В кабинет вернулась Екатерина. В одной руке она держала красивую резную шкатулку, в которой хранила письма своих родственников и самых близких подруг, а в другой – толстую пачку еще каких-то конвертов.

– Это еще не все, сейчас я остальное принесу! – сообщила она и положила шкатулку и конверты с письмами на пол перед камином. Сергей ответил ей сосредоточенным кивком – он в тот момент как раз комкал очередные несколько исписанных чьим-то каллиграфическим почерком листов. Екатерина снова исчезла и снова вернулась через несколько минут, высыпав на пол еще один огромный ворох бумаг. Пламя в камине, словно радуясь такой богатой добыче, разгорелось еще жарче, и его многочисленные языки бешено заплясали на бумажных листах. Больше они в ту ночь не угасали: Трубецкие каждую минуту подкидывали в камин все новые и новые письма, не давая огню ослабнуть. И огонь, благодарный людям за такую неслыханную щедрость, полыхал все сильнее, превращая в одинаковые горстки пепла каждое из принесенных ему в жертву писем. Он даже пытался вырваться из камина наружу, самые длинные языки пламени вытягивались так далеко, что едва не обжигали руки жгущих бумаги супругов, в воздух взлетали искры, а на пол вываливались маленькие тлеющие угольки. Сергей и Екатерина поспешно наступали на них, не давая им разгореться сильнее и поджечь паркет, но огонь все равно продолжал бушевать в тщетной надежде вырваться из камина и охватить весь дом.

Угомонилось ненасытное пламя, лишь когда черное небо за окном стало чуть-чуть светлее и приобрело темно-фиолетовый оттенок. Князь Сергей бросил в камин последнюю бумажку, оглядел усыпанный золой и заставленный пустыми шкатулками и ящиками стола пол своего кабинета и устало выдохнул:

– Все. Теперь, если… когда за мной придут, я никого не подведу под следствие. Разве только тебя, душа моя… – поднял он глаза на замершую рядом жену. – Но ты – женщина, ты скажешь, что ничего не знала, что я все скрывал от тебя. Тебе поверят.

– А за тобой могут прийти уже завтра? То есть сегодня? – со сдерживаемой тревогой в голосе спросила Екатерина.

– За мной придут, – поправил ее Сергей. – Сегодня, самое позднее к вечеру.

Трубецкая в ответ промолчала, устремив на мужа выжидающий взгляд. Всю ночь она, ни о чем не спрашивая, чтобы не терять времени даром, помогала ему жечь письма, но теперь знала, что имеет право услышать обо всем случившемся. А еще – что Сергей обязательно все ей расскажет.

Князь Трубецкой и сам понимал, что теперь ему придется раскрыть жене всю правду о своей деятельности в Северном обществе, больше ничего не скрывая и не ограничиваясь полунамеками. И когда ему стало ясно, что сейчас все тайны, в которые он не хотел посвящать Екатерину раньше, будут раскрыты, Сергей внезапно почувствовал облегчение. Это значило, что между ними не будет больше никаких секретов, что он сможет, впервые в жизни, быть полностью, предельно откровенным с любимой женщиной. И так будет всегда, все оставшееся время, которое они проведут вместе, – ему не придется ничего утаивать от нее и уклоняться от ее вопросов, извиняясь и объясняя, что он не может выдать не свою тайну. Ему вообще никогда больше не придется ее обманывать!

Правда, продлится эта абсолютно честная жизнь совсем недолго, в лучшем случае несколько дней – это князь Сергей тоже понимал очень хорошо. Но это лишь подстегивало его как можно быстрее выложить Екатерине все – чтобы оставшееся время насладиться хоть одним большим доверительным разговором с ней.

Трубецкой придвинул поближе к камину два стула и, дождавшись, когда супруга займет один из них, присел на краешек второго и немного поворошил кочергой догорающие угли. По ним снова побежали маленькие язычки пламени, и на хозяев дома полыхнуло жаром. Сергей встретился взглядом с Екатериной и принялся рассказывать…

Его обычно спокойная и обстоятельная речь теперь была на удивление сбивчивой и непоследовательной. Трубецкой говорил то о заседаниях общества, то о своих мыслях и сомнениях, возникавших у него, когда речь заходила о подготовке восстания, он то пытался оправдываться перед женой, то раскаивался и полностью признавал свою вину. Но Екатерина не торопила его и не переспрашивала, она терпеливо давала мужу высказать все, что он хотел высказать, и лишь время от времени молча кивала, показывая, что слушает и понимает его.

