Он стоял рядом весь разговор, ловя каждое слово, чтобы не сболтнула лишнего. Только Климу достаточно и этого. Он ни за что не поверит, что я вру. А значит, придет за нами.

— Ты так ничего и не понял обо мне, Мэт, — останавливаю его в дверях.

Ты играл мной, а я играла по своим правилам.

Он бросает на меня странный взгляд. Улыбаюсь устало.

— Я ни с кем не спала, кроме тебя. Не стала шлюхой, как ты ни пытался. А ты загнал в угол хищника и теперь он просто порвет тебя. Потому что у него нет выхода. Только тот, который ты закрыл своей спиной.

Мэт широко улыбается, изображает двумя пальцами пистолет и бросает перед тем, как уйти и оставить нас с Тишкой одних:

— Я успею нажать на курок, детка.

Я еще долго сижу на подоконнике, вглядываясь в ночное небо, утыканное звездами. А в голове слова Тишки сразу после ухода Мэта. И в груди щемит от его простого “мама”.

Я нашла его биологическую мать раньше Мэта. И теперь по закону опекуном Тишки был Клим. Оказалось, в органах опеки давно лежал пакет документов моего Беса. Весь процесс тормозило только одно: мать Тишки не лишена родительских прав. Когда я нашла ее в закрытой психиатрической клинике, она умирала от СПИДа. Благодаря связям, о которых я совсем недавно напоминала Мэту, все удалось уладить за пару дней без лишнего шума. Судья, завсегдатай моего клуба, лишь напомнил, что после смерти биологической матери мальчика желательно усыновить обоим супругам. Но тут уже Климу решать после того, как все закончится. Потому что Тишка уже все решил.

Утром Мэт разделяет меня с Тишкой, хоть я бьюсь до последнего и даже оставляю следы ногтей на его холеной роже. И из клиники мы выезжаем разными дорогами. Со мной — Мэт, а с Тишкой — красивая блондинка, которую Мэт зовет Ольгой. Тишка снова обнимает меня на прощание и улыбается, а мне реветь хочется. И всю дорогу я сжимаю кулаки, до крови царапая ладони.

В салоне душно. Меня мутит и воздуха не хватает. Паника накрывает с головой, потому что мне страшно за Тишку. Я не знаю, где он и как обращается с ним та женщина. Мне плохо. Тошнота скручивает желудок. По спине катится холодный пот. И я некстати вспоминаю, что со вчерашнего дня ничего не ела.

— Останови, — хриплю, дергая ручку двери.

— Кира, остынь, — приказывает холодно, но когда видит мое лицо, велит водителю остановиться.

Я выпадаю из машины, судорожно хватаю ртом воздух. Но желудок скручивает приступом тошноты и меня рвет долго. До боли в животе и мушек перед глазами. Слезы катятся из глаз. Падаю на колени, руками загребая влажную от росы землю. Волосы падают на лицо, но чья-то рука собирает их на затылке. Плевать, чья. Другая рука протягивает бутылку воды, когда рвать больше нечем. Беру дрожащими пальцами, но она падает на землю, потому что рядом приседает тот, кого здесь не может быть. Его запах окутывает спасительным коконом. И я дышу ним, как только что спасенный утопленник.

— Ты… — выдыхаю и сглатываю горечь, разбавленную привкусом вишни — Тишка…

— Все хорошо, Незабудка, — в темных глазах отражается солнце.

И с головой падаю в черный омут.

Вместо эпилога

— Ты…ты говорила, что умрёшь вместе со мной, а не вместо меня, — хриплый голос вытягивает из темноты. И я тянусь за этим голосом, таким родным, теплым. — Так что давай, Спящая красавица, просыпайся, а то я…

— Поцелуй, — шепчу пересохшими губами. Пить хочется неимоверно. Облизываю губы и медленно открываю глаза. Клим сидит рядом, сжимая в руках мою ладошку, и смотрит так, словно открыл восьмое чудо света.

— Сейчас, погоди.

Вскакивает с кровати, поднимает изголовье, удобнее взбивает подушки и подносит к губам стакан с водой. Вкладывает между губ трубочку. Тяну холодную воду и жмурюсь от удовольствия, когда она смачивает пересохшее горло.

— Ох, Кира, как же ты меня напугала, — выдыхает Клим, касаясь губами моих пальчиков.

— Поцелуй меня, — когда ладошка касается колючей щетины. — Разбуди свою…

Теплые губы накрывают мой рот, обрывая на полуслове. И это самое лучшее лекарство. Нежное, ласковое, разжигающее внутри огонь вкусом кофе и вишни. Клим отрывается от моих губ, и я тянусь следом, потому что вдруг становится пусто без его вкуса на губах, без его языка во рту. Без его поцелуев.

