– Matto, – сказал один из стариков евреев.

– Что это значит – «Matto», – спросил Эймос.

– Ненормальный, – ответил переводчик.

Заговорил другой старик:

– Iо credo che gli americani diventano plu pazzi ogni anno. Ho visto molti plu americani pazzi quest anno che l,anno scorso.

– Он говорит, что, по его мнению, американцы становятся ненормальнее с каждым годом. Говорит, в этом году видел больше сумасшедших американцев, чем в прошлом.

– Digli che non рио stare qua, – сказал другой. – Digli di muoversi.

– Он говорит, вам нельзя здесь оставаться. Надо идти.

– Послушайте, я просто лежу, и никого не беспокою, ни одной живой души…

– Здесь наш дом. Что, если вас найдет полиция? Мы не хотим, чтобы наш дом имел дурную славу.

«Я приношу Гетто дурную славу, – подумал Эймос. – Я, наверно, первый парень в истории, который своим присутствием пачкает доброе имя Гетто». Он медленно поднялся, отряхнул одежду. Старики внимательно наблюдали за ним. Эймос им улыбнулся.

– Наверно, надо объяснить… видите ли… это моя спина… – потом, окончательно смутившись, промямлил «доброй ночи» и пошел прочь. Пройдя половину площади, остановился и обернулся. Они все еще смотрели ему вслед, качая древними головами, что-то говоря друг другу и жестикулируя.

Покинув площадь, Эймос стал сосредоточенно вспоминать, как они сюда добирались, и буквально через несколько минут оказался там, где они оставили гондолу. Ее там больше не было, но он и не ожидал ее увидеть. Засунув руки глубоко в карманы, он пошел пешком. Консьерж недаром предупреждал, что в Венеции легко заблудиться, и Эймос был с ним сейчас вполне согласен. Он бродил по узким улочкам, вглядываясь в поисках малейших проявлений жизни, поворачивая налево и направо, и когда на особенно узкой, не более пяти футов шириной улочке впереди в темноте услышал шорох, то, испугавшись, заколебался, но отчаяние придает храбрости, и Эймос спросил.

– Сан-Марко?

Неясная фигура из темноты ответила:

– Non si pua shaglaria, – и вероятно указала правильное направление, но Эймос ничего не понял, только сказал:

– Grazie. Grazie.

Потом, в более светлом месте, он увидел старую женщину, которая сказала:

– Giri a destra.

Потом другая сказала:

– Vada sempre diritto.

И когда он пошел в указанном направлении, слова слились в чудную мелодию, очень ритмичную, он повторял про себя их слова снова и снова.

Какой красивый язык. Даже несмотря на боль в спине, Эймос оценил красоту слов и продолжал восхищаться, пока не пришло в голову, что все направления на свете ему не годятся, даже если бы он понимал язык, на котором эти люди пытались ему помочь. Потому, что он и сам не знал, куда теперь идти… Впрочем, куда же еще, ты, идиот, конечно, в отель «Тритти», ведь там находится твой паспорт, и вообще не стоит больше валять дурака, хватит, стыдно вспомнить, как он только что лежал на холодных камнях Гетто.

Он начал спрашивать дорогу к Гранд-каналу, и вскоре, несмотря на продолжавшиеся спазмы в спине, настроение улучшилось, все стало на свои места, ясно, что если вы и можете потерять из виду Гранд-канал, то ненадолго, надо просто сосредоточиться, и Эймос сейчас сосредоточился… И опять мелькнуло в голове: а что дальше? Ему уже тридцать с половиной, и вокруг пока одно дерьмо. Нет. Что сказал бы доктор Маркс? Вот что он сказал бы. Во-первых легче всего считать, что все на свете прекрасно. Во-вторых, что еще легче, что все дерьмо. А самое нелегкое, третье решение – находить выход из всех положений. Ну и что, что голубь испачкал пиджак, – есть химчистка. Ну и что, что вас оставила жена, – ведь вы можете дышать, никто не может запретить вдыхать воздух, смотреть на небо и продолжать жить; вот в чем их с Лайлой ошибка – они все время впадали в крайности, для них все было либо прекрасно, либо сразу дерьмо, а ведь надо было просто понять, что одно другому не мешает.

