Внезапно я услышала за своей спиной крик. Обернувшись, я увидела, что старик, с которым еще несколько минут назад мирно беседовал Валера, отчаянно машет мне рукой и гортанно выкрикивает что-то. Яркое солнце слепило меня, и я поднесла ладонь козырьком к глазам. Но старик уже бросился наутек, нелепо семеня ногами и взмахивая руками. Валера пару секунд растерянно смотрел ему вслед, явно не понимая, что так напугало этого деда. Затем перевел взгляд на меня и вдруг тоже взмахнул руками и крикнул:

— Катя, беги!

Краем глаза я увидела, как бегут прочь еще недавно работавшие на самом берегу спасатели. А затем обернулась назад, туда, где было нечто, так напугавшее всех, находившихся в этот момент на берегу, и увидела…

Из самого сердца океана, где еще недавно серебрилась и бликовала под слепящим солнцем безмятежная вода, надвигалась огромная, монолитная, шипящая пенистым гребнем волна. Я смотрела на нее, оторопев, словно видела происходящее в замедленной съемке. Вот она с ревом вздымается, собирается с силами, подползает, чтобы обрушить всю океанскую ярость на этот лазурный райский берег.

«Еще одно цунами, — успела сообразить я. — Через два дня после первого. Но ведь не бывает же… Два раза в одну воронку…»

Больше я уже ни о чем не думала. Инстинкт самосохранения, поначалу забуксовавший, включился в последние секунды, и я бросилась прочь от воды, оскальзываясь босыми ногами во влажном песке. Черт меня дернул снять сандалии…

Все дальнейшее не могло занять больше нескольких секунд, но после мне казалось, что волна наползала не меньше часа — так ярко успел запечатлеть мой захлестнутый паникой мозг все детали происходящего. Я видела, как с криками бежали прочь от береговой линии люди — сегодня, после недавней трагедии, на пляже уже не было счастливых семей, туристов и торговцев, зато тут было полно спасателей, медиков, журналистов, сотрудников Красного Креста, полиции. Все они, уже понимавшие, что сейчас произойдет, пытались спасти свои жизни. А волна уже подступала, я даже затылком чувствовала ее смертоносное влажное дыхание.

Мужчина в белых брюках отпихнул локтем какого-то другого, менее проворного убегавшего, прорвался вперед. Фотограф, матерясь, на бегу срывал с себя тяжело хлопавшую его по боку камеру. Кто-то, споткнувшись, плашмя рухнул на песок и пополз на четвереньках.

— Валера! — крикнула я, узнав в несущейся толпе знакомую гавайку.

Но тот не обернулся. Может, не услышал моего оклика, а может, был сейчас озабочен исключительно спасением себя любимого.

При этом все мы в каком-то едином порыве понимали, что уйти не удастся, что все эти наши метания бессмысленны. Океан еще не насытился, отнятых позавчера жизней ему показалось мало, он алчно желал наполнить свою бездонную утробу свежей кровью и плотью. Впереди уже маячили полуразрушенные здания отелей. Я знала, если успеть добраться до них, вскарабкаться повыше, хотя бы на уровень третьего-четвертого этажа, есть шанс уцелеть. Цунами не бывает таким высоким, оно идет низом, снося своей убойной силой все, что встретится ему на пути. Но если эти бетонные конструкции уцелели после первого удара, значит, есть шанс, что они не обрушатся и сейчас, и на верхних этажах можно будет переждать…

Но было поздно. Сначала я ощутила, как голеней, спины и локтей коснулись холодные брызги, а затем на меня обрушился мощнейший удар — сразу как будто бы на все тело — голову, плечи, шею, спину. Меня оглушило, потащило, рвануло куда-то. Все вокруг стало сплошной толщей ревущей, бушующей, закручивающейся водоворотом воды. Я уже не знала, где земля, а где небо, в какую сторону мне пытаться грести. Да это все равно было бесполезно — я в этой разбушевавшейся стихии была лишь щепкой, не способной к сопротивлению. Меня захлестнуло паникой, я бессмысленно забилась и лишь каким-то нечеловеческим усилием заставила себя не пытаться хватать ртом воздух — знала, что воздуха нет, а если вода попадет в легкие… Меня несло куда-то, и был в этом и парализующий ужас, и даже какой-то сумасшедший восторг, преклонение перед бешеной силой природы, которую мы все давно уже привыкли считать ручной и покоренной. По глазам ударил песок, я зажмурилась, пытаясь проморгаться, и тут же увидела, как прямо на меня несется нечто темное, огромное и явно тяжелое. Уклониться было невозможно, и я лишь инстинктивно постаралась сгруппироваться, обхватить руками голову и пригнуть ее к коленям, чтобы удар не пришелся по черепу. А затем меня швырнуло на это темное — бетонную сваю или обломок стены, — и во всем моем теле одновременно вспыхнула острая, резкая ослепительная боль. Мне даже показалось, будто я расслышала хруст, а затем все разом померкло — и боль, и страх, и ощущение реальности, — все ушло, я словно провалилась в бездонную черную дыру.


