Якушкин представил, как он снова возвращается в острог и усаживается вертеть мельницу, и одна мысль об этом привела его в еще большее раздражение. Даже непосредственная опасность быть избитым, а то и покалеченным взбунтовавшейся толпой казалась ему менее страшной!
– Разгоните вы их, они вас послушаются! – сказал он городничему, безуспешно стараясь, чтобы его слова прозвучали вежливо.
– Не уверен, – возразил тот. – Они слишком злы на вас и слишком боятся этих ваших штуковин, – городничий неодобрительно кивнул на злополучный столб. – Сомневаюсь, что, если они нападут на вас, я сумею вовремя их остановить. А они сейчас в таком боевом задоре, что одними синяками вы вряд ли отделаетесь – они могут и убить.
– Если они меня убьют, у вас будут неприятности, – жестко парировал Иван Дмитриевич. – Не боитесь сами попасть на каторгу, которую вы мне только что пророчили?
– Ох, и упрямый же вы, господин Якушкин! – страдальчески простонал городничий, вновь оглядываясь на толпу, которая опять начинала потихоньку волноваться. – Поймите, они – темные люди, суеверные, для них вся ваша наука – это что-то страшное и вредное. И они действительно думают, что эти приборы – причина их бед.
– А я виноват, что они настолько глупы, что могут так думать?! – резко огрызнулся Якушкин.
– Но вы же понимаете, что их не переубедить? И что они могут броситься на вас в любую минуту?!
– И поэтому я должен их послушаться и прекратить свои исследования?!
– Ох, – закатил городничий глаза. – Ну до чего же с вами тяжело, Иван Дмитриевич…
– Да, со мной тяжело. С теми, кто делает что-то полезное, всегда тяжело, – жестко ответил изобретатель. – С теми, кто школы для детей открывает, с теми, кто наукой занимается…
– …в заговорах участвует, – не без язвительности продолжил городничий. – И при этом, как бывший каторжник на поселении, вообще-то не имеет никакого права заниматься ни школами, ни науками…
Якушкин при этих его словах сразу как-то сник, лишившись значительной части своей самоуверенности. Теперь перед главой Ялуторовска и недовольными крестьянами стояла не гордая жертва человеческого невежества, а самый обычный пристыженный и осознающий свою вину человек.
Но и крестьяне к тому времени уже утратили изрядную долю своей воинственности. Присутствие городничего охладило самые горячие головы, а то, как дружелюбно он общался с Иваном Якушкиным, заставило многих усомниться в необходимости немедленной расправы с «виновником засухи». Теперь крестьяне лишь молча бросали на Ивана и на столб злобные взгляды и с надеждой ждали окончания его беседы с городничим – вдруг тот мирным путем уговорит изобретателя убрать со столба все приборы?
Некоторые собравшиеся уже и вовсе начали скучать. К тому же жара все усиливалась, стоять на солнцепеке становилось все тяжелее, а разговор городничего с Якушкиным грозил затянуться. Все чаще то один, то другой деревенский житель поглядывал на другую сторону улицы, которая находилась в тени, и тяжело вздыхал. Это заметили и городничий, и сам виновник беспорядков. Они перебросились еще несколькими фразами, и глава Ялуторовска снова подошел к уже заметно присмиревшей и уставшей толпе.
– Иван Дмитриевич вам обещает, что уже совсем скоро жара кончится и пойдут дожди! – сказал он громко. – Подождите еще несколько дней, и все будет хорошо. А если не будет – тогда мы снесем этот столб со всеми приборами!
Притихшая было толпа снова заволновалась.
– Сейчас его снести надо! Сейчас!!!
– Тихо!!! – крикнул в ответ городничий. – Снесем через неделю, если не будет дождя! Это мое последнее слово! А кто сейчас не разойдется – отправится в участок!!! – с этими словами глава города махнул рукой в сторону соседнего дома, возле которого уже собралось несколько городовых. Их было слишком мало, чтобы сладить с многочисленной толпой, однако крестьян, привыкших относиться к стражам порядка с опаской, их присутствие заставило еще сильнее умерить свой гнев на изобретателя. Кричать о том, что столб надо сломать, а самого Ивана Якушкина побить, никто больше не решился. Протестующие лишь продолжали злобно посматривать на столб, но некоторые из них уже начали медленно отступать от него подальше, делая вид, что этот предмет всеобщего недовольства их больше не интересует.
– Давайте, давайте, езжайте домой, мы тут сами во всем разберемся, – принялся подгонять их городничий. Сельские жители, ворча себе под нос что-то недовольное и не слишком почтительное по отношению ко «всяким ученым», стали медленно отступать от столба к дороге. Любопытные горожане, собравшиеся неподалеку от толпы крестьян, поняли, что до драки с изобретателем дело уже точно не дойдет и ничего интересного они больше не увидят, и тоже стали с разочарованным видом расходиться. Прошло минут десять, и возле столба с приборами остались только городничий и виновник едва не разразившихся беспорядков.
