До Марьина они долетели быстро. Когда Андрей подвёз переодевшуюся Ирину к школе, они долго не могли расстаться. Меньше всего Ирине сейчас хотелось разлучаться с Симоновым. Но и Андрею тоже надо было на работу. Он будто почувствовал её настроение, вышел из машины, помог выбраться и ей, подхватил летнюю сумку для переноски слонов и направился по ступеням в школу. Увидев их в такую рань, деликатный охранник Василий Сергеевич, украдкой поглядывая на избитую физиономию Симонова, начал любимый свой разговор:

— Ирина Сергеевна, дорогая вы моя! Когда ж вы высыпаться-то будете? Ну, давайте я вам матрасик положу в фойе. Будете здесь ночевать. Всё дольше поспать удастся.

— Василий Сергеевич, да у нас вся школа так работает! На всех матрасов не напасёшься! Если только спортзал, фойе и столовую вместе с рекреациями матрасами устелим.

— Это точно, — согласился охранник, — у нас и Инна Аристарховна, похоже, исправляться начала. Сегодня вон даже раньше вас пришла! Но всё равно больше вас со Златой никто не работает. Хорошо хоть, её Павел забирать стал.

— Ирина Сергеевна тоже скоро будет вечерами раньше уходить, — не выдержал до крайности гордый Симонов, — я прослежу.

Василий Сергеевич благодушно закивал, потом замер и с восторгом и надеждой уставился на них:

— Я вас правильно понял?

— Абсолютно.

Охранник заполошно всплеснул руками и кинулся их обнимать. Ирина, которую он на радостях стиснул так, что ей стало трудно дышать, мельком глянула в огромные зеркала, которыми были увешаны стены. «Ну, чисто, роза, — подумала насмешливо, — такая же красная». И точно, покраснела она так, что трудно было бы не заметить. К счастью, кроме Василия Сергеевича и Андрея «замечателей» рядом не оказалось.

К кабинету она подходила в настроении, близком к эйфорическому. Рядом шёл любимый, вымечтанный мужчина, в реальность существования которого она уже и верить-то перестала. Ан нет, он существует, оказывается. Да ещё и — бывает же такое! — умудрился не просто рядом появиться, но даже влюбиться в неё.

Что ни говори, а права Злата. Чудеса случаются! И среди многочисленных дел и случаев учительницы химии Ирины Сергеевны нашлось место и сказке. Она блаженно улыбнулась и подумала: неправа мама, не останется она старой девой.

Андрей будто почувствовал что-то и, не дойдя пары шагов до её кабинета, прижал Ирину к себе свободной от летней сумки для переноски слонов правой рукой и поцеловал. Она хотела оглянуться — нет ли кого — но, подумав, плюнула на приличия и, тихо засмеявшись так, что у Симонова холодок пробежал по загривку, нежно прильнула к нему. Слоновья сумка с глухим грохотом ухнула на пол и следующие несколько минут там и оставалось.

Наконец, невероятным волевым усилием Андрей Евгеньевич Симонов заставил себя вспомнить о том, что он врач, и отправился на работу. Ирина Сергеевна Дунаева тоже задумалась об исполнении служебного долга и, бросив сумку в кабинете, направилась за экзаменационной папкой к завучу. В девять уже должен был начаться очередной экзамен. День покатился своим чередом. Обычный день, обычные дела. Жизнь снова шла своим чередом. Только теперь Ирина не чувствовала никакой пустоты. Словно нашёлся и встал на своё место один-единственный кусочек паззла. И картина стала полной, правильной и очень красивой.


А через три дня такой счастливой и благостной жизни Ирина, открыв утром дверь кабинета, обнаружила на полу записку. Развернула её, пробежала глазами и опрометью, забыв обо всём на свете, кинулась на третий этаж, к подруге. Влетела, молча кинула клочок бумаги на стол, рухнула на первую парту и завыла в голос, зажав ладони между коленями, захлёбываясь и хватая ртом воздух. Злата с глазами, от ужаса ставшими ещё больше, чем обычно, схватила записку и вслух, не веря себе самой, прочитала:

— Я ухожу, потому что вы сделали всё для этого. Жить больше не могу и не хочу. Я ненавижу вас и вашу химию. Все узнают, что виноваты вы, только вы.

Подписи не было. Злата вскочила, подбежала к подруге и прижала её к себе:

— Тихо. Тихо! Не рыдай! Это бред, ты слышишь? Это полный бред!

Ирина закрыла рот ладонью и поверх судорожно сжатых пальцев посмотрела на неё. В глазах — смертельная тоска пополам с надеждой.