Когда я открыла глаза, все вокруг было ослепительно-белым, и в первую минуту это показалось мне продолжением моей боли. Я будто бы на мгновение перестала ощущать разницу между разными органами чувств, мне казалось, что боль можно увидеть глазами, вдохнуть, пощупать. Вот такой она была — моя боль, белоснежной, яркой, пахнущей дезинфицирующим средством.

С трудом повернув голову на подушке чуть влево, я увидела маленькую симпатичную тайку в темно-зеленом врачебном костюме. Та хлопотала возле стойки, на которой помещались неумолчно пищавшие и подмигивавшие зелеными и красными лампочками приборы.

— Извините, — попыталась произнести я по-английски, но мне удалось лишь с трудом разлепить губы и выдавить какой-то едва слышный звук, похожий то ли на шепот, то ли на вздох.

Тайка обернулась, и лицо ее тут же осветилось улыбкой, такой радостной, будто мы с ней встретились на городском празднике, не иначе.

— Мисс Дорошин, вы пришли в себя, — бойко залопотала она по-английски с тайским акцентом. — Это очень хорошо, не разговаривайте, пожалуйста, вам нельзя напрягаться.

Маленькая медсестричка, наверное, думала, что я сейчас буду выпытывать у нее, что со мной произошло. Однако я, как ни странно, отлично помнила и пляж, и рыб, запутавшихся в ветвях кораллов, и надвигающуюся волну, и то, как она сшибла меня с ног, и свой ужас от полной невозможности определить, где небо, где земля. Сейчас меня волновало другое. В первую очередь, что стало с моим коллегой Валерой Семиным, а во-вторых, насколько серьезны мои повреждения, как скоро я смогу выбраться отсюда и вернуться в Москву.

Я с трудом выпростала из-под белоснежной простыни руку и с некоторым удивлением осмотрела собственные пальцы. Все движения давались мне как в замедленной съемке, и оттого рука показалась чужой. Однако с руками точно все было в порядке, а вот ноги…

Поначалу мне показалось, что меня обездвижили, привязав, пристегнули к койке. Ну мало ли какие у медиков могли быть соображения? Но через несколько минут до меня дошло, что в таком случае я ощущала бы давление от зажимов, я же не чувствовала ничего — у меня будто в принципе не было нижней половины тела. Я испуганно рванулась вверх, однако смогла лишь на пару сантиметров оторвать голову от подушки.

— Мисс Дорошин, лежите, — всполошилась медсестра, метнувшись ко мне. — Вам нельзя…

— Что со мной? — сдавленно заговорила я, чувствуя, как трескаются пересохшие губы. — Я не чувствую ног… Что произошло? Я хочу знать! Вы не можете скрывать от меня…

— Успокойтесь, успокойтесь, ради бога. Я сейчас позову вашего лечащего врача…

Девушка нажала на какую-то кнопку, и через минуту в палату уже влетели бодрые санитары со шприцем успокоительного наготове, а за ними торопливо вошел врач — пожилой таец со смешной клочковатой бородкой. А я все продолжала требовательно спрашивать:

— Что со мной? Что со мной? Почему я не чувствую ног?

Через пятнадцать минут все было кончено. Забавно, конечно, если задуматься, — вот так вот какие-то пятнадцать минут могут разрубить вашу жизнь на две половины. И все прежнее, знакомое, останется до. А с этого момента начнется страшное неизведанное после.

Наверное, можно было бы возразить, что жизнь мою разделили не эти пятнадцать минут, а цунами, второй раз за три дня накрывшее Пхукет. Но все же в те первые минуты пробуждения я еще ничего не знала, я чувствовала себя прежней, и потому мне казалось, что окончательный разлом произошел в момент этого разговора.

