* * *

Майская ночь вползала в окно, влажно дышала яблоневым ароматом. Вечером перед больничным отбоем я попросила не закрывать створку окна наглухо, и медсестра, обычно в ответ на такую просьбу разражавшаяся речью на тему того, как опасны могут быть сквозняки и как губительны в моем состоянии простуды, на этот раз почему-то послушалась. Может быть, потому, что вечер и в самом деле был теплым и просквозить меня ну никак не могло.

В палате было темно, лишь в щель под дверью просачивался тусклый голубоватый свет из коридора. Я лежала на своей трижды проклятой койке и чувствовала, как горло мне, словно едким дымом, заволакивает отчаяние — самым темным, самым кромешным. После этого злосчастного поцелуя я резко дернулась, отстранилась, и Андрей как-то смутился, тоже отодвинулся, откашлялся и сказал:

— Ну что, давай отвезу тебя в палату?

А я смогла только кивнуть — так сжималось у меня горло.

Вот так молча мы с ним и попрощались. Теперь же, когда я думала о том, что произошло вечером, у меня тряслись руки, а глаза жгло от злых непролитых слез.

Совершенно очевидно было, что Андрей в своей благотворительности решил подняться на совсем уж недосягаемые вершины. Мало ему было все эти месяцы заботиться обо мне, находить врачей, консультантов, собирать консилиумы, выписывать для меня дорогущие препараты. Мало ему было того, что он таскался ко мне почти каждый день, тормошил, поддерживал и не давал скатиться в мертвую тоску. Мало того, что он притаскивал мне выпуски журналов, где еще выходили мои последние фотографии, тем самым давая понять, что ничего не кончено, что обо мне еще помнят в профессии. Теперь он решил заняться еще и устройством моей личной жизни. Пожалеть бедненькую ущербную девочку, поцеловать ее романтичным весенним вечером. И ладно бы он ограничился только этим. Я ведь понимала, что Андрей — при этой его склонности ничего не делать наполовину — еще возьмет и женится на мне, обречет себя на жизнь с калекой — только для того, чтобы скрасить мне безрадостный остаток дней.

Поверить в то, что он мог сделать это искренне, я не могла. Да, мы были знакомы пятнадцать лет, и за исключением нескольких месяцев нашего нелепого неудачного романа в юности все эти годы наши отношения оставались сугубо дружескими. Да, я все это время любила его, любила так, как, наверное, не смогла бы больше полюбить ни одного мужчину. Но он-то меня не любил никогда — не любил, даже когда я была здоровой, успешной, жизнерадостной и вечно занятой. Так неужели же полюбил теперь — калекой, не способной самой сходить в туалет, валяющейся в провонявшей нечистым телом палате?

Конечно же, он сделал это из жалости. И теперь наверняка начнет продолжать в том же духе. А мне… Мне невыносимо будет чувствовать, как к моим губам прижимаются эти столько лет желанные губы, и знать, что все это — притворство, благотворительность. А ведь я не смогу устоять, я ведь совершу эту подлость и позволю ему окончательно усадить меня к себе на шею. Потому что я всего лишь человек и противиться тому, о чем я мечтала пятнадцать лет, особенно теперь, когда в жизни моей ничего больше не осталось, я не смогу. Однако легко вообразить, в какой кошмар со временем превратится наша жизнь, если я уступлю. Андрей обязательно начнет тяготиться мной. Нет, он, со свойственным ему благородством, конечно, будет изо всех сил стараться не подавать виду, просто начнет задерживаться на работе, исчезать куда-то, а потом возвращаться с виноватым видом. А я… Я ведь все буду понимать, поначалу еще попытаюсь делать вид, что все нормально, потом начну раздражаться, отчаиваться, все глубже проваливаться в депрессию — мне ведь даже упрекнуть его будет не в чем. Мы устроим друг другу настоящий, невыносимый, приправленный благородством и деликатностью ад на земле. И если сама жить в аду я еще, быть может, смогла бы, то обречь на такое человека, которого я любила, было выше моих сил.

Нужно было срочно что-то придумать. Решить, как избавить Андрея от моей персоны, недвижимым грузом повисшей у него на плечах. И решение пришло само собой, сверкнуло в полумраке палаты путеводной звездой. Покончить со всем. Вот так просто… Плакать по мне никто не станет — детей у меня нет, мать давно умерла, а Андрей… Да, он будет переживать, может, даже винить себя за то, что недосмотрел. Но в глубине души ему сразу станет легче.

Решение было таким простым и очевидным, что я как будто даже обрадовалась. Мне сразу легче стало дышать, появилась некая цель, к которой можно стремиться. Не смешно ли, что моя жизнь обрела смысл именно в том, что я решила эту жизнь оборвать?

