А еще через некоторое время, ближе к весне, по острогу прошел слух, что участники восстания болтают со своими женами и подругами даже во время прогулок. Самые любопытные каторжники поспешили это проверить и обнаружили, что слухи верны. В одном из дальних углов двора в заборе была небольшая, но все же достаточно широкая щель, и время от времени возле нее останавливался кто-нибудь из тех, у кого уже бывали и официальные свидания с близкими. При этом несколько его бывших соратников держались поблизости и следили за тем, чтобы на него не обратили внимания солдаты-надзиратели. А спустя несколько минут прятавшийся в углу человек уступал место одному из них. Ссыльные рассказывали о себе и расспрашивали жен о том, как им живется в Чите, слушали их жалобы на грубое обращение охраны острога и сочувствовали им, призывали их быть мужественными, просили у них прощения… А еще – просили жен писать письма их родственникам и рассказывать им о жизни на каторге, что было еще более серьезным нарушением правил, так как переписываться с живущими на свободе людьми заключенным было запрещено. Однако этой хитрости тоже никто не мешал, несмотря на то что на почте все письма жен ссыльных должны были просматриваться.

Постепенно бывшие бунтовщики совсем осмелели и, уже почти ни от кого не скрываясь, бегали на прогулках в заветный угол и собирались там большой толпой. Они по-прежнему не откровенничали с другими заключенными, но слухи продолжали распространяться по всему острогу, и вскоре всем стало известно, что к нескольким каторжникам приехали жены, невесты или сестры. Поговаривали, что щель в заборе обнаружила одна из этих женщин, и только потом от нее о ней узнали заключенные, и это было очень похоже на правду. Сами каторжники вряд ли догадались бы исследовать забор в поисках слабых мест в нем – они на прогулках были слишком заняты своими грустными переживаниями и вообще не смотрели по сторонам. Зато теперь угол с неплотно примыкающими друг к другу бревнами в заборе стал для них местом самого настоящего паломничества. Переброситься парой слов с живущими на свободе женщинами приходили туда не только их мужья и братья, но и их бывшие соратники, к которым никто не приехал. Им вестницы из невообразимо далекой столицы тоже сообщали какие-то важные для них новости, и они весь оставшийся день ходили почти такие же счастливые, как и родственники этих вестниц.

Надсмотрщики, да и их начальство тоже, не могли не узнать об этих запрещенных встречах, как бы тщательно ни скрывали их заключенные, однако никто из них, похоже, не считал разговоры через забор опасными. Во всяком случае, приходить к щели каторжникам никто так и не запретил, даже после того, как они начали собираться рядом с ней довольно явно. Это казалось странным давним обитателям острога, но в конце концов они приняли такое положение дел как должное.

– Если к ним из самой столицы приехали их жинки, значит, люди они хорошие, – заявил на прогулке один из заключенных, почти двадцать лет назад отправленный в читинский острог за разбой. – Значит, это такие люди, что… – Он осекся, не умея подобрать нужного слова, сердито зыркнул на слушавших его товарищей по несчастью, тоже живущих на каторге много лет, и, махнув рукой, резко закончил: – В общем, к худым людям их бабы и девки в нашу глушь не поедут, вот!

Большинство слушавших эту речь ссыльных глубокомысленно закивали головами. Почтение перед дворянами, пусть и лишенными своих титулов, было усвоено ими с раннего детства, и даже годы тяжелой жизни, полной преступлений, а потом каторжных работ не смогли избавить их от этого чувства. Из-за этого им и прощались всевозможные послабления в работе, а теперь еще и подарок судьбы в виде встреч с супругами.

А сами счастливчики, даже не догадываясь о том, что остальные ссыльные обсуждали их достоинства, были в тот момент заняты тем, чтобы не слишком заметно подойти к заветному углу и заглянуть в щель, за которой уже поблескивал чей-то глаз.

