Уорвик прикрыл окно и отхлебнул из чаши теплого вина с пряностями. С каждым глотком он чувствовал новый прилив сил. Щеки его окрасил легкий румянец, глаза заблестели.

«Чудак этот лекарь Маттео! Неужели он не понимает, что без вина мне не продержаться так долго?»

Ведь если не считать пары часов, что он продремал прошлой ночью на жалком ложе какой-то шлюхи, вот уже вторые сутки он на ногах и не смыкает глаз. А сколько сделано! Совет затянулся, и они подробно обсудили план обороны побережья Англии, распределив, кто за какой участок побережья несет ответственность. Затем состоялась довольно бурная встреча со старейшинами купеческих гильдий, после чего ему пришлось заняться вопросами о поступлениях в казну, о положении в гарнизонах, а также прошением баронских лиг севера, куда, по всей видимости, ему предстоит незамедлительно отправиться, чтобы подавить тамошние волнения. Но самое скверное осталось на десерт, когда он отправился в покои короля Генриха, чтобы тот скрепил своей подписью и печатью ряд документов, и там ему пришлось выслушать пространное рассуждение о выводах, сделанных королем из перечитанного им только что труда блаженного Августина. Уорвик сидел как на иголках, не вникая в толкования каждой фразы святого. Немудрено, что, возвратившись от короля, Уорвик вновь хлебнул незаменимой асквибо и, хвала Всевышнему, силы вернулись к нему.

Он прошел в глубь кабинета. Ноги по щиколотку утопали в мягком ворсе персидского ковра. Возле массивного камина из черного гранита было довольно светло. Здесь находился письменный стол Делателя Королей, рядом – заваленный бумагами секретер, а напротив – три пюпитра, за которыми с перьями наготове ожидали секретари.

Уорвик сел и, откинувшись на спинку кресла, принялся диктовать. Ему предстояло отправить письма трем правителям: родственнику Ланкастеров португальскому королю Альфонсу V, герцогу Бретонскому Франциску II и молодому главе Флорентийской республики Лоренцо Медичи. По сути, это были вполне официальные любезные ответы на столь же официальные дружественные послания, и, чтобы не тратить времени на каждое в отдельности, Уорвик диктовал сразу три текста, пользуясь привычными формулами дипломатической вежливости, порой делая паузы лишь для того, чтобы подчеркнуть ту или иную особенность в письме к одному из адресатов.

Писцы иной раз обменивались быстрыми взглядами, поражаясь ясной трезвости мысли этого утомленного и изрядно выпившего человека. Его хрипловатый, но твердый голос гулко отдавался в огромном покое, пустоту которого не могли заполнить ни мягкие ковры, ни дорогая резная мебель, ни стоявшие, словно немые стражи в простенках между окнами, богатые турнирные и боевые доспехи герцога. Комната все равно казалась необитаемой, живым здесь был лишь этот зеленоглазый человек с простой чашей в руке, ибо даже торопливо скрипящие перьями секретари в их темных одеждах были неотличимы от деревянных изваяний, поддерживающих буфет за их спинами.

Наконец с письмами было покончено. Уорвик просмотрел их, поставил подпись и жестом отослал писцов. Вот теперь, кажется, все. По крайней мере на сегодня. Хотя нет, на его столе еще лежит нераспечатанное послание от канцлера королевы Маргариты сэра Джона Фортескью. Пожалуй, из приверженцев королевы Алой Розы этот человек был Уорвику ближе всех. Они сошлись еще во Франции и порой вели долгие беседы об управлении государством. Оба сходились на том, что, возможно, более редкие созывы парламента пойдут только на благо страны. Еще тогда Фортескью пообещал составить для Уорвика программу реформ – и вот сдержал слово. Однако у герцога все не доходят руки, и желтоватый пергаментный свиток вот уже неделю пылится на его столе. Но сегодня он займется им во что бы то ни стало.

Уорвик допил вино, придвинул кресло к столу и, сломав печать, развернул свиток. Вверху каллиграфическим почерком Фортескью было выведено: «Трактат, высланный из Франции графу Уорвику, его тестю». «Его» – значит, воспитанника Фортескью Эдуарда Уэльского. Уорвик усмехнулся. Канцлер без памяти любил молодого принца, и весьма жаль, что примеру сэра Джона не последовала его дочь Анна.

Пламя свечей заколебалось. Дверь в кабинет неожиданно отворилась, и вошел церемониймейстер. Стукнув об пол витым серебряным жезлом, он возвестил:

– Ее высочество принцесса Уэльская!

