одновременно с Тохой.

— Нужно поискать дневники Вики, ее записи. Может, где-то сохранилась ее методика. Тогда можно будет попробовать. Хотя…

— Что?

— Лично я бы не стал так рисковать. Просто начни все заново, Бес, — разворачивается ко мне. — Прими ее такую, какая она есть сейчас. Стань ее смыслом. Снова. Просто люби ее, Клим. Люби так, как можешь только ты. Подари ей новую жизнь. И тогда ей не придется выбирать.

— А мы пока найдем Димку и записи…Вики, — добавляет Тоха на прощание.

Друзья уходят, а я возвращаюсь в дом, по которому растекается ванильный запах выпечки. Иду на запах. На кухне кудесничает Кира. Темные волосы стянуты в пучок на затылке, поверх домашнего платья — фартук, в ушах наушники, а на щеках, перепачканных мукой, маленькая озорная ямочка от легкой улыбки.

Она увлеченно месит тесто, тихо напевая под нос и пританцовывая босыми ногами. Сейчас такая родная.

Просто любить, да, Кот?

Ну что ж, Незабудка, давай сыграем в твою игру. Сыграем в любовь. Только на этот раз все будет по-настоящему.

Закатываю рукава рубашки и шагаю к Кире как раз в тот момент, когда она окунает в тесто свои ладошки, что-то нашептывая ему и тихо смеясь. Накрываю их своими. Она вздрагивает и смотрит на меня своими невозможно синими глазами. Улыбаюсь ее растерянности и киваю на тесто. Она вытряхивает пуговку наушника.

— Что печем?

— Булочки, — улыбается, вытирает руки о фартук и торопится к духовке.

Мгновение и на плиту рядом ставит противень с маленькими булочками.

Смотрю на нее совершенно обалдевший, потому что это не булочки, а произведение искусства: зайчики, пчелки, бабочки, даже голова волка.

— Как? — только и спрашиваю.

— Ловкость рук и немного фантазии, — пожимает плечом и так мило смущается, что я залипаю на ее разрумянившихся щеках. Но не забываю утянуть у нее из — под носа морду волка. Откусываю, едва не обжегшись горячим шоколадом внутри булочки.

— Вкусно, — говорю набитым ртом.

Кира смеется, явно довольная и оказывается непозволительно близко. Перестаю дышать. А она тянется на носочках к моим губам, касается мягко, пробивая разрядом в тысячу вольт. Кончиком языка собирая каплю шоколада.

— И правда вкусно, — соглашается, пряча рот ладошкой, и отступает на шаг.

Но я не даю ей сбежать, ловлю за талию и прижимаю к себе. Она тихо вздыхает куда — то мне в грудь, трется носом, а следом:

— Ой, я тебе рубашку испачкала, прости, — и губу закусывает с таким виноватым видом, что я взрываюсь хохотом. — Я постираю, честное слово, — тараторит, расстегивая пуговки.

— Да черт с ней, с рубашкой, Кира, — перехватываю ее ладошку, касаюсь губами. — Хоть все изгваздай. А еще лучши сама носи. Тебе пойдет.

И снова по щекам ползет румянец. Коварная соблазнительница, твою мать. А стесняется, как школьница.

— Лучше командуй, что делать, а то тесто скоро из всех окон полезет, — фыркаю, кивая на стол, где в миске подходит еще одна порция теста.

Кира снова ойкает, но едва оказывается у стола, сразу начинает раздавать команды. Снимаю с крючка еще один фартук, повязываю на себя и с головой ныряю в квест под названием: «Испечь булочки и не отлюбить собственную жену на кухонном столе».

Глава 11

Я смотрю на Клима, не сводящего взгляда с серой ленты шоссе, и не могу отделаться от желания его поцеловать. Губы покалывает, они все еще помнят вкус шоколада на его губах. Помнят его пьянящий вкус, украденный мимолетным касанием.

Облизываюсь, но на губах вкус ванили. Улыбаюсь и отвожу взгляд, думая о том, что сегодня я сделала что-то необыкновенное. Мы сделали. И в груди горячим шелком растекается нежность.

— Нам это все не съесть, — изрекаю задумчиво, глядя на гору выпеченных булочек: смешных, маленьких и так вкусно пахнущих. Их здесь сотня, не меньше.