Огонь в камине, который больше никто не поддерживал, слабел на глазах и к тому времени, как Трубецкой закончил свою речь, почти исчез. Угли погасли, подернулись пеплом и потемнели, и лишь в нескольких местах среди них еще виднелись тусклые красноватые огоньки, готовые в любой момент снова ярко вспыхнуть, если кто-нибудь разворошит их кочергой. Но делать это было больше некому – хозяевам дома было не до камина, они сидели друг напротив друга и молчали, погруженные в мысли о том, что их ждет в ближайшие часы. Князь Сергей старался смотреть в сторону, не решаясь встретиться взглядом с женой, но сама она настойчиво пыталась заглянуть ему в глаза, и в конце концов ей это удалось.

– Значит, все начнется в одиннадцать? – уточнила княгиня.

– Да, – коротко ответил Трубецкой. – Сбор назначен на это время, но все может и запоздать… и вообще не сложиться… – По его лицу было видно, что больше всего он хотел бы, чтобы выступление не состоялось вовсе, но вслух Сергей об этом все-таки не сказал.

– И ты туда пойдешь? – спросила Екатерина. Голос ее при этом вопросе прозвучал настолько ровно и спокойно, что даже хорошо знающие ее люди, скорее всего, посчитали бы ее равнодушной и совсем не беспокоящейся о муже. Однако князь Сергей знал свою жену не просто хорошо – он знал о ней все.

– Прошу тебя, не волнуйся, я… не буду в этом участвовать, – ответил он еще более неуверенным тоном. – Я не хочу воевать против своих, против русских людей. Но, ты же понимаешь, я не могу бросить тех, кто мне доверяет, тех, с кем мы все это время были вместе…

– Ты туда пойдешь или останешься? – повторила Екатерина, вставая со стула и делая шаг в его сторону. Трубецкой привычно поднялся ей навстречу, и внезапно жена заключила его в объятия и нежно прижала к себе.

– Катя… даже если я сейчас никуда не пойду, я все равно буду главным виновником, – напомнил Сергей жене, но она продолжала молча обнимать его, и Трубецкой чувствовал, что не сможет оттолкнуть ее и уйти. – О моем участии в заговоре все равно узнают, меня все равно арестуют, и я не отрекусь от моих друзей, – сделал он последнюю попытку освободиться. Однако княгиня продолжала прижимать его к себе, и ее объятия постепенно становились все крепче.

– Пойдем ко мне в комнаты, Серж, – тихо сказала она. – Если вас сегодня арестуют, мы больше никогда не увидимся.

Возразить на это Трубецкому было нечего. Он тоже прижал супругу к своей груди, и так, в обнимку, они медленно двинулись к выходу из его кабинета…

– Даже если за мной сегодня не придут, я сам сдамся, – сказал он спустя час, когда они с Екатериной уже снова сидели друг напротив друга, не зная, о чем им теперь начать разговор.

Трубецкая немного помедлила с ответом, но потом с задумчивым видом кивнула:

– Разумеется. Я ни минуты не сомневаюсь, что ты это сделаешь. И в этом я тебе уже не смогу помешать.

Больше они в то утро не сказали друг другу ни слова – впервые за все время их знакомства обоим супругам и так все было ясно без слов. Разговоры им больше не требовались.

Глава VI

Санкт-Петербург, Сенатская площадь, 1825 г.

Адъютант генерал-губернатора Санкт-Петербурга Милорадовича Федор Глинка смотрел на своего начальника с испугом и сомнением. Двое конюших, наскоро седлавших губернаторскую лошадь, и вовсе едва сдерживались, чтобы не выдать свой страх. Михаил Андреевич ждал, что кто-нибудь из них попытается отговорить его от задуманного или даже помешать ему выехать из конюшни, но все трое так и не решились ему перечить. «И правильно, – с удовлетворением отметил он про себя, когда стало ясно, что никто не станет с ним спорить. – Слушать я бы их все равно не стал, а волнуются они совершенно зря! Ничего со мной там не случится, решительно ничего! Французы за всю войну мне ни царапины не нанесли, а тут – свои, русские!..»

Он вскочил в седло так легко, словно ему было не пятьдесят четыре года, а лет двадцать. Натянул поводья, и послушная лошадь, повинуясь каждому движению всадника, быстрым шагом вышла из конюшни, а затем сразу перешла на все ускоряющуюся рысь. Медлить было нельзя, он и так потерял время, пока одевался в парадный мундир и вообще приводил себя в надлежащий вид! Хотя и обойтись без этого он тоже не мог – для того чтобы его послушали и поняли, он должен выглядеть безупречно!