Уорвик остался неподвижным. Вот чего он сегодня не ожидал! После ссоры в день приезда Анны они почти не встречались, если не считать торжественных приемов и молебнов, на которых им в соответствии с придворным этикетом приходилось присутствовать. Анна держалась высокомерно, и это возмущало Уорвика, ибо, несмотря на размолвку, он уже простил дочь и тосковал по ней, особенно сейчас, когда они оказались под одним кровом.

Однако Анна, казалось, не стремилась припасть к коленям отца и вымолить прощение за свой дерзкий поступок. Некоторое время она прожила у своей сестры в Савое, затем совершила поездку в Оксфордшир, несмотря ни на плохую погоду, ни на то, что на дорогах творились бесчинства. На днях она вернулась, но избегала отца по-прежнему. И вот теперь этот поздний визит.

Принцесса вошла стремительно, без реверанса – обычного приветствия. В руках ее был накрытый салфеткой поднос. Кивком головы отослав церемониймейстера и сопровождавших ее фрейлин, она приблизилась к отцу.

– Ваша светлость, вы отсутствовали сегодня за столом и, как я узнала от камергера, вообще сегодня ничего не ели, не считая кое-какой закуски. Не сочтите за дерзость мое неучтивое вторжение, но я всего лишь хотела оказать вам маленькую услугу. Это легкий ужин.

Анна поставила перед ним поднос.

«Как она хороша! – с горькой нежностью подумал Делатель Королей. – Когда-то ее называли лягушонком, однако теперь даже самые привередливые ценители должны прикусить языки, ибо в моей девочке есть нечто большее, чем обычная женская красота, что возвышает ее над другими».

В самом деле, Анна Невиль обладала незаурядной внешностью. Высокая, еще не утратившая подростковой худобы, она была прелестно сложена, а грация и гибкость юной леди сочетались с порывистостью и живостью, выдававшими сильный темперамент. Горделивая посадка головы, грациозная, чуть склоненная вперед шея, округлое выразительное лицо, прямой, чуть вздернутый легкомысленный нос и великолепные ярко-зеленые миндалевидные глаза, полные огня и блеска. На такое лицо хотелось смотреть не отрываясь. Свет и сила исходили от него, словно окружая девушку ореолом. Недаром признанные красавицы французского, а теперь и английского двора испытывали такое беспокойство в присутствии Анны.

Сейчас она невозмутимо смотрела, как отец, стащив с подноса салфетку, с изумлением разглядывает его содержимое.

– Что это за гадость?

– Рыбный бульон, овсяная каша, свежие лепешки с грибами, а в чаше – отвар из трав, который вам следует выпить перед сном.

Делатель Королей криво усмехнулся.

– Крест честной! Ты обращаешься со мной как с роженицей. Что еще тебе наплел этот итальянский болтун? Клянусь преисподней, я все-таки велю завтра же отрезать ему язык.

По лицу Анны скользнула тень.

– Вы и пальцем не тронете его, отец, если еще не разучились ценить преданных людей.

– Его преданность должна опираться на умение молчать!

– Он и молчал. Но, видимо, слишком долго, если позволил вам довести себя до такого состояния.

Уорвик так сжал подлокотники кресла, что хрустнули суставы.

– Что ты имеешь в виду?

Анна ответила не сразу, но голос ее стал теплее.

– Отец, вы самый сильный человек из тех, кого я знаю. Имейте же мужество не лгать самому себе. Вам надо беречь себя, беречь ради Англии, ради меня, наконец… А этот итальянец… Он любит вас, отец, он вам многим обязан и не раз все обдумал, прежде чем испросить у меня аудиенцию и поведать о вашем теперешнем состоянии. По-видимому, он считает, что только я смогу упросить вас хоть на время оставить вредные привычки.

Уорвик угрюмо глядел на дочь.

– Хорошо. Я съем все это. Но обещай мне: все, что бы ты ни узнала о моей болезни…

Он не договорил – Анна улыбнулась ему, и, прежде чем Уорвик успел сдержать себя, он тоже улыбнулся ей в ответ. Произошло чудо. Эта улыбка вмиг растопила лед отчужденности между ними. Обежав стол, принцесса Уэльская повисла на шее отца.

– Люблю тебя! – со смехом воскликнула она. – Ты лучше всех на свете! Ты просишь меня… Я не вчера родилась, отец, и ты даже не подозреваешь, какие тайны умеет хранить твоя дочь!

Уорвик взял ее лицо в ладони, взгляд его стал глубок и серьезен.

– Порой мне кажется, что знаю.

Он не отпустил ее, и тогда Анна, перестав смеяться, попыталась вырваться.