— Да уж, перспектива лопнуть меня тоже не прельщает, — фыркает Клим, с самым серьезным видом рассматривая шедевр кулинарии и почесывая затылок. Наш шедевр. Прыскаю со смеху, ярко представив Клима, перекатывающегося из стороны в сторону, как колобок. Ужасное зрелище, но до чего же смешное! — Хотя, — лукаво щурится, плавно наступая на меня, — тебе бы пошел…животик.

Запускает руки под фартук, а я задыхаюсь от его слов и прикосновения. Смех тонет в тихом стоне, слетающим с губ. И темный взгляд обжигает обещанием.

— Стану толстой и некрасивой, — парирую, надувая щеки. Убегая от огня на дне пьянящего взгляда. Со всех ног драпая от собственного пламени, сжигающего изнутри.

— Зато не сбежишь, — выдыхает, двумя пальцами сдувая мои щеки. Фырчу губами, и Клим смеется, чмокает меня в кончик носа, разбавляя наше напряжение легкостью и улыбкой. — А я, кажется, знаю, что нам с этим делать.

— Есть? — тоскливо предполагаю я.

— Обязательно, — смеется Клим уже из коридора, оставив меня наедине с мучным зоопарком. — А еще угостить кое-кого, — замирает на пороге с огромной плетеной корзиной.

В четыре руки мы быстро перекладываем наши булочки в корзину, накрываем чистым полотенцем, пахнущим свежестью и хрустящим чистотой.

— Поехали, — подгоняет он, даже не переодевшись. И мне не дает. Уже в машине наспех вытираю лицо влажными салфетками. Хоть муки нигде нет.

— Куда мы едем? — все-таки спрашиваю я, наблюдая, как Клим загружает полный багажник напитков и фруктов.

— Туда, где нас всегда ждут, — отвечает загадочно. И всю дорогу молчит, хоть я всячески пытаюсь выудить из него конечную точку нашего маршрута.

Даже угроза быть зацелованным и не увидеть меня голой не помогает.

А когда он въезжает во двор детского дома, я трусливо прячусь в машине, и ему приходится вытаскивать меня из салона.

— Не пойдешь сама, перекину через плечо и понесу. Вот детишки порадуются, — добавляет зловеще, явно настроенный воплотить свою угрозу в жизнь. Нет уж, такого моего позора ему не видать.

Мне доверяется нести корзину с выпечкой. Я почти не разбираю дороги. Мне страшно до трясучки. А потом появляются они: девочки и мальчики разного возраста. Рыжие, темноволосые, смуглые и белокожие, что альбиносы. Они гомонят, смеются, единым живым организмом окружают нас с Климом. Тот шутит, спрашивает у каждого, как дела. И я поражаюсь его перемене. Такого Клима я не видела. Да и что-то мне подсказывает, что жесткого военного хирурга Клементия Чехова таким не знает никто. Только эти…дети.

Директор детского дома, изящная дама средних лет, встречает нас тепло и споро организовывает персонал, который накрывает столы в столовой, пока Клим позволяет ребятне утащить нас в игровую.

— Пливет, — звонкий голосок отвлекает от Клима, который рассказывает детям какую-то жутко интересную историю.

Опускаю взгляд и встречаюсь с черными бусинами глазенок в обрамлении густых черных ресниц маленького мальчишки. Он прижимает к груди потрепанного медвежонка и смотрит только на меня.

— Привет, дружок, — улыбаюсь. — Прячешься?

Он кивает совершенно серьезно и щурится, будто уличил меня в чем-то постыдном. А у меня внутри все обрывается. Невольно перевожу взгляд на Клима, хохочущего с малышней, и снова на мальчишку, которому не больше пяти лет. Так не бывает. Приседаю на корточки.

— Как тебя зовут, дружок?

— Тимофей, — говорит так серьезно, словно от этого зависит судьба целого мира.

— А я Кира, — протягиваю ему руку. Он пожимает ее так крепко, как только может пятилетний мальчишка.

— Ты будешь моим длугом?

— Легко.

— Тогда пошли.

Берет меня за руку и утягивает за собой. Он ведет меня на улицу, на детскую площадку, где мы молча катаемся на качелях. А потом Тиша показывает мне свой секрет…прячущуюся на заднем дворе приюта кошку с тремя котятами. Оказывается, он со старшими ребятами обустроил ей тут целое лежбище и таскает ей вкусняшки из столовой. Тиша говорит мало, в основном слушает мою болтовню, но меня это не напрягает. Я привыкла рассказывать сказки брату. При мысли о Димке становится грустно, и Тиша дает мне время…погрустить. А потом я снова рассказываю ему о волшебной стране, где люди жили вместе с драконами. О храбром мальчике, поведшим драконов на поиски их Тайного мира.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍


— Ох, Тимоша, — всплескивает руками молодая девушка, рыжая со смешными веснушками, — а мы тебя потеряли. Идем, там гости столько вкусностей навезли.