Вот взять его. Разумеется, он не совсем нормален, очевидно, присутствует элемент паранойи, поэтому бывает невозможен, иногда жесток, особенно когда приходит в голову мысль, что мир мог бы быть к нему снисходительнее. И он плохой спутник по жизни, но особенно неприятно, когда какой-то мотив навязчиво звучит в голове и никак не может вырваться наружу. Зато какие иногда возникают мелодии, настоящие, заставляющие плакать от счастья, и когда-нибудь он возьмет этих негодников за шиворот и вытащит наружу, как бы они ни брыкались, вытащит из своей головы, и тогда…

– Тогда вы меня еще узнаете! – крикнул он.

Когда он вошел в «Тритти-Палас», консьерж поднял голову и посмотрел на него. Эймос быстрыми шагами пересек холл и подошел к стойке.

– Я Эймос Маккрекен, я должен уехать немедленно.

– Что случилось, мистер Маккрекен?

Эймос хотел возмутиться, но вдруг взглянул на свой костюм из хаки – грязный и мятый.

– Вы о моей одежде? Нет, нет, ничего, что вы спросили. Лондон. Вот куда вы должны меня отправить. Сможете?

Старый консьерж наклонил голову:

– Я закажу вам место на завтрашний вечерний рейс.

– Но я не могу ждать до вечера! Неужели нельзя улететь раньше?

– Можно улететь из Милана.

– Прекрасно. Закажите место на рейс до Милана, я там пересяду.

– В таком случае, сэр, вам надо будет покинуть отель в…

– Подождите-ка, может быть, быстрее поездом? Есть поезд на Милан?

– Есть, мистер Маккрекен, но он придет позже.

– Пожалуй, я полечу прямо в Лондон, и плевать на клавишные.

– Вы уверены, что с вами все в порядке, мистер Маккрекен?

– Все великолепно. План такой: я беру гондолу до железнодорожного вокзала, там беру такси до Милана. Вот и выход. Наверно, будет замечательная поездка:

– Ночью вы ничего не увидите, мистер…

Эймос тяжело облокотился на стойку:

– Мне надо убраться отсюда, понятно? Вы мне поможете?

Старик опять наклонил голову:

– Я закажу вам гондолу и такси.

– Я сейчас вернусь, только поднимусь за паспортом и бумажником.

И пошел было к лифту, но вернулся:

– Вы передадите от меня записку? Необходимые предметы появились, как по волшебству.

– Бумага, ручка, конверт.

– Она не умеет читать. – Эймос опять хотел уйти, но вдруг его как громом поразило «Прекрати, ты, хнычущий неженка!». И он ясно произнес: – Не могли бы вы на словах передать ей, чтобы она не верила тому, что они обо мне наговорят?

– Кому передать, мистер Маккрекен? Прошу вас, позвольте налить вам немного бренди. Может быть, лучше американского кофе?

– Я говорю о своей дочери. Она находится у миссис Роуэн, ее номер рядом с моим. Нет, не надо передавать то, о чем я вас только что просил. Скажите лучше, что все произошло бы гораздо раньше, если бы не она… Нет. Подождите. Это тоже не то. Скажите ей… вот что… Ну конечно! Просто спойте ей песенку «Гори, гори, маленькая звездочка!», но только мотив, а слова другие, я сейчас вам скажу, какие… Знаете, я вообще пишу стихи и музыку… Вы споете ей завтра утром, и все будет замечательно… Видите ли, я часто сочиняю ей стихи, и это будет много для нее значить… Гори, гори, маленькая звездочка… Надо заменить слова… Одну секунду, я сейчас… черт возьми, когда-то в Принстоне они подбрасывали мне песню, и я моментально менял слова, прямо выстреливал новыми стихами, как из пушки… Я не уверяю, что это были хорошие стихи, поймите меня, но они подходили и были не лишены смысла… Дайте-ка подумать… А если так: «Слушай, слушай, маленькая девочка…» Годится… теперь надо рифму на «девочка». Господи, раз в жизни хочу сделать что-то настоящее и ничего не могу… Может быть, вместо девочки – ребенок… Пеленок… теленок…