И тут же на меня навалилась новая тяжесть — я вдруг задумалась: а как, собственно, я смогу осуществить свое решение? Воплотить его в жизнь. Воплотить его в смерть — так, пожалуй, было вернее…

Когда-то я фантазировала на тему, как красиво было бы, узнав о смертельной болезни, отправиться куда-нибудь в Сорренто и там разогнаться на великолепном ярко-алом «Кадиллаке», сорвавшись со скалы прямо в море. Но сейчас-то я не могла даже самостоятельно встать. О каком, к черту, перелете в Сорренто можно было говорить?

Что делать? Что делать? Не принимать медикаменты, которые каждый день приносила мне медсестра, прятать их, методично собирать, а потом заглотить одним махом? Но ведь на это уйдут месяцы, месяцы и месяцы этой выматывающей муки. Перерезать вены? Да в этой гребаной стерильной палате не найдешь ни одного острого предмета. Не перегрызать же мне их зубами, в самом деле…

В окно влетел ночной ветерок, скрипнула рама, и меня вдруг осенило. Вот же оно — мое спасение. Окно! И даже делать ничего не нужно, оно приоткрыто! Словно нарочно, манит, зовет к себе… Ведь так легко будет покончить со всем прямо сейчас, безотлагательно, пока инстинкт самосохранения не успел еще пересилить, не взял под контроль мои логические выкладки.

Окно… Но как до него добраться? Я оглядела палату. В полутьме блеснул поручень инвалидного кресла, в котором Андрей вечером вывозил меня во двор. Кресло стояло чуть поодаль, в ногах кровати. Будь я здоровым человеком, я могла бы подкатить его к себе ногой. Или попросту сесть в постели и дотянуться. Но, будь я здоровым человеком, кресло мне и не понадобилось бы.

Я оперлась руками о раму кровати и начала медленно перемещать свое наполовину недвижимое тело. Толчок, еще один. Перехватить чуть подальше, снова подтянуться, переползти… С меня уже градом катился пот, в легких жгло от срывавшегося дыхания, а удалось мне всего лишь завалиться поперек кровати. До чего же велик был соблазн все бросить, дотянуться до кнопки, вызвать сестру, чтобы уложила меня нормально и вколола какое-нибудь зелье, что поможет мне пережить эту ночь. Но нет, я уже приняла решение и отступать не собиралась.

Передохнув минут пять, я снова взялась за дело и в конце концов смогла дотянуться до вожделенного поручня кресла кончиками пальцев. Поначалу они соскальзывали, я глухо материлась в темноте, но в итоге все же смогла как следует ухватиться и подкатить кресло поближе. Теперь оставалось только как-то в него переместиться.

Вот теперь я жалела о том, что так плохо старалась на опостылевших реабилитационных занятиях. Сейчас мне наверняка было бы проще. Хотя, если подумать, в этом тоже была некая невеселая ирония — усерднее заниматься, чтобы в нужный момент было легче себя убить.

Я ухватилась за поручни обеими руками и нечеловеческим усилием попыталась подтянуться и перевалить свое тело на сиденье. Но кресло от толчка поехало, и я грохнулась с кровати плашмя, больно ударившись подбородком о сиденье кресла. Поначалу я затихла, прислушиваясь к тому, что происходит в коридоре. Не вызвал ли шум из моей палаты суматоху, не спешит ли кто сюда, чтобы призвать разошедшуюся пациентку к порядку. Но все было тихо, только где-то внизу хлопнула дверь, и больничный лифт, вздрогнув, поехал вниз.

Я лежала в темноте, опираясь животом о нижнюю часть кресла. Ноги мои бессильно волочились по полу, а сама я беззвучно выла, до крови кусая губы. Во мне проснулась сумасшедшая злость. Подстегиваемая отчаянием, я бросилась на это чертово кресло, как на врага. Словно это оно было виновно в том, во что превратилась моя жизнь. Я боролась с ним, отдуваясь, хрипя, кашляя, ругаясь сквозь зубы. Я штурмовала его снова и снова, пока наконец мне не удалось каким-то чудом вползти животом чуть выше и перевалиться на сиденье. Взмокшая от пота, с содранными локтями, с обломанными ногтями, я все же смогла кое-как усесться в него и перевести дыхание.

Смешно, но в этот момент меня охватил настоящий восторг от одержанной победы. Все было не зря! У меня получилось! Ей-богу, я разразилась бы триумфальным воплем в темноте, если бы не боялась, что в палату нагрянут медсестры. Уже и так в коридоре слышались какие-то подозрительные звуки, кто-то шаркал тапками, негромко с кем-то переговаривался. Нужно было спешить.