— Я тебе говорю, что бред! — Злата не знала, как сейчас, вот в этот миг, убедить подругу, что всё не так страшно. Никогда в жизни, пожалуй, она не думала так быстро, так отчаянно, так лихорадочно. Она понимала только то, что ни в коем случае нельзя молчать. Надо говорить, говорить убедительно, горячо и не переставая. И она заговорила, чувствуя себя помесью гипнотизёра и бабки-знахарки. Слова лились, будто и без её участия, быстро-быстро и при этом плавно, словно и не обычные слова вовсе, а какой-то заговор:

— Этого не может быть. Я точно знаю. Верь мне. Если это пишет твой ученик или ученица, то и мой тоже. Мы ведём одни и те же классы. А у тех, кого я не учу, я принимаю экзамены. Я знаю почерки почти всех учеников в школе. Началку не знаю, но и ты в началке не работаешь. Да и не мог маленький ребёнок написать такое. Значит, это средняя школа. А это уже мой контингент. И я знаю, что говорю. Это — писал — не — наш — ребёнок. Судя по почерку, это девочка. Не наша! У нас таких точно нет. Это раз.

Второе: у тебя экзамен был в понедельник. Экзамен устный, поэтому оценки выставлены и объявлены тогда же. Сегодня четверг. Не долго ли ждала самоубийца? А если это кто-то, кому годовая оценка покоя не даёт, то тем более бред — год закончился неделю назад. Слышишь меня? Ты слышишь?!

Ирина, не отводя от подруги взгляда воспалённых глаз, кивнула. Злата заговорила чуть тише и медленнее, но с тем же нажимом:

— Теперь слушай меня дальше. Кто-то хочет тебя добить. Кто-то, кто занимается этим уже давно. Вспомни всё: запертый кабинет, пропавший журнал, кляузы. Я уже не уверена, что доска сама по себе рухнула. Думай, Ира! Думай, кто тебя так ненавидит! После заточения своего ты думать не захотела. Теперь пришла пора. Или мы найдём этого гада, или он тебя со свету сживёт. Он ведь тебе не просто пакостит, а бьёт всё сильнее и сильнее. Ир, неужели ты не видишь, что всё идёт по нарастающей?! Понимаешь?! Не плачь, не вой, а думай! Я тебе не дам лапки сложить! Не надейся!

Последние слова она буквально прокричала в бледное до синевы лицо подруги. Ирина вздрогнула и посмотрела на неё растерянно:

— Златик, я не знаю… Я ничего понять не могу! Так ты уверена, что это не наш ребёнок?

— Абсолютно. Но если тебе нужно подтверждение, давай я записку остальным филологам покажу. Никто лучше нас почерки детей не знает. И почерки учителей тоже нам знакомы, мы ж регулярно классные журналы видим, а там все коллеги на своих страницах пишут, даже трудовики и физруки. Если нам почерк незнаком, значит, точно чужой. У нас же профессиональная память на почерки. Ты вот на что посмотри, — она снова схватила записку и ткнула пальцем, — вот эта закорючка очень характерная, она у всех букв с хвостиками вниз повторяется. Видишь, и у «д», и у «у». Непростой почерк, с претензией на оригинальность. Такой сложно забыть. Я тебе клянусь, что раньше его не видела! И ещё мне кажется, что писали без ухищрений, не стараясь изменить почер. Я, конечно, не графолог, но почти уверена, что и обстановка была не предсуицидальная, вполне себе спокойная. Понимаешь? Это обман. Кто-то хотел тебя расстроить, выбить из колеи. Думай, кто. Думай, Ира!

Ирина молча смотрела на подругу. Во взгляде её ужас медленно сменялся растерянностью, а та в свою очередь — надеждой. Видя положительную динамику, Злата сердито продолжила:

— Как тебе тогда Полина Юрьевна сказала: вспоминай, кому отказала и у кого парня увела? Ты ни до чего не додумалась тогда?

— Нет. Я, правда, ничегошеньки не понимаю. Ты же всё обо мне знаешь. Я ж махровая старая дева. У меня поклонников-то с институтских времён не было! Некому отказывать, когда желающих не имеется! И уж тем более никого не уводила. У нас же с тобой одинаковые старорежимные принципы!

— Ладно. Пусть так. Тогда давай по работе. Кого могла обидеть? У меня тут где-то список сотрудников школы был, я к выпускному распечатывала, чтобы никого не забыть поздравить, — она с грохотом пошуровала на столе, заваленном папками и папочками, из-под самой нижней вытащила листок, положила на первую парту, уселась на стул и уткнулась в записи. Давай по порядку. Садись рядом, будем вспоминать… Абрамов Николай Михайлович?

Ирина отрицательно мотнула головой:

— Нет, у нас с ним нежнейшие отношения, он же чудесный дядька, я его обожаю.

— Вычёркиваем. Андреева Ульяна Викторовна?.. Бакашин Дмитрий Аркадьевич?.. Дьяченко Олеся Николаевна?