— С возвращением, моя маленькая бесстыдница, — целует кончик носа, скулы, носом трется о висок. И я едва не мурчу от удовольствия, теплом растекающегося по уставшему телу.

— Здравствуй, мой невыносимый К., — потираясь щекой о его щетину, закусив нижнюю губу, сдерживая стон.

Горячие ладони обхватывают лицо. Смотрю в черные глаза, до краев наполненные неверием. Что опять?

— Повтори, — требует. — Повтори, как ты меня назвала?

— Мой невыносимый К., — с улыбкой, видя его совсем растерянное лицо. — Ты…всегда был только ты, слышишь? Все мое — твое. И танцы…всегда только для тебя, понимаешь?

Кивает, лбом уткнувшись в мой лоб, и смеется тихо.

— Я идиот, Кира. Прости меня.

— Я люблю тебя, — вместо тысячи ненужных слов и давно опоздавших извинений.

Но едва распустившееся счастье разбивается о тревогу и страх, липкий, колкий, лижет затылок.

— Тишка… — задеревеневшими губами.

— Так, спокойно, — встряхивает осторожно, поймав мой растревоженный взгляд, и отодвигается в сторону. — С Тишкой все хорошо, родная. Спит.

На зеленом диване напротив моей кровати спит, обняв огромного розового барашка, наш Тишка. И безмятежная улыбка освещает его личико.

— С ним точно все хорошо? — все еще не веря. Порываюсь встать, но сильные руки припечатывают к кровати.

— Все в порядке, не волнуйся. Он даже не испугался.

Обмякаю, веря без оглядки этому мужчине.

— Маленький мужчина, — улыбаюсь сквозь набежавшие слезы.

— Отставить слезы! — командует Клим, стягивает обувь и укладывается рядом со мной, сграбастав в охапку. А я не против таких медвежьих объятий, в которых так тепло и уютно.

— Расскажешь, что произошло? — прошу после долгих минут нашего молчаливого счастья.

— Вчера умерла мать Тимофея, — огорошивает, и я вся сжимаюсь, невольно глядя на спящего мальчика, который остался совсем один в этом мире, — и я хочу, чтобы ты подписала документы об усыновлении.

Поднимаю голову и смотрю в его серьезные черные глаза, абсолютно, безгранично счастливая. Нет, он не один! У него есть этот замечательный, идеальный мужчина, которого Тишка называет папой. А теперь…буду я.

— Если ты, конечно, не против…

— Он назвал меня мамой, — всхлипываю.

— Конечно, родная. Кто же ты ему, как не мама, — накрывает ладонью затылок, укладывает мою голову себе на грудь и судорожно выдыхает. Боялся, что я откажу? Никогда. Потому что люблю. Так сильно, что дышать больно. Люблю обоих моих настоящих мужчин. Обнимаю его крепко, буквально впечатываясь в сильный бок и целую грудь. Там, где бьется упрямое сердце. И чувствую его губы в своих волосах. Вдох-выдох.

— Что с Мэтом? — на выдохе, ощущая, как напрягается Клим под моими руками. Поднимаю голову и заглядываю в его прищуренный взгляд. — Мне нужно знать, а ты обещал рассказать.

— Не думаю, что тебе нужно это знать сейчас. Ты слишком истощена.

— Что… — сглатываю, ощущая, как страх снова обнимает затылок, — что ты с ним сделал?

Хмурится.

— Я просто сдержал свое обещание.

Обещание? Закусываю губу, вспоминая. Но память та еще хитрая лиса, убегает, запутывает следы — не догнать. Разве он обещал что — то сделать с Мэтом?

— Клим, — почти требую, злясь на себя и собственную память.

— Успокойся, — со злостью. — Тебе нельзя волноваться и вспоминать ничего нельзя. Вообще ни о чем не думай.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍


— Тогда говори!

— Зачем?

— Я…хочу знать, что он больше никогда…

— Он больше никогда не прикоснется к тебе, Кира, — перебивает Клим. — Вообще ни к кому не прикоснется.

— Ты…ты убил его? — шепотом, с дрожью в ломающемся голосе.

— Хуже. Кастрировал. Как и обещал.

«Чтобы кастрировать каждого, кто посмел к тебе прикоснуться», — болью по вискам.

— Зачем? Ты…

— Что, Кира, такого меня уже не любишь? — и в его глазах мелькает что-то муторное, поганое.

— Не смей, — рычу, запечатывая ладошкой его рот. — Не смей даже думать такое. Слышишь? Воюешь ты, дерусь я. Убьешь ты, убью я. Ты умрешь…

— Я умру вместе с тобой, — заканчивает вместо меня и прижимает так крепко, что у меня хрустят кости. — Спасибо.