– Убрали бы вы их все-таки от греха подальше! Я ведь в следующий раз могу с ними и не справиться, – сердито сказал городничий, кивая сначала на столб, а потом на уходящих крестьян.
– Если вы их боитесь – не приходите сюда в следующий раз вообще, я сам разберусь, – огрызнулся в ответ Якушкин, но потом, чуть помедлив, добавил уже более вежливо: – Спасибо, что за меня вступились. И простите, что я вам мешаю спокойно жить.
– Да не за что! Лучше бы вы эти свои штуки убрали, а не извинялись, – уже без всякой злости вздохнул городничий.
– Эти штуки нужны! Они помогут мне узнать все про здешний климат! – вновь с жаром принялся доказывать ему Якушкин. – А если я это узнаю, то смогу заранее предсказывать и засуху, и дожди, и любую погоду. И крестьянам смогу точно сказать, когда им лучше сеять хлеб, а когда убирать, чтобы урожай был больше. Им же самим станет легче жить, понимаете?
– Да я-то понимаю, только вот они, – глава Ялуторовска махнул рукой вслед уходящим по дороге деревенским жителям, – вряд ли когда-нибудь вас поймут. И уж точно благодарности вы от них не дождетесь.
– А я не для этого работаю, – равнодушно пожал плечами Якушкин.
– Ладно, будьте все-таки осторожны! – посоветовал ему городничий и тоже отправился прочь. Изобретатель вздохнул и зашагал к двери своего дома.
– Иван Дмитриевич, здравствуйте! – неожиданно окликнули его сзади, и Якушкин остановился. К нему быстрым шагом приближался взволнованный человек в рясе священника.
– Добрый день, отец Стефан, – устало улыбнулся ему Якушкин и сделал приглашающий жест в сторону двери. – Заходите!
– Мне сказали, тут целая толпа собралась и вас то ли бить собираются, то ли выгонять из города! – с трудом переводя дыхание, сказал священник, входя в дом и направляясь знакомой дорогой на второй этаж, в комнату ссыльного.
– Толпа меня вежливо попросила разломать мои приборы, но, когда я отказался, раскланялась и ушла, – усмехнулся в ответ Иван Дмитриевич и принялся, то посмеиваясь, то грустно вздыхая, пересказывать своему гостю только что приключившуюся с ним историю. Священник слушал его с сочувствующим видом и, когда Якушкин закончил, тоже тяжело вздохнул:
– Вы все-таки будьте с ними поосторожнее!
– Да это все не так страшно, как кажется, они бы ничего мне не сделали, я уверен, – возразил Иван. – Ерунда это все, бывают вещи пострашнее… – Он на мгновение замолчал, а потом вдруг добавил: – Я вчера письмо получил от сыновей. Их мать умерла. Моя Настя…
– Соболезную. Упокой, Господи, душу рабы твоей Анастасии… – тихо отозвался отец Стефан. Иван Дмитриевич опустил глаза.
– Она так хотела быть со мной, эта влюбленная девочка… – пробормотал он еще тише. – А я ей не позволил, боялся, что и наши дети без нее не выживут, и сама она долго в Сибири не протянет… А может, я просто не хотел ее видеть, потому что не любил?..
Священник попытался что-то сказать ему, но Якушкин вдруг резко замотал головой:
– Нечего распускать нюни, нечего! Отец Стефан, мы с вами уже давно говорили о том, что здесь надо открыть еще одну школу, для девочек. Давайте теперь этим займемся, организуем такую школу в честь Насти! Она была бы рада…
Глава XXI
Ялуторовск, дом купца Бронникова, 1846 г.
Бывший князь Евгений Петрович Оболенский смотрел на свою расстроенную и готовую в любую минуту расплакаться ученицу и в тысячный раз говорил себе, что он – никудышный учитель и вообще не должен был браться за это дело. Ни дети жившего с ним в одном доме Ивана Пущина, ни часто бегающие к ним во двор любопытные крестьянские малыши никогда не понимали толком его объяснений и быстро начинали скучать на его уроках, а потом принимались искать самые разные предлоги, чтобы избежать их. Наверное, Евгению стоило уже тогда понять, что работа наставника – не для него, но он никогда не умел учиться ни на чужих, ни на своих собственных ошибках и не изменился даже теперь, когда ему минуло полвека. В свое оправдание он мог сказать лишь одно: теперь у него была взрослая ученица – бывшая крепостная по имени Варвара, помогавшая Пущину присматривать за его детьми. Оболенский надеялся, что с ней ему будет проще, чем с непоседливыми и не слишком послушными детьми. А когда стало ясно, что он снова ошибся и что обучать взрослую девушку еще труднее, чем малышей, было уже поздно. Эта девушка стала для него не просто ученицей, а близким другом, без которого ему с каждым днем было все труднее представить свою жизнь. И сама она к тому времени начала относиться к нему точно так же.