Вот и Сенатская, вот и возвышающийся над толпой бронзовый император Петр I на вставшем на дыбы и раздавившем змею коне. А толпа вокруг него и правда огромна, не соврали его люди, не преувеличили – их там сотни, нет, тысячи человек!.. Зато шпионы, которые доносили о деятельности тайных обществ, похоже, здорово преуменьшили их серьезность… Невесело тебе, царь Петр Алексеевич, смотреть на такое, не ожидал ты, когда строил наш город, что именно в нем найдутся люди, которые выступят против твоих потомков!

Милорадович пустил лошадь галопом, и ее копыта еще громче застучали по неровной брусчатке. Памятник Петру I на огромном каменном пьедестале и окружившее его человеческое море приближались, и теперь генерал-губернатор уже мог разглядеть военные мундиры на большинстве собравшихся. Да, его помощники не обманули его и не ошиблись с перепугу – это были военные, не пожелавшие присягать Николаю Павловичу. Чуть в стороне толпились и люди в светском платье, но их, как показалось Милорадовичу, было не очень много, и они явно оказались на площади случайно – обычные зеваки, которые шли мимо, услышали шум и из любопытства решили посмотреть, что происходит. «Эти неопасны, они разойдутся, если отступят офицеры и солдаты, – успел подумать Михаил Андреевич. – Именно их я должен переубедить. Должен во что бы то ни стало – нельзя допустить кровопролития, нельзя, чтобы русские люди убивали друг друга!»

Больше ничего подумать Милорадович не успел. Расстояние между ним и восставшими сократилось настолько, что его уже могли услышать, и все размышления вместе с чувствами мгновенно улетучились у него из головы. Так всегда случалось с ним перед боем – стоило начаться атаке, и он уже не думал, а только действовал. Так было очень много раз – когда-то он считал сражения, в которых участвовал, но после пятидесятого сбился со счета и перестал это делать. И каждый раз он действовал правильно, каждый раз ему удавалось обойтись в бою наименьшими потерями. Да и сам он выходил невредимым из каждого боя, за всю свою многолетнюю военную службу не получив ни одного ранения. Как-то он случайно услышал разговор двух солдат, которые называли его «заговоренным», и хотя тогда лишь посмеялся над такой слепой верой в удачу, порой ему казалось, что в их словах была доля истины. Бог как будто бы действительно хранил полководца в битвах, отводя от него пули и ядра – словно давая понять Милорадовичу, что он еще нужен своей стране и своим солдатам.

Теперь он точно знал, для чего был нужен, для чего судьба хранила его на поле боя. Не для войны, не для победы над врагами России. Для мира. Для того, чтобы не допустить гораздо более страшной вещи, чем война с другим государством. В этом и ни в чем другом было его главное предназначение, для этого он был рожден, а все остальное, вся его военная карьера и выигранные сражения, было лишь подготовкой к этому главному. «И я это выполню!» – было последней мыслью Михаила Андреевича перед тем, как он подъехал почти вплотную к выстроившимся перед памятником Петру людям.

– Здравия желаю! – крикнул он во все горло, и его сильный голос легко перекрыл царивший на площади шум. Это было не так уж трудно – когда-то Милорадович перекрикивал грохот пушек и стрельбу, и его команды прекрасно слышали все, кто воевал рядом с ним. Услышали его и теперь. На площади неожиданно стало тихо, и, быстро окинув толпу глазами, Михаил Андреевич увидел, что взгляды всех собравшихся теперь прикованы к нему. Среди множества обращенных к нему лиц было и несколько знакомых Милорадовичу. Нет, не несколько, гораздо больше! В более дальних рядах тоже стояли люди, которых он знал или хотя бы видел когда-то мельком. Знал по последней войне, видел под Бородином и в других местах сражений.

Михаил выхватил шпагу из ножен и резко взмахнул ею, салютуя военным. Некоторые из собравшихся вскинули руки к киверам, отдавая ему честь в ответ на его приветствие. Однако сделали это далеко не все. Большинство остались стоять, не шелохнувшись, и, глядя на них, те, кто поприветствовал генерал-губернатора, тоже поспешно и как будто бы виновато опустили руки. Милорадовичу показалось, что некоторые из стоявших в первых рядах офицеров посмотрели на них осуждающе.

– Ах, вы так… – тихо буркнул себе под нос Михаил Андреевич и снова возвысил голос: – Здесь есть те, кто воевал со мной? Кто из вас был со мной под Кульмом, Люценом, Бауценом? Кто защищал вместе со мной Родину?!