— С чего бы это? — с неожиданной злостью отозвался он. — У нас же с тобой ничего серьезного — так, время скоротать. Верно? — и снова заглянул мне в глаза с тем же выражением.

Мне стало до нелепости больно от этих слов. Нет, конечно, они только подтверждали то, что я знала с самого начала. И все-таки, все-таки, наверное, до сих пор у меня оставалась еще какая-то смутная надежда, что Андрей однажды опровергнет все мои опасения. Теперь же с ней было покончено.

— Вот именно, — легко заявила я. — Так что нечего тут разыгрывать плач Ярославны. Пошли лучше купим мне наконец приличный фотоаппарат, я тут денег немного скопила.

Андрей еще пару секунд смотрел на меня, а затем откинул волосы со лба и улыбнулся своей солнечной улыбкой.

— Ну, пошли, будущее российской фотожурналистики. Подберем тебе достойное оружие.

* * *

Дни тянулись невыносимо медленно. Ранний больничный подъем — вечно сменяющиеся услужливые медсестры с этим опостылевшим мне оптимизмом.

— Доброе утро, Екатерина Павловна! Как мы сегодня себя чувствуем?

«Вы, как я вижу, отлично сегодня себя чувствуете, — хотелось буркнуть мне. — А вот я чувствую себя крайне паршиво, и меня блевать тянет от вашей благостной физиономии».

Но вслух я, конечно, ничего такого не говорила, обходясь дежурным: «Нормально». Хотя ничего нормального в моем состоянии не было. Я была совсем измотана постоянными процедурами, сеансами массажа и лечебной физкультуры. Измотана до такой степени, что каждое утро от одной мысли, что снова придется через это проходить, хотелось сползти под кровать и спрятаться там, чтобы никто меня не трогал. Но даже этого я сделать не могла — мое чертово бесполезное отныне тело не позволяло мне этого.

Самым мучительным тут были даже не физические ощущения, а почти полное их отсутствие. И все крепнущее во мне осознание того, что все бесполезно. Что ничего у меня не выйдет и я так и останусь до конца дней своих полумертвым грузом. Прошло уже несколько месяцев после катастрофы, а единственное, чего мне удалось добиться, так это легкого дискомфорта, когда в мои недвижимые ноги тыкали иголкой.

Андрея же, как назло, эти смехотворные результаты приводили в полный восторг.

— Катька, это же замечательно! — завопил он в тот день, когда я рассказала ему об этом. — Это значит, что дело движется. Пусть черепашьим темпом, но движется!

— Нет, ты не прав, оно семимильными шагами движется. К полному провалу, — съязвила я.

— Ну не идиотка ли? — Андрей вскинул брови и покачал головой.

Так он делал всегда, все эти годы так реагировал на очередное мое заявление, словно говоря: «Господи, почему я столько лет нянчусь с этой тупицей?» И обычно меня это его выражение лица смешило до слез, сейчас же вызывало лишь глухое раздражение. Легко ему было разыгрывать тут благородство, с оптимизмом смотреть в будущее и выставлять мои сомнения как нечто нелепое, беспочвенное и глупое. Это ведь не он лежал тут, прикованный к проклятой больничной койке. Не его целыми днями пристегивали к замысловатым агрегатам, постоянно понукая:

— Попробуйте надавить ступнями на эту платформу.

Куда, к черту, надавить? Я знала, где находятся мои ступни, только потому, что видела их. А закрой я глаза — и можно было бы подумать, что нижняя половина тела у меня вообще отсутствует.

Это же не к нему забегали иногда коллеги с прошлой работы и, пряча глаза, лепетали:

— Ты молодец, что не сдаешься. Все обязательно будет хорошо. Твое место? Ну, знаешь… Взяли пока другого человека. Ну ты же понимаешь, без штатного фотографа никуда… Но ты не волнуйся, это временно. Как только ты встанешь на ноги…

Это не его жизнь в одно мгновение оказалась растоптанной, расколотой на куски. Андрей по-прежнему был генеральным директором крупного издательского холдинга, успешным и красивым, как голливудская звезда. Регулярно попадающим в список самых желанных московских холостяков.

Мне смертельно хотелось разругаться с ним вдрызг, но, как назло, даже прицепиться было не к чему. Андрей приезжал ко мне почти каждый вечер, сколько бы ни было у него дел. А в те дни, когда вынужден был улетать в командировки, обязательно звонил. И нет, он не сыпал фальшивыми обещаниями, просто постоянно был рядом, поддерживал меня, смешил, тормошил. Делал все для того, чтобы я не чувствовала себя вычеркнутой из жизни жертвой. Вот только мне от этого становилось еще хуже…


Как-то вечером он вошел в мою палату, огляделся по сторонам, нахмурился и вдруг заявил:

— Ну нет, мне осточертело здесь находиться.