– Мистер Маккрекен…

– Я должен сочинить песенку для своей девочки! Старик консьерж мягко положил руку на плечо Эймоса. Эймос вспомнил, что точно так же он сам положил руку на плечо Нино… Потом медленно покачал головой:

– …Все, что мне надо сейчас, песенка для моей девочки… Эймос Маккрекен не может сочинить двух строчек…

– Мне очень жаль, мистер Маккрекен…

– Я очень устал, не дадите ли мне ключ от номера? И договоритесь насчет лодки и такси…

Старик кивнул и подал ключ.

Эймос пошел к лифту, в кабине, пока поднимался на свой этаж, прислонился к стенке и закрыл глаза. Потом вышел и направился к двери номера миссис Роуэн. По дороге у него возникла новая идея – не взять ли сразу быка за рога, предложить Джасмин сделать выбор сейчас же… Что ей больше нравится: провести свою жизнь с этими, как их там, или уехать с ним прямо сейчас, уехать, и тогда у нее будут в жизни только радости. Так ей прямо и объяснить.

Ради бога, ведь это ее жизнь, и может она сама наконец высказаться по этому поводу! Подожди-ка минутку… Она ведь только ребенок. Ребенок! Ты сошел с ума! Что может сказать ребенок, что она может знать о жизни? И как ты думаешь, неужели изменится ее жизнь, если незнакомый старик споет ей утром песенку на мотив «Гори, гори, маленькая звездочка?»

Ей всего четыре года… Сейчас ночь… Пусть она спит…

Эймос на ослабевших ногах прошел мимо номера миссис Роуэн к себе. Сразу от порога направился к ящикам комода, где лежали документы и деньги. Быстро нашел, рассовал по карманам и уже повернулся к двери, мельком заметив на кровати очертания укрытой покрывалом женской фигуры. Он не слышал дыхания, возможно, она не спала и лежала с открытыми глазами, наблюдая за его движениями, что делало все окружающее таинственным и враждебным, так следят друг за другом два враждебных существа, например, в джунглях, или здесь что-то от гладиаторов, ветеранов войн, которые по случайности выжили и теперь готовы сражаться вновь и вновь, и вновь и… Какая чушь, никаких боев и таинств, просто лежит тупая безгрудая сука и ничего общего…

Он шел к двери, когда она сказала:

– Эймос, послушай…

– Оставь, Лайла…

– Нет, ты послушай…

И он чуть не сказал: нет, это ты меня послушай…

Но вместо этого сказал:

– Я ужасно устал, Лайла, и ты, наверно, тоже.

Но она как будто не слышала.

– Я украла тогда часы, Эймос.

Он, не слушая:

– Я буду в Нью-Йорке…

И опять она перебила:

– Я украла, а когда они обнаружили, подбросила часы на пол.

Он был уже у двери.

– Я, вероятно, остановлюсь в отеле, дам тебе знать, где…

– Эймос, еще раз прошу тебя, выслушай…

– Я слышу, я слышу, ты украла часы… – И остановился. – Что? Ты украла? – И замолчал, потому что вдруг понял, что она стоит по ту сторону двери и стучится в нее, просит впустить, и наконец Эймос услышал ее голос и открыл дверь, и приник к ней в любовном возбуждении, и их несовершенные тела слились… По крайней мере пусть будет так на время, думал он, испытывая сладостное сумасшествие, испытывая восторг, потом пришла мысль: может быть, это не на время, может быть, навсегда… Что такое временное и постоянное? Потом эти мысли исчезли, испарились, чтобы уступить место гораздо более приятным и радостным, о чем следовало думать в первую очередь…

Ведь все временное часто становится постоянным, потому что постоянное – просто цепь временных событий, скованных вместе…