Я подкатилась к окну, кресло по инерции ударилось в стенку и слегка отскочило. И я подкатила его снова, на этот раз аккуратнее, вцепилась обеими руками в створку окна и распахнула его настежь. Весенняя ночь вздохнула мне в лицо. Где-то вдалеке за забором проехала одинокая машина. На противоположной стороне улицы в домах еще светилось несколько окон. Но сад внизу был темен и пуст. Тот самый сад, где Андрей поцеловал меня этим вечером. Тот самый, где мне стало ясно, что его нужно спасать от меня.

Я оперлась обеими руками о подоконник, подтянулась и навалилась на него животом. Голова моя свесилась с края. Мне на секунду стало страшно от того, что падать придется головой вниз. С другой стороны, возможно, так было и проще — нырнуть рыбкой, как в ночное море с пирса, и навсегда слиться с этой темной звездной бездной. Я ухватилась руками за уличный край подоконника, переползла вперед еще на несколько сантиметров и уже собиралась сделать последний рывок, когда за моей спиной глухо стукнула о стену дверь в палату.

— Катя! — отчаянно выкрикнул чей-то голос.

Тут же вспыхнул свет, и я задвигалась быстрее — успеть, не дать им меня остановить, — дернулась, но чьи-то сильные руки уже ухватили меня за талию, рванули назад. И вот уже я, вместе с тем человеком, кому эти руки принадлежали, рухнула на больничный пол.

— Пусти меня! Пусти, сволочь! — орала я, отбиваясь.

Отчаяние переполняло меня, я понимала, что второго шанса мне уже не предоставят. А ведь я была так близка к цели, мне оставалось до нее всего одно движение. А теперь никогда уже…

— Пусти, пусти! — орала я.

Андрей — конечно, это был он — только держал меня, прижимая к себе, и тяжело дышал.

— Андрей Сергеевич, я сейчас успокоительное… — проговорила где-то у нас над головами медсестра.

— Не надо, — буркнул он. — Оставьте нас на пару минут.

Дверь хлопнула — должно быть, медсестра вышла. Андрей вдруг взял меня за плечи, встряхнул и рявкнул:

— Ты что удумала, идиотка! — и наотмашь хлестнул меня по щеке. — Дура конченая… А как же я? Обо мне ты подумала? Я же не смогу без тебя!

— Без чего ты не сможешь? — заорала я, вздрагивая всем телом в сухой истерике. — Не сможешь не выносить за мной горшки? Не таскать меня из постели в кухню и обратно? Не любоваться на пролежни? Не сможешь не выглядеть в своих глазах благородным спасителем? Рыцарем в сияющих доспехах? Ну так вот, мне ничего этого не надо, понял? Я не хочу!

— Катя, что ты несешь… — начал он, но я перебила:

— Мне на хрен не сдалась твоя жалость, Андрей! Я была не нужна тебе пятнадцать лет, а сейчас вдруг стала страстно желанна? Расскажи это кому-нибудь другому, какой-нибудь безмозглой модельке с ногами. А я не модель. И без ног! Теперь уже почти буквально. Так зачем мне жить? Чего ждать? Не подскажешь, а?

— А зачем я жил все эти годы? — вдруг как-то зло бросил мне он. — Зачем жил я, если единственная женщина, которая была мне нужна, все время где-то порхала и времени на меня у нее не было? Чего я ждал, скажи мне, а? Чего ждал пятнадцать лет? Что ты на секунду остановишься, обернешься, взглянешь на меня и поймешь, что на самом деле жить без меня не можешь? Каковы были мои шансы на успех, как думаешь?

— Что? — оторопело произнесла я, едва шевеля губами.

Мне казалось, что Андрей сошел с ума. Или я провалилась в какой-то непонятный сон. Ждал пятнадцать лет… Он ведь не мог говорить этого всерьез, верно?

— Что слышала! — все так же яростно рявкнул он. — Я пятнадцать лет ждал, а теперь… Теперь, после того как ты едва не погибла, понял, что не могу больше ждать. Потому что я чуть не потерял тебя. Ты могла бы умереть, а я бы так и не попытался… Поэтому сегодня вечером я… Но я не хочу, чтобы ты считала, что чем-то мне обязана. Если я тебе противен, так и скажи — и незачем сигать из окна. Обещаю, я больше никогда…

— Что? — все так же ошарашенно повторила я. А потом вдруг начала смеяться, мелко, негромко, сотрясаясь всем телом от душившего меня хохота.