– Тебе не кажется, дитя мое, что нам давно следовало бы поговорить об этом?

Она все же выскользнула из его рук.

– Что ж, может быть. Могу я хотя бы перед тобой похвастать, что мне обязан жизнью сам король Франции!

Уорвик поперхнулся бульоном. Анна же, как когда-то в детстве, забралась с ногами в большое кресло у камина и беспечно поведала о том, что произошло однажды во время охоты в Венсенском лесу, когда ей посчастливилось спасти короля Людовика от рогов затравленного оленя.

Уорвик хохотал, сотрясаясь всем телом.

– Ах, чертов лис Луи! А я-то ломал голову, с чего это он так спешно стал выпроваживать нас из Франции! Бедняга опасался, как бы девчонка не разболтала, что его миропомазанную особу едва не забодал рогач!

Анна с улыбкой заметила:

– Выпроваживал он всех, а уехал ты один, оставив эту самую болтливую девчонку у него под боком.

Смех ее стих.

– И тогда он сплавил нас в Берри, в это захолустное местечко Сен-Мишель, в замок Коэр.

Похоже, воспоминания о медовом месяце не вызывали у Анны радости. Перестал смеяться и Уорвик. Он молча ел, не глядя на дочь, слышал, как она встала, небрежным жестом перекинула через руку длинный шлейф, прошлась по ковру.

– Брр… Как у тебя тут мрачно! – сказала Анна.

– Эта башня построена во времена Вильгельма Рыжего. Но я останавливался здесь, еще когда был жив мой отец – упокой, Господи, его душу. А мы, Невили, известны своим постоянством. Мне нравятся эти старые романские своды, эти мощные, не пропускающие звуков стены. Здесь можно спокойно все обдумать.

В наступившей после этих слов тишине слышны были только легкие шаги Анны. Взяв свечу, она расхаживала по коврам, разглядывала вышивку на гобеленах, касалась пальцем резных завитков буфета. Единственным украшением принцессы были богато расшитая ладанка, висевшая на груди на золотой цепочке, да серебряный узор на высоком остроконечном эннане.

Огонь в камине угасал. Стало прохладно. Уорвик, вздохнув, принялся пить горьковатый, хотя и сдобренный медом травяной настой. Он смотрел, как Анна брала из большой корзины у камина поленья и, подкинув их на уголья, оживляла пламя маленьким мехом. Она делала это так просто и умело, словно и не была принцессой Уэльской, а всю жизнь только и хлопотала у очага, занимаясь хозяйством.

Когда камин запылал, принцесса вновь забралась с ногами в большое кресло и стала беспечно болтать. Уорвик отметил про себя, что его дочь внесла в нежилое запустение Вестминстера прелесть и уют домашней обстановки. Как и много лет назад, они опять были вдвоем, и даже сырость старых стен, казалось, отступила перед блеском веселого огня и теплотой интонации молодой женщины.

Она негромко рассказывала своим по-мальчишески низким, чуть хрипловатым голосом о том, как двор отправился смотреть зверей в Тауэре и как под вечер труппа французских актеров представила в большом холле комедию Плавта «Miles Cloriosus»[1]. Латынь была ужасной, но все слушали, поскольку античные авторы стали входить в моду. Благородная Маргарита Бофор переводила лорду Стэнли реплики актеров. Оказывается, сей знатный лорд – сущий профан в латыни.

Уорвик хмыкнул.

– Впервые слышу. Ему просто нравится слушать щебет леди Маргарет.

Анна высказала свое мнение по этому поводу. Шестнадцатилетней принцессе казалось нелепым, чтобы пожилая особа, которой почти тридцать, могла так кокетничать.

– Она, бесспорно, привлекательная дама, но, Боже правый, ведь на ней драгоценностей больше, чем в алтаре собора Святого Павла! И это в постный день, без всякого повода!

Уорвик смеялся.

– Маленькая брюзга! Посмотрим, во что ты будешь рядиться в ее годы.

– О, я уж буду солидной матроной! Важной и властной, и у меня будет с десяток таких поклонников, как лорд Стэнли. Право же, он очень мил, а глаза у него, как у мальчишки, несмотря на то что сед, как лунь. Кто бы мог подумать, что он такой волокита! Отец, правду ли говорят, что тетя Элеонора очень плоха?

Уорвик не ответил, а Анна беспечно продолжала:

– Я никогда особо не жаловала тетушку Элеонору. Помнишь, как она запирала меня в чулан, когда я сажала ей на шлейф лягушек? И всегда твердила, что я безобразна, как пак[2]. Посмотрела бы она на меня сейчас!