— Дурак, Клим. Какой же ты дурак.

— Нее, — выдыхает немного нервно, и смешок получается таким же, — я Бес. И я люблю тебя, моя Кира Чехова. Сегодня и навсегда.

Уже позже, когда меня выписали из больницы, Клим привез нас с Тишкой в наш дом. Не в тот современный стеклянный особняк, где я прожила несколько странных и непростых недель, а в наш, деревянный, где мы были счастливы до того, как я все забыла.

Он почти не изменился, наш дом. Только во дворе появилась детская площадка и качели у пруда. А еще у нашего Рыжика, заметно повзрослевшего и потолстевшего, появился друг Ньюфи[1], черный комок шерсти с умными глазами и любопытным носом. Тишка визжал от восторга, когда увидел этого чудо — щенка, спящего на кровати в его комнате. Да, в нашем доме теперь есть детская. Даже две, потому что с некоторых пор во мне растет и пинается еще один упрямый мальчишка.

Клим по-прежнему работает в клинике отца и уже не мотается в свои опасные для жизни командировки. Наследство Тимофея, распорядителем которого до совершеннолетия стал Клим, он продал, а деньги положил на счет в одном из зарубежных банков. И показал мне мою могилу. Неприятное ощущение видеть себя на мраморном надгробии, но я запретила Климу что-то менять. Кира Ленская действительно погибла в той катастрофе, как и Кира Леманн. Обо мне той некому грустить, потому что все, кого я люблю — рядом.

— А как же отец? — спросил тогда Клим, обнимая меня и тоже прощаясь с той девчонкой, что смеялась нам с фотографии над могилой. — Он имеет право знать, что ты…

— Мой отец умер для меня много лет назад, — улыбаюсь грустно. В тот самый день, когда променял меня и маму на бутылку беленькой. — Поехали домой.

Я льну к мужу, вдыхая его родной аромат, и чувствую себя неимоверно счастливой. Я так и не открыла свою школу танцев, хоть и купила отличное помещение. Возможно, когда-нибудь наступит правильное время, и я снова смогу танцевать и выходить из дома без страха быть замеченной ушлым папарацци. Всем нужно время, чтобы позабыть о Кире Леманн. Я просто наслаждаюсь своим тихим счастьем.

Так вот в один из наших уютных семейных вечеров, когда Тишка уснул после очередного футбольного матча с отцом, я все-таки выпытала у мужа всю правду. И он, обнимая меня, разгоряченную его ласками и сумасшедшим удовольствием, признался, как испугался за меня и Тишку. Как они втроем обвели вокруг пальца тех, кто следил за Климом, чтобы перехватить Мэта по дороге в город. И перехватили. Клим — меня, а Кот — Тишку.

Рассказал, как Кот думал, что я их обманывала, потому что они нашли дневники моего психолога — Виктории Воронцовой, в которых она писала, что я не поддаюсь гипнозу. А я вспоминаю Вику…ту, которую безгранично любил Антон.

— Знаешь, — говорю Климу, кружа пальцем по его груди, — а ведь она любила его. Прожила столько лет с Воронцовым, а любила Водяного.

— Откуда ты…

— Она сама призналась в день свадьбы. Плакала сидела и говорила, говорила. Пока Воронцов искал украденную невесту. Она ведь до последнего верила, что Антон придет за ней. Увезет на край света. А он не пришел.

— Дурак, — хмыкает Клим. — И он до сих пор казнит себя за это. Погряз в работе, — все клубы, принадлежавшие мне и Мэтту теперь — вотчина Антона. — Зато Кот, кажется, влюбился.

— Да? — закусываю губу. — И кто она?

— Понятия не имею. Сказал, как вернется — все расскажет.

— Конечно, расскажет. Я из него всю душу вытрясу!

Обещаю грозно, а муж смеется и переворачивает меня на спину, покрывая поцелуями мой округлившийся животик.

После очередного раунда Клим рассказывает, что Рощин — сыщик, которого нанял Кот, выяснил, что Мэт — сын мачехи Клима, последней жены его отца. И что месть как мотив — полная ерунда. На самом деле ему нужен был Тишка и опека над ним. Чтобы получить теневой бизнес Аристарха Белопольского и легализовать свой чудо — препарат, стирающий память, который он столько лет успешно тестировал на мне. И если бы не Клим, обрубивший связь Мэта со мной — я бы так никогда ничего не вспомнила. И что его бывшая любовница легко и просто сдала Клима Мэту, пообещавшему ей долю в бизнесе. Да, деньги развращают людей.