— А Машке будет? — спрашивает Тиша с такой надеждой, что я бы сама скормила кошке половину нашей провизии.

— И Машке, — смеется девушка, беря Тишу за руку, — и всем ее троглодитам. Идемте, — уже мне, — Клим Афанасьевич вас потерял.

Киваю. Мы возвращаемся в здание. Тиша бежит к столу. А милая девушка замирает со мной в дверях столовой. Я не хочу туда. Мне нужно побыть одной и подумать над тем, что со мной происходит. Наблюдаю, как Тиша тянется к булочке, но не достает, хмурится. Клим подхватывает его на руки, поднимает над столом. Тиша хохочет и мое сердце сходит с ума.

— Клим Афанасьевич его спас, — вырывает из мыслей голос воспитательницы, судя по всему. — Тимофея, — поясняет она. А я ловлю каждое ее слово, не сводя глаз с Клима, с рук кормящего довольного Тимофея. — Мамаша родила его дома и выбросила на помойку. Клим Афанасьевич его нашел и привез к нам. Мы хотели назвать его в честь крестного, так сказать. Но Клим Афанасьевич дал ему имя Тимофей. Сказал…

— В честь деда, — срывается с языка. И память нещадно лупит по затылку каменным кулаком…

Выдыхаю, растирая виски. Вынимаю из пучка шпильки, переплетаю в хвост. И снова смотрю на Клима.

Он ведет уверенно, выстукивая по рулю причудливый ритм. А я слушаю, и пальцы на бедре подхватывают его, а в голове рождается музыка и…танец…

…Их двое. Высокий мужчина кружит в воздухе девушку в белом. Ее тонкое платье промокло от дождя и второй кожей облепляет тонкую фигурку. Она улыбается, глядя в его глаза, а затем…встает на ноги и сводит его с ума. Белым мотыльком порхает около него, дразня своей красотой, своими изгибами. То приближается, то ускользает. Ее синие глаза горят задором, его черные — плавятся любовью.

Шаг назад, на короткий миг коснувшись его пальцев, ускользая из западни его рук. Пируэт, поднимая снопы брызг из — под босых ног. И вот она снова рядом, льнет к нему, скользит по нему, раскрываясь, словно цветок. Его руки крепки, они поймают, когда она взлетает. Дождь рождает музыку. Страсть — танец. И она падает в его объятия. Обхватывает руками и ногами и целует…

Я смотрю на этот спектакль для двоих сквозь пелену фантазии и складываю музыку в слова:

— You hold me in your hands, you won't let me fall[1]…

И чувствую на себе удивленный взгляд Клима.

— Знаешь эту песню?

— Наверное, слышала где-то, — а в голове назойливо играет гитара и смех…звонкий, что колокольчик. — Я… — осекаюсь. Боль прорезает виски, сдавливаю их ладонями. Выпадаю из реальности и не соображаю, как уже стою, прижатая к боку джипа, и дышу часто-часто, впуская в легкие летний воздух с ноткой вишни.

Горячие пальцы ложатся на виски, осторожно нажимают, поглаживают вкруговую, разливая под кожей приятное тепло. Благодарно улыбаюсь, когда боль медленно откатывается, а я млею под его прикосновениями. И желание тугим узлом скручивает живот.

— Легче? — сорванным голосом.

— Да, — хрипло в ответ.

Только ничерта не легче, потому что рядом с ним я вспыхиваю, как спичка. Одного запаха, одного касания достаточно, чтобы воспламенить меня. Чтобы между ног стало влажно, а сердце сорвалось с ритма. И я жмурюсь от удовольствия, трусь щекой о его широкую ладонь. Твердые губы касаются скулы, прикрытых глаз, и я только чудом проглатываю стон. Теснее сжимаю бедра, но это невыносимо. Так…больно, потому что внизу все горит и рвется на части дикой пульсацией.

Еще там, на кухне, мне так отчаянно хотелось получить его всего. Такого живого и смешного, перепачканного мукой. Его улыбку и лукавые огоньки на дне черных глаз. Ощутить силу его рук, с нереальной нежностью вымешивающих тесто, и нежность его пальцев, с ловкостью фокусника вылепливающих смешные фигурки из теста.