А потом наступил день, когда разговоры в углу прошли как-то особенно бурно. Первым к щели наклонился молодой Иван Анненков, но, простояв в таком положении всего минуту, он вдруг резко выпрямился, отпрянул от забора и даже подпрыгнул на месте, громко звякнув сдерживающими его кандалами. Сразу несколько человек подошли к нему вплотную, и он начал обниматься с каждым из них, а потом вдруг снова бросился к забору, не слишком вежливо оттеснив от него склонившегося к щели Никиту Муравьева. Однако тот не захотел так легко отдавать завоеванное место у забора и тоже принялся отпихивать Анненкова, сопровождая это недовольным ворчанием. Еще двое заключенных подошли к ним вплотную, готовые разнять соперничающих друзей, если их борьба станет слишком яростной, чтобы не привлечь внимания надзирателей. Но их участие не понадобилось: потолкавшись немного, Анненков и Муравьев все же взяли себя в руки, еще раз по очереди поговорили со стоявшими по другую сторону забора собеседницами, а потом пустили к щели Василия Давыдова. Тот стоял, согнувшись над щелью, довольно долго, а когда наконец отошел от нее, вид у него был растерянный и как будто бы даже испуганный. Он прислонился спиной к забору чуть в стороне от щели и, задрав голову, стал смотреть на усыпанное звездами небо, а когда кто-то из товарищей подошел к нему, собираясь что-то спросить, жестом попросил оставить его в покое. Муравьев с Анненковым и еще двое друзей потоптались немного рядом с ним, но он так и не стал с ними разговаривать, а потом и вовсе отошел от щели и принялся прогуливаться вдоль забора в одиночестве.

Остальные бывшие заговорщики потолпились еще некоторое время у щели, а потом тоже разбрелись по двору, стараясь, как это всегда бывало после разговоров с женами, попасться на глаза надзирателям и показать им, что они просто гуляют и не делают ничего запретного. Однако, несмотря на все их старания вести себя как обычно, скрыть царившие в их компании радость и какую-то странную нервозность никому из бунтовщиков не удалось. Анненков и Муравьев, хоть и успокоились немного после первой бурной радости, все равно продолжали сиять такими довольными улыбками, словно находились не в остроге, а на каком-нибудь празднике, а их друзья поглядывали на них с нескрываемой завистью. А Давыдов, некоторое время пребывавший в растерянности, постепенно тоже пришел в веселое расположение духа и под конец прогулки уже громко и радостно обсуждал что-то с Иваном Пущиным.

О причинах столь бурной радости и странной рассеянности бывших дворян-заговорщиков все остальные каторжники узнали к вечеру. Счастливчики и их друзья обсуждали эти приятные новости только в своем кругу, никого больше не посвящая в их личные дела, однако каким-то образом слухи о происшедшем все-таки вырвались за пределы их тесной компании и распространились по всему острогу. И к тому времени, когда заключенных погнали укладываться спать, все до единого уже знали, в чем состояли неожиданные известия, полученные Давыдовым, Муравьевым и Анненковым. Всем троим их жены сообщили, что скоро они в очередной раз станут отцами…

Охранявшим острог солдатам все стало известно через несколько дней. Они усиленно старались делать вид, что их абсолютно не касается прибавление в семье поднадзорных им преступников, однако полностью остаться равнодушными к этому надзиратели не смогли. Как-то незаметно, словно бы само собой, все начало складываться так, что будущим отцам стали давать более легкую работу и требовать с них немного меньше, чем с других каторжников. Однако это, как ни странно, не вызвало у остальных ни зависти, ни обид, ни еще каких-нибудь злых чувств. Возможно, потому, что ни один из этих троих оказавшихся на особом положении людей не стремился облегчить себе жизнь сам и не пытался злоупотреблять хорошим отношением тюремного начальства…

Больше никаких особых потрясений в остроге не случалось. Шли дни и недели, долгая зима неохотно начала сменяться весной. Во дворе острога уже не наметало огромные снежные сугробы, и узникам не нужно было расчищать их – вскоре там стало скользко и мокро из-за тающего снега, а бревна, из которых был сколочен забор, потемнели от сырости. Ссыльные бунтовщики продолжали на каждой прогулке переговариваться со своими родными через щель, несмотря на то что теперь все мужья, чьи жены жили в Чите, отпускались к ним на свидания через день, а Давыдову, Анненкову и Муравьеву и вовсе разрешалось иногда провести с супругами целые сутки. А надзиратели по-прежнему делали вид, что не замечают этих «тайных переговоров». Все прекрасно понимали, что ссыльные все равно обязательно найдут способ как можно чаще общаться со своими любимыми супругами и что никакой опасности разговоры о будущих детях и здоровье их матерей точно не представляют.

Глава XVII

Чита, северная окраина, 1828 г.