При этом уроки грамоты давались ей еще тяжелее, чем детям: она смущалась, находясь рядом с Евгением, и слишком сильно расстраивалась, когда он, потеряв терпение, повышал на нее голос. Оболенский извинялся, уговаривал Варвару не обращать внимания на его дурной характер и уверял ее, что вовсе не сердится на ее неудачи в учебе, сама она соглашалась не пугаться и не обижаться на него, но уже на следующем уроке все начиналось сначала.
В конце концов полностью разочаровавшийся в своих способностях доносить до людей знания Евгений предложил Варваре прекратить занятия и пообещал ей, что попросит учить ее азбуке Ивана Пущина. В ответ девушка, к крайнему изумлению поэта, горько разрыдалась и выбежала из комнаты, так ничего ему и не ответив. Оболенский весь день думал о том, чем же он обидел ученицу, но так и не понял, из-за чего она столь странно повела себя после его слов. А на следующее утро, в то время когда они с Варварой обычно садились заниматься, девушка снова робко постучала в дверь его комнаты. Евгений с удивлением впустил ее к себе и растерянно развел руками:
– Варенька, ты все-таки хочешь заниматься? Мы же вчера договорились…
Глаза девушки опять заблестели от навернувшихся на них слез, и внезапно Евгения осенило – он, наконец, пусть и с огромным опозданием, но сообразил, чего хотела его ученица, почему она так упорно стремилась учить с ним буквы! Обозвав себя мысленно дураком, болваном и еще несколькими такими же нелестными словами, поэт велел девушке сесть за стол, уселся напротив нее и осторожно, с трудом подбирая слова, заговорил:
– Варюшка, ты меня прости… Я тоже очень рад тебя видеть, и мне тоже очень хочется и дальше тебя учить. И… не только учить. Мне вообще нравится быть с тобой, нравится, когда мы вместе…
Варвара смотрела на него во все глаза, и в ее взгляде вспыхивали то надежда, то страх, то желание снова заплакать. А Евгений, теряя остатки уверенности, продолжал бормотать:
– Варя, я для тебя – совершенно неподходящая партия, я ссыльный, я государственный преступник! Да, сейчас я неплохо живу, почти свободно, могу ездить в соседние города, но это мне просто поблажки делают, это все в любой миг может прекратиться. Поэтому ты достойна лучшего, понимаешь?
Девушка смотрела ему в глаза, не мигая, и Евгений под взглядом ее больших испуганных серых глаз окончательно смутился и замолчал. В душе у него закипала досада – он, в юности бывший любимцем женщин и никогда не испытывавший в общении с ними никакой неловкости, не находил нужных слов, чтобы объясниться с простой крестьянкой! Если бы кто-нибудь сказал ему об этом лет двадцать с лишним назад, когда он еще жил в Петербурге и с замиранием сердца посещал заседания тайных обществ, Оболенский расхохотался бы в ответ. Зато теперь ему было совсем не до смеха…
– Евгений Петрович, – робко заговорила вдруг Варвара. – Простите меня, если вы неправильно меня поняли… Мне просто хотелось дальше у вас учиться, если это можно, если вы не возражаете…
Голос ее звучал как будто бы убедительно, но глаза так и бегали из стороны в сторону, и она старательно избегала встречаться взглядом со своим наставником.
– Не умеешь ты лгать, милая Варя! – улыбнулся Евгений. – И как раз за это я особенно сильно тебя люблю!
Слова, которые он все никак не решался произнести, вырвались у него сами, непроизвольно. Такое бывало с ним и раньше, он успевал выпалить что-то, не подумав и не сдержав себя, и почти всегда жалел потом о сказанном. Но теперь был совсем иной случай – Евгений, испугавшись собственных слов в первый момент, уже через секунду почувствовал облегчение. Все самое главное было сказано, ему больше не надо было сомневаться в том, говорить ему это или нет, подбирать нужные слова или делать вид, что он испытывает к своей ученице только братские чувства. Теперь все зависело только от Варвары, от ее ответа на его признание…
"Декабристки. Тысячи верст до любви" отзывы
Отзывы читателей о книге "Декабристки. Тысячи верст до любви". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "Декабристки. Тысячи верст до любви" друзьям в соцсетях.