И я невольно даже обрадовалась. Неужели свершилось? Неужели ему надоел образ благородного рыцаря и сейчас он объявит мне, что заканчивает с благотворительностью? И в то же время все внутри у меня сжалось от страха. Ведь, по сути, Андрей был единственным, что еще хоть как-то привязывало меня к жизни, единственной моей отдушиной. А если не останется и его…

Андрей меж тем развернулся и вышел в коридор. И эти несколько минут, что его не было, я лежала, уткнувшись в подушку, и тряслась в какой-то сухой истерике. А потом он вернулся, толкая перед собой инвалидное кресло. Подкатил его к моей постели и решительно шагнул ко мне.

— Ты что? — не поняла я. — Зачем?

— Гулять идем, — решительно объявил он. — Погода на улице — кайф! Настоящее лето. А тут у тебя все хлоркой пропахло или еще какой-то гадостью. Хватит с нас!

Он подхватил меня на руки — быстро, но при этом осторожно — и опустил в кресло.


В больничном палисаднике пахло яблоневым цветом. Сами яблони, и правда все усыпанные цветами, росли у каменного забора. Стволы их, кажется, только недавно заново побелили. Андрей свернул с мощенной плитками дорожки, кресло сначала забуксовало колесами в траве, но потом все же сдвинулось с места, и Андрей подкатил его к садовой скамейке. Сам опустился на нее и взял мою руку в ладони. Перебирал пальцы, прикасался к запястью…

Солнце уже спряталось за крышами соседних домов, и небо над городом висело сиренево-багряное, словно подсвеченное разноцветными фонариками. Мне немедленно захотелось схватиться за камеру и отщелкать несколько удачных кадров, а потом я в который раз вспомнила, что все это было мне теперь ни к чему.

— Катька… — как-то глухо сказал Андрей.

Он сидел, ссутулившись, все так же держал в ладонях мою руку, и мне видна была только его русая макушка.

— Катька, ты не представляешь, как я тогда испугался… Прочел в утренних новостях про цунами, вспомнил, что ты там…

Я вздрогнула. За все годы нашего знакомства можно было по пальцам пересчитать случаи, когда Андрей говорил со мной вот так — серьезно, откровенно. Без нашего с ним привычного ерничанья. Я не понимала, что на него нашло. То ли этот теплый весенний вечер так на него подействовал, то ли… То ли это была его очередная благотворительная акция. Дать мне понять, как ценна моя жизнь, даже такая — искалеченная, ущербная.

— Так это тебе я обязана тем, что меня, такую колченогую, вытащили из воды? Иначе, может, давно бы уже отправилась на бессрочные каникулы в царство Нептуна? — с сарказмом выпалила я.

Андрей дернулся, резко поднял голову, и я заметила, что зрачки у него стали совершенно бездонными, и заострились скулы.

— Когда ты уже, наконец, научишься затыкаться… — пробормотал он отчаянно, а потом подался вперед, схватил меня за подбородок и поцеловал.

* * *

Из Кении я вернулась не через два месяца, как предполагала, а только через четыре. Загоревшая, похудевшая до совсем уж щепочного состояния и твердо уверенная в том, что отныне я настоящий, прошедший огонь и воду фотокорреспондент. В «Первоискатель» меня, несмотря на то что я все еще была студенткой, приняли штатным фотографом, а потому я собиралась перевестись на вечернее отделение и зажить новой трудовой жизнью.

Лена, слушая мои новости, только восхищенно попискивала и вертела в руках яркие африканские покрывала, зловещие деревянные маски и прочие привезенные мной сувениры. Закончив свой рассказ, я стала расспрашивать у нее о местных новостях. Терпеливо слушала про однокурсников, про Ленкину запутанную личную жизнь и наконец, не удержавшись, спросила:

— А что Андрей?

— Андрей? Это какой, Смирнов? — спросила та. — Так он же в Лондоне. Папаша ему стажировку выбил — не то в Кембридже, не то в Оксфорде. А я тебе говорила, надо было брать его, пока тепленький. Теперь-то уж на хрен ты ему сдалась, европейцу.

— Да это он мне, африканке, на хрен не сдался, — отшутилась я.