— Нет, нет и нет. Всё чинно, мирно, благополучно. Если и есть, то уж такие мелочи, что просто смешно. Из разряда столкновения в дверях, случайно заныканной на педсовете ручки и перепутанных журналов.

— Ну да, ну да, — Злата старательно вычёркивала коллегу за коллегой, пока не подошёл к концу весь список. — Давай-ка не по учителям, а по всем остальным пройдёмся. Начнём с первого этажа. Как у нас отношения со столовой?

— Отличные. Меня тётя Валя всё время подкормить пытается, считает, что я «худэнька и малэнька», как она говорит. А с остальными я так, на уровне «здрастье — до свиданья — спасибо — на здоровье». Ты ж меня знаешь, у меня же издержки воспитания: сто пятьдесят раз скажу «спасибо» и двести извинюсь. Тут глухо.

— Так может, ты тётю Валю обидела отказом от какого-нибудь очередного пирожка?

— Ага, и она решила мне отмстить таким вот небанальным образом. Да не отказывалась я никогда, я же люблю поесть, просто не поправляюсь. Не в коня корм!

— Другой вариант, она тебе хочет отплатить за то, что ты своим недокормленным видом позоришь труд работников столовой.

— Ой, лучше молчи! При твоей буйной фантазии мы сейчас далеко зайдём. Давай от столовой абстрагируемся.

— Хорошо. Дальше на первом этаже у нас медкабинет. Что у тебя с Лилей?

— Да ничего у меня с Лилей. Я её вижу в лучшем случае раз в неделю, и тоже очень славно общаемся.

— Может, ты её дибазол недоверием оскорбила? Отказалась давать детям? Посетовала на неэффективность?

— Злат, ну придумай что-нибудь менее завиральное!

— Я бы рада, но не получается. Ты ж просто образец идеального педагога: высокопрофессиональна, выдержанна, корректна, доброжелательна, безупречно вежлива и бесконечно терпелива… Слушай, а может, кто-то рядом с тобой испытывает дикий комплекс неполноценности, вот и решил устранить вечное напоминание о собственном несовершенстве?! Нет, не подходит! Потому что тогда я первая претендентка на роль злодейки. Поскольку я с тобой больше всех общаюсь и чаще вижу твою идеальность. Но я точно не завидую. Я тобой горжусь!

Ирина слабо рассмеялась. Вроде бы, и испытанный ужас начал рассеиваться. Она благодарно взглянула на подругу и потребовала:

— Давай дальше!

— Дальше у нас завхоз Джулия Альбертовна Синичкина. Вспоминай!

— Ну, у неё из всех вышеперечисленных больше всего поводов меня не любить. Как и у меня не выносить её.

— Знаю я эти поводы. Мел вовремя не забрала, и ей пришлось тебе его лично приносить. И всё в том же духе. Я права?

— Ага. Гаврики мои парту разобрали, мы починили, конечно, но крепёж растеряли, пришлось мне в магазин идти, а Джулия, когда инвентаризацию проводила, своим соколиным оком узрела, что крепёж не штатный. Ну, и пошумела, конечно. Ты ж её знаешь! — Ирина пожала плечами. — Я пошумела в ответ. Потому что у меня замок с самого ремонта заедал, а она никак не присылала мастера. Пошумела, всё и сделали на следующий же день. С нашей Джулией ведь всегда так. «Не наедешь — не поедешь», — они переглянулись и засмеялись.

Эту крылатую фразу изрекла в сердцах Полина Юрьевна, отчаявшаяся сделать из неплохого завхоза Джулии Альбертовны ещё и приемлемого для жизни в коллективе человека. Не вышло. Как и большинство завхозов, Синичкина считала своим святым долгом оберегать государственное добро от варваров в лице детей, легкомысленных учителей, неаккуратных завучей и даже слишком, по её мнению, добросердечного директора. За каждую пачку бумаги, мел, канцелярские принадлежности, не говоря уже о досках, мебели, краске, растворителе и прочая, прочая, она билась аки лев. И выдавала требуемое только после двадцатого напоминания. Всегда стараясь, впрочем, по возможности увильнуть от неприятного момента расставания с нажитым непосильным завхозовским трудом имуществом.

— Да, Джулия могла бы воспылать к тебе ненавистью. — согласилась страшно довольная тем, что, увлечённая этой абсурдной в общем-то деятельностью, Ирина ожила, Злата, — но вся проблема в том, что тогда она должна была бы начать изводить весь педагогический коллектив скопом, поскольку нет буквально ни одного человека, с кем бы она не билась. И ты из нас всех ещё самая деликатная и вежливая. Я тут ненароком слышала, как с ней наш Игорь Константинович ругается. Караул! Стёкла дрожат! Так что Синичкина тоже отпадает.