Три одетые в простую крестьянскую одежду, но при этом причесанные по петербургской моде дамы стояли возле кухонного стола и полными ужаса глазами смотрели на лежащую на нем ощипанную курицу. Прасковье Егоровне Анненковой, еще недавно носившей имя Полина Гебль, с трудом удавалось скрыть свою снисходительность по отношению к никогда не готовившим самостоятельно и не умеющим даже самых простых вещей дворянкам. Ей не хотелось обижать тех, с кем она уже пережила столько невзгод и рядом с кем ей предстояло жить в Сибири еще много лет, но полностью побороть в себе высокомерие она, как ни старалась, не могла. Слишком уж глупой и неуместной в их новой жизни казалась ей эта затмевающая все остальные чувства аристократическая брезгливость.

– Ну что же, смотрите внимательно, дамы, – сказала она нарочито бодрым голосом и, взяв в правую руку нож, приготовилась разделывать курицу. Стоявшая слева от нее Елизавета Нарышкина шумно вздохнула, а потом крепко сжала губы, и ее лицо приняло окончательно обреченное выражение. Замершая у стола справа Александра Муравьева, не сдерживаясь, тихо всхлипнула и содрогнулась всем телом. Поглядывая на них, Прасковья тоже почувствовала страх: как бы ее подруги при виде куриной крови не лишились чувств! Придется помогать им, перетаскивать в комнату на кровать, брызгать на них водой, а потом еще и готовить обед не только для Жана, но и для их мужей – и когда она успеет со всем этим управиться?!

К счастью, обе дамы оказались более стойкими, чем думала о них Прасковья Егоровна, а кроме того, они теперь не были, как раньше, затянуты в мешающие свободно дышать корсеты, поэтому до обмороков дело все же не дошло. Гостьи Анненковой только вцепились обеими руками в край стола, возле которого стояли, да так сильно, что на их когда-то нежных и белокожих, а теперь шершавых и огрубевших от разной черной работы руках вздулись тонкие синеватые жилки. Но они продолжали через силу смотреть, как их новая подруга и соседка преспокойно режет на части курицу.

– …вот так, а теперь вынимаем все потроха и отрезаем голову с шейкой. Видите, как все просто? – объясняла Прасковья, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно мягче и спокойнее и чтобы в нем не промелькнуло даже намека на насмешку. – А дальше все зависит от того, что вы хотите приготовить. Суп сварить, или зажарить ее, или нафаршировать…

– Ммм… – задумчиво протянула Елизавета Петровна и впервые за все время «урока» улыбнулась. Должно быть, вспомнила какие-нибудь вкусные изысканные блюда из курицы, которые ей готовили в Петербурге… А вот Александра Григорьевна, наоборот, стала еще грустнее и бледнее. Ее отвращение от вида сырого мяса от слов Прасковьи и воспоминаний о прошлом только усилилось.

– Ну, раз сегодня мы варим суп, то надо нарезать ее на небольшие куски, – продолжила Анненкова и, оторвавшись от курицы, повернулась сначала к одной, а потом к другой своей ученице. – Давайте, Елизавета Петровна, попробуйте!

Нарышкина снова сжала губы и медленно, словно каждое движение давалось ей с огромным трудом, протянула руку и взяла у Прасковьи нож. Когда ее пальцы сомкнулись на потемневшей от воды деревянной рукоятке, она слегка скривилась, но ничего не сказала и потянулась второй рукой к выпотрошенной курице. Дотрагивалась до мяса она с уже ничуть не скрываемым отвращением.

Анненкова, отступив на полшага от стола, дожидалась, когда ее высокородная ученица справится с собой и начнет резать курицу. Нарышкина прижала птицу к столу, занесла над ней нож и осторожно, почти не надавливая на него, провела им по скользкой куриной коже. Прасковья вздохнула – как и следовало ожидать, аристократке не удалось даже немного надрезать кусок.

– Нажмите посильнее, а потом давите нож не вниз, а вперед, – вновь повторила она свое объяснение тоном бесконечно терпеливого учителя.

– Да-да, я помню, – сосредоточенно кивнула Елизавета и с силой вцепилась левой рукой в курицу. Нож разрезал тонкую кожу, но затем все-таки соскользнул с куска и громко стукнул по деревянной поверхности стола. Нарышкина виновато подняла на Прасковью глаза.

– У меня не получится. Не могу…

– Ну это же так просто! – попробовала уговорить ее продолжить Анненкова, но Елизавета уже отложила в сторону нож и, достав из рукава крошечный шелковый носовой платок, принялась тщательно вытирать им руки. То, что они были липкими от мяса и крови, причиняло ей чуть ли не физические страдания, и Прасковья внезапно почувствовала к подруге острую жалость.