В груди противно заныло, но я сказала себе — ничего-ничего, все правильно. Так и должно было быть.

С Андреем мы увиделись только через полгода. Я к тому времени вовсю работала и даже сняла свою первую квартиру — раздолбанную квартирку в хрущевке, на окраине. Как-то вечером у меня зазвонил мобильник — тоже новшество, купленное на одну из первых зарплат, и знакомый голос в трубке произнес:

— Алло, Юнкер на проводе?

— Какой еще Юнкер? — не поняла я.

— Поражаюсь вашей дремучести, товарищ фотокорреспондент. Василий Васильевич Юнкер, первый русский исследователь Африки, твой, можно сказать, предтеча.

— Привет, Андрей, — с улыбкой отозвалась я.

Мы встретились с ним на бульваре. Я нарядилась как идиотка, влезла в купленные тоже с журнальной зарплаты сапоги на шпильках, минут сорок пыталась как-то уложить волосы. Увидела его еще издали, взглядом выхватив из торопливой московской толпы высокую фигуру. Невольно залюбовалась широким разлетом плеч, спокойной уверенной силой, сквозившей в каждом его движении.

В голове билось совершенно ненужное — как он встретит меня? Обнимет? Поцелует? Скажет, что скучал? Что наше с ним расставание — почти на год — было дурацкой ошибкой?

То, что он увидел меня, узнал, я поняла сразу. Но когда я подошла ближе, он оглядел меня и протянул чуть насмешливо:

— Ты что такая нарядная? У тебя потом свидание, что ли?

И я до боли прикусила губу, прижала холодные пальцы к вспыхнувшим щекам и легко отозвалась:

— Угадал. Ну а ты как? Много прекрасных англичанок покорил?

Глаза Андрея тут же погасли, сделались холодными и насмешливыми. Лицо, передернувшееся было при моем появлении, разгладилось. Я на секунду отвернулась, провела ладонью по лбу, приказывая себе успокоиться. Собственно, я ведь и была ему всегда всего лишь приятелем, своим в доску парнем, так и не с чего было мечтать о чем-то несбыточном. Просто глупость, да и все. Забыли.

Мы пошли вниз по бульвару, рядом, не касаясь плечами друг друга. Андрей рассказывал о Лондоне, о том, что устроился там на работу в один из журналов, но навсегда связывать свою жизнь с Англией он не хочет. Со временем, набравшись опыта, вернется в Россию и будет строить карьеру здесь. Я слушала с интересом, кивала, задавала вопросы, рассказывала о себе. И в каждом слове, в каждой проведенной вместе минуте чувствовала фальшь. Все шло неправильно, не так. И это ясно было и когда шли рядом по улице, и когда сидели в кафе, смеялись, сталкивали бокалы с вином, и когда Андрей, прощаясь, сажал меня в такси, так и не поцеловав на прощание. Но почему-то не было никакой возможности все переиграть, переиначить, разорвать эту окутавшую нас атмосферу отчужденности. Все сложилось так, как сложилось, и ничего с этим поделать я не могла.

Тогда я не знала еще, что в тот зимний день мы задали нашим отношениям тон на долгие годы. Все последующие пятнадцать лет — до этого проклятого цунами — Андрей оставался для меня самым близким другом, самым родным человеком, старшим братом, неизменным помощником во всех начинаниях, каменной стеной и при этом не переставал быть возлюбленным. Да, я любила его, любила все эти годы, себе-то врать было бессмысленно. Любила сдержанно и безнадежно, понимая, что никаких шансов на счастливое воссоединение у нас нет. Что ж, это было ясно мне с самого начала.

Мы с ним разъезжались по разным странам, меняли места работы, строили карьеры, завязывали случайные романы, но неизменным всегда оставалось одно — в трудную минуту мы всегда находили время друг для друга. Это Андрей отпаивал меня виски после того, как мне пришлось неделю снимать последствия катастрофы на Фукусиме, это я каталась с Андреем по ночной Москве после того, как лопнули его очередные «отношения».

Иногда мне приходило в голову, что в целом между нами не было такой уж гигантской пропасти, как когда-то. Что теперь уже и я была москвичкой с успешной карьерой, не моделью с длинными ногами, нет, конечно, но вроде бы вполне привлекательной. Однако попробовать изменить статус наших отношений через столько лет казалось мне немыслимым. В конце концов, найти хороших друзей ведь куда сложнее, чем любовников. Именно это я себе и говорила долгие годы, вплоть до того весеннего вечера, когда Андрей поцеловал меня в саду госпиталя имени Бурденко.