Добрый доктор — при всем желании я не смогла бы озвучить его замысловатое имя — сообщил мне, что гигантская волна ударила меня о бетонную сваю здания, я получила тяжелую травму позвоночника, и теперь тело мое парализовано от талии и ниже. Что, пока я была без сознания, мне уже сделали две операции. И я не должна терять надежды, это не приговор, возможна терапия, восстановительный период, существуют современные методики…

Это я слушала уже вполуха. Понимание обрушилось на меня, как снежная лавина — я видела такое однажды, когда делала очередной репортаж, фотографируя палатку альпинистов, буквально расплющенную огромным пластом снега. Нечто подобное произошло со мной и сейчас. Мне трудно было вздохнуть, грудь просто отказывалась вздыматься, впуская воздух в легкие. В ушах звенело. Я отвлеченно чувствовала, как санитар протирал сгиб моего локтя смоченной в спирту ваткой, как вводил в вену иглу. А сама думала о том, что жизнь моя, по сути, кончена. Вот так, в тридцать шесть лет. Что я никогда уже не смогу, навесив на шею три разных фотоаппарата, лихо выпрыгивать из военного самолета; карабкаться по скалам, выискивая удачный кадр; стоять на четвереньках, наводя объектив на крошечную деталь. Кончена жизнь…

Я понимала, что, наверное, еще не способна до конца осознать произошедшее, что сейчас воспринимаю все это несколько отвлеченно, опосредованно. Похоже, успокоительное уже начало действовать — мое сознание соскальзывало в спасительную черноту. Но это слово «кончено» стучало у меня в висках, пульсировало в крови, билось жилкой на запястье. Кончено…


— Ох, Катенька, мне так жаль… — покачал головой Валера. — Это просто кошмар какой-то.

Он сидел у моей постели. На лице его были обработанные антисептиком ссадины, левая рука покоилась в гипсе. Валере повезло, он отделался легкими повреждениями. Можно сказать, чудо.

— Ты не теряй надежды, — горячо уверял меня он. — Я завтра же… Да что там, сегодня, как только сойду с самолета, поеду в редакцию. Мы объявим сбор средств… Ты даже не думай, мы тебя не бросим.

— Спасибо, — пробормотала я.

Валера сидел на самом краешке стула, постукивал по полу ботинком. Видно было, как ему не терпится вырваться отсюда, рвануть в аэропорт и забыть случившееся как страшный сон. И я не могла его винить. Ему, наверное, слишком страшно было осознавать, что на моем месте мог лежать он, что это он мог оказаться парализованным. Что это ему сейчас пришлось бы с каким-то вялотекущим отчаянием раздумывать, как жить дальше и жить ли вообще.

— Иди, Валера. На самолет опоздаешь, — сказала я.

И он, словно только и ждал сигнала, тут же подскочил со стула.

— Ну ты давай тут… — Он замялся. — Не кисни, вот. Мы тебя не оставим, завтра же свяжемся и… Если тебе тут что-нибудь нужно…

— Иди, Валера, — с нажимом повторила я.

И он еще раз как-то суетливо махнул мне рукой и вышел из палаты.


Теперь я осталась совсем одна. День тянулся невыносимо медленно. Полз по полу моей палаты, как жирный сонный удав. Мне очень хотелось бы занять мысли чем-то другим, но делать было нечего, и размышления мои неизменно возвращались к тому, во что превратилась моя жизнь. Я отчетливо понимала, что профессия для меня потеряна. Семьи у меня не было — мать несколько лет назад умерла, а с личной жизнью… ну, не сложилось. Да и какая семья при такой работе — постоянные разъезды, перелеты, погони за сенсацией. Мне даже приходило в голову, что это судьба мне так отомстила за то, сколько катастроф я успела повидать по заданию. Что, впрочем, было чушью, просто при такой специальности риски неизбежны. Это уж я, видимо, начинала сходить с ума от отчаяния. Мне еще предстояло разобраться с оплатой лечения. Я знала, что страховка покрыла расходы на операцию, но каждый проведенный в больнице день стоил дополнительных денег, и как я буду расплачиваться по счетам, мне пока было неясно. Мало того, неясно было, что я буду делать, когда меня выпишут. Как доберусь до Москвы, ползком? Валера, конечно, великодушно пообещал мне, что они в редакции объявят сбор средств, но я прекрасно понимала — для того чтобы процесс пошел, необходим был неравнодушный энтузиаст. А такого человека в своем окружении я не могла припомнить.

И как я ни старалась не поддаваться все больше сгущавшемуся у меня внутри мраку, как ни старалась мыслить логически и пытаться решить насущные проблемы, все чаще у меня возникала мысль, что лучше бы та гигантская волна накрыла меня навсегда, утащила за собой в бездну